Текст книги "Я, Микеланджело Буонарроти…"

29. Meglio soli che male accompagnati[13]13
  Лучше одному, чем в плохой компании (итальянская поговорка).


[Закрыть]

Meglio soli che male accompagnati – лучше одному, чем в плохой компании. Древняя итальянская мудрость, столь полезная и в наши дни. Давняя итальянская поговорка применима и к тем, о ком русский писатель Грибоедов писал в «Горе от ума», то есть тем людям, у которых в жилах течет кровь, а не дистиллированная вода. Очевидно, что слова эти в первый раз произнес человек, которому Бог даровал исключительную привилегию – мыслить самостоятельно. С мягкой улыбкой, с полуприкрытым взглядом Микеланджело всю оставшуюся жизнь будет именно так формулировать свою позицию, занятую им по отношению к внешнему миру. Каких только упреков, слухов, домыслов, насмешек не вызовет его сознательно выбранное одиночество. Но было ли оно, это одиночество?

«Все горькое в небытие уходит…» Микеланджело, в первый раз читая строки сонета, шевелит губами, как бы физически впуская в себя всю исстрадавшуюся душу великого поэта и неординарного человека. «Душа болит, не находя участливой приязни… – Слезы наворачиваются на глаза юноши. – Душа болит, болит». Да, душа болит уже у этого полуребенка, полустарца. Болит мучительно. Она там, эта боль, внутри, кипит в закрытом свинцовой крышкой котле под названием «Время и молодость», но она обязательно выйдет наружу, трансформированная гениальностью Микеланджело в скульптуру. А пока…

 
Я часто рассуждаю – нет, не диво,
Что спал с лица, что как-то весь погас,
И в жалости к себе шепчу тоскливо:
«Кто испытал с мое хотя бы раз?[14]14
  «Вита Нуова», сонет 16, пер. Е. Солонович.


[Закрыть]
 

Микеланджело сжимает томик «Вита Нуова». Он слышит голос Данте и откликается на боль поэта. Художник все понял, он вернулся примерно на двести лет назад и встал рядом с изгнанным из родной Флоренции поэтом. Он рядом, юноша заглядывает Данте в глаза, ищет и находит ответы на многие мучившие его вопросы. Данте все понимает, и он улыбается художнику, обнимает его и обещает всегда быть рядом и приходить ему на помощь в нужную минуту.

До самой смерти в возрасте почти восьмидесяти девяти лет Микеланджело сохранит фанатичную преданность Данте Алигьери – своему другу. «Vita Nuova», «Божественная комедия» и инструменты для работы по мрамору – это все предметы постоянного его быта. С ними он никогда не расставался.

Данте – красавец, весельчак, насмешник. Данте – гений с нежной, ранимой и любящей душой. Ребенок и старец одновременно. Данте Алигьери, тебе и по сию пору нет равных. Как, впрочем, и Микеланджело. Их разделяли два столетия, но они встретились, не в физическом смысле, конечно, их души в мире вышнем пошли рука об руку. Существуют необъяснимые вещи, без которых не происходит ни один творческий процесс. Если кто-то заявляет, что все знает об истинной сути творчества, то он самый обыкновенный лжец.

Данте каким-то чудом два столетия сформулировал мысли Микеланджело, даже те, в наличии которых художник не признавался даже сам себе. Данте говорил с Микеланджело о нем самом, разъяснял ему его же внутренний мир и заставлял задумываться над вещами, которые еще и не приходили юноше в голову. Микеланджело был благодарен Данте и выучил «Божественную комедию» от точки до точки. Наизусть. «Fuss’io per lui»[15]15
  Был бы я, как он.


[Закрыть], – заявит Микеланджело позже.

Он у них был, а его у них не было. Этой фразой можно было бы если не целиком и полностью обрисовать характер взаимоотношений между Микеланджело и его семьей, то, по крайней мере, использовать ее как заголовок. У него, чуждого для собственных родных человека, семьи не было. Хотя, как настоящему итальянцу, ему всегда очень хотелось быть причастным в первую очередь к своей семье. Ему, сверхстеснительному по натуре, всегда было мучительно завязывать новые отношения, хотя с некоторыми людьми он оставался надолго. Что-то детское, как воспоминания о настоящем доме, которого у Микеланджело никогда не было, заставляло его поддерживать иллюзию о семье. Он был дворянин и никогда не забывал о своем высоком происхождении. Видимо, именно этим объясняются его в будущем перманентные нападки на Леонардо да Винчи, когда Микеланджело немилосердно и порой даже жестоко подчеркивал, что тот, дескать, является внебрачным сыном трактирной служанки и мещанина-нотариуса из местечка Винчи, а вот он, Микеланджело, есть законный наследник и потомок древнего благородного флорентийского рода Буонарроти Симони, происходящего от графов де Каносса. Семья, его отношения с ней породили тот набор качеств, который и послужил одним из отправных толчков к созданию его личностного гения, без которого художник не смог бы создать свои уникальные произведения в мраморе, материале непростом, не прощающим ни физическую слабость, ни творческую посредственность.

Лодовико, получивший со временем от Лоренцо Медичи должность в таможне, имел теперь свободный доступ на виллу Кареджи. Страсти вокруг семьи Буонарроти улеглись. Микеланджело, благодаря своему таланту и блестяще организованной Лоренцо Медичи выставке, единодушно был признан настоящей звездой Флоренции, человеком, призванным в веках прославить и без того великий город. Его Фавн занимал место в коллекции Медичи наряду с античными образцами. Лодовико чувствовал, что сын ушел от него навсегда, и им с каждым разом все труднее и труднее было разговаривать друг с другом. Тем не находилось, звучали ничего не значащие слова.

Лодовико ничего не знал о предательстве Буонаррото. Урсула щадила несчастного отца. Он же, когда все успокоилось, предпочел не доискиваться до правды. Буонаррото затаился, понимая, что Урсулу кто-то направил на его след, а потому решил залечь на дно. Во всех бедах он винил старшего брата Микеланджело, этого «brevitas corporis».

Лодовико находил тысячу путей, чтобы лишний раз посетить Сан-Марко или один из уголков садов Медичи. Надо было только попытаться разузнать, где и какое задание дал на сегодня Бертольдо ди Джиованни Микеланджело. Тщательно скрываясь от постороннего взгляда, Лодовико дожидался, когда после толпы учеников на тропинке или в аллее, неважно где, покажется невысокая фигурка черноволосого, кудрявого и черноглазого юноши с широкими плечами – верный признак того, что ему приходится много работать с камнем. Микеле, его непокорный и неуловимый Микеле.

– Ну, зачем тебе этот талант, этот мрамор, эти книжки? Вернись ко мне, ко всем нам, Микеле! – Лодовико сжимал руки в кулаки, вглядываясь в бредущего в задумчивости юношу.

А тот сел на траву перед статуей и что-то начал зарисовывать итальянским карандашом. Лодовико зачарованно следил за ловкими движениями сына: «Совсем как взрослый. Он стал таким большим, мой мальчик… Нет! Это мой мальчик. Я должен…» Хрустнула ветка, и Микеланджело увидел перед собой фигуру отца.

– Здравствуй, папа!

– Здравствуй, сын.

– Ты опять подсматриваешь за мной исподтишка?

Микеланджело не раз уже приходилось краснеть, когда он слышал от товарищей, что его отец подсматривает за ним, прячась в укромном месте неподалеку.

– Сынок, я пришел повидать тебя. Посмотреть, каким ты стал большим и сильным. Хотя больше ты в мать пошел, чем в меня. Маленький мой.

Микеланджело немного отодвинулся в сторону.

– Сынок, я не хотел тебя обидеть, просто ты очень нужен мне. – Лодовико внезапно заплакал.

Контраст между могучей фигурой взрослого мужчины и его плачущим почти детским лицом оказал на впечатлительного юношу сильное воздействие. Он принялся утешать отца. В конце концов Лодовико поднялся с колен.

– Микеланджело, пойдем домой, а? – Юноша отрицательно замотал головой, Лодовико глубоко вздохнул. – Микеле, мне очень плохо… очень.

Он развернулся и зашагал по дороге, ведущей к воротам виллы Кареджи.

Ему казалось, что вот-вот сзади послышится топот бегущих ног и в его руке окажется теплая ладонь сына. Но нет… Никого и ничего. Лодовико обернулся и стал глазами искать сына, отчаянно надеясь, что тот все еще стоит на месте и смотрит ему вслед. Никого… «Amor, ch’a nullo amoto amar»[16]16
  «Любовь, которая не прощает любви» (Данте, «Ад» песнь 5, стих 103).


[Закрыть].

30. Доминиканец

Микеланджело испытывал необычайный подъем творческой энергии. Ему хотелось всего: везде успеть, все сделать, все познать, причем хотелось всего этого сразу, немедленно и сейчас. Юноша расцветал. Он был необычайно весел, общителен и приветлив. Все предыдущие страхи, сомнения, неуверенность исчезли, испарились без следа. Он был остроумен в ответах, блистал эрудицией, легко схватывал уроки Бертольдо ди Джиованни, много занимался самостоятельно. В это время Микеланджело увлекся фресками Томазо Мозаччо из часовни Бракачи в заречной церкви Мария-дель-Кармиле. В начале XV века Мозаччо, Донателло и Брунеллески произвели переворот в искусстве, в результате которого как живопись, так и скульптура перестали быть ремеслом и приблизились к науке. Мозаччо в своих фресках все же сохранял архаическую монументальность, но он был единственным, кто на практике воплотил теоретические знания техники, оптики и перспективы. Микеланджело написал тогда «Мадонну у лестницы», и все знатоки в один голос заговорили о влиянии Мозаччо.

Но это лишь одна из ступенек для шестнадцатилетнего парня. Он хочет, он может, и он знает как. Нужно идти вперед. Там, в будущем, большая жизнь, так еще столько интересного! Микеланджело переполняли эмоции. Жизнь для него была везде. Она била ключом в садах, парках и на улицах Флоренции. Она разливалась в воздухе, пряталась в старых древнегреческих фолиантах Полициано, переполняла античные скульптуры из коллекции Лоренцо Медичи. Как охватить все это и унести с собой? Жизнь… Боже, как хорошо!

«Эге-ге-ге!» – крик Микеланджело эхом проносится по садам Медичи. Радовало все: божья коровка, застывшая на листке, огоньки светлячков в ночном воздухе и траве, теплый, плотный аромат весенней зелени, мох на старых статуях. Как хочется жить! Жить, чтобы творить и мечтать! Микеланджело лег на землю, закрыл глаза и, пожевывая травинку, блаженно подумал: «Боже, как же хорошо! Я сделаю барельеф из мрамора. Точно! На нем будет… будет битва, да, битва диких кентавров с фессалийскими героями-лапифами. Это эпизод из книги Плутарха „Тесей“, который недавно прочел мне Анджело Полициано. Кентавры хотели похитить женщин на брачном пиру друга Тесея Пейрифоя, и героям, пришедшим согласно древнегреческому обычаю безоружными на брачный пир, пришлось биться лишь своими руками и всем, что попадалось под руку. Они победили диких кентавров. Да. Это будет здорово! Мощные сильные тела, напряжение мускулов, мужественные лица с выразительной мимикой: округленные от гнева глаза, распахнутые рты, вздутые жилы, неукротимая ярость, дающая особую раскованность движениям, или стиснутые зубы, напряженный лоб – за видимым хладнокровием скрывается неистовое бешенство».

Микеланджело встал и бросился в мастерскую. Руки так и чесались. Хотелось творить, творить и творить. Анджело Полициано… Древнегреческие мифы навели Микеланджело на мысль об учителе. Странный он какой-то в последнее время. Говорит очень странно. Не так, как прежде. Совсем не шутит. А недавно…

– Знаешь, Микеле, Сократа ведь тоже судили, и судили власти предержащие, могущественные жрецы, потому что он подвергал сомнению сам факт принадлежности власти этим людям, подвергал сомнению всемогущество богов и их право решать человеческие судьбы. Помнишь, мой мальчик, его слова? «Никто не бывает злым по доброй воле. Это все от незнания. Надо все познавать, а не принимать на веру и не смиряться с существующим вокруг тебя злом». Так вот, Микеле, великого мыслителя приговорили к чаше с ядом. Его ученик, Платон, предлагал учителю подкупить судей, чтобы изменить приговор. Но Сократ… У меня в голове не укладывается! – Полициано поддерживал голову руками, как бы склоняя ее перед мужеством великого философа и признаваясь самому себе в том, что будь он на его месте, то вряд ли бы ему, Анджело Полициано, хватило характера поступить подобным образом. – Микеле, послушай, он… не согласился на подкуп и выпил чашу с цикутой. Последние часы Сократ провел в беседах с учениками и умер рядом с ними. Вот так вот, Микеле, вот так вот…

Микеланджело молчал. Слова здесь излишни. Через несколько минут он нашелся, ему показалось, он понимает, о чем и о ком хочет сказать ему Полициано.

– Учитель, вы ведь думаете о фра Джироламо, который говорит, что…

– Молчи, прошу тебя, Микеланджело, замолчи! Я сам еще ничего не понял.

– Учитель, но ведь искусство – это не зло, я в этом уверен. Оно делает людей счастливыми, разве может что-то, что дает радость и счастье, быть злым, сатанинским? Мы, художники, призваны Богом творить, привносить в этот мир красоту. А он, – Микеланджело взмахнул рукой в направлении монастыря Сан-Марко, – хочет отнять у людей радость. Как может человек, говорящий от имени Бога, призывать к уничтожению прекрасного? Бог дает, а не отнимает. Я в этом уверен.

– Мальчик, ты еще многого не знаешь… – И Полициано махнул рукой, показывая, что хочет остаться один.

Микеланджело слегка нахмурился, вспоминая этот эпизод. Прибывший недавно во Флоренцию новый приор Сан-Марко Джироламо Савонарола сразу же повел себя вызывающе. Он не только сам не поехал, как это делали до него все приоры монастырей, на виллу Кареджи выказать почтение владыке города, но и демонстративно не реагировал на присылаемые оттуда приглашения. Выступая с эмоциональными проповедями в духе «Ecce ego adduco aquas super terram!», он быстро завоевал постоянную аудиторию, которая, надо отдать ему должное, была довольно многочисленной. Очень ловко перемежая латинские цитаты из Библии с тосканским диалектом и невероятно артистично модулируя роскошным по тембру голосом, Савонарола довольно легко смог убедить флорентийцев в том, что скоро наступит конец света.

Для того чтобы как можно легче попасть в райские кущи, нужно было немедленно сжечь на площади Синьории все так называемые суеты – древние произведения искусства, картины и скульптуры современных мастеров, созданные по сюжетам античных мифов, а также сочинения древних философов, предметы роскоши, карнавальные костюмы и маски. Очень умело и точно Савонарола в своих проповедях подчеркивал, что все то, чем Лоренцо Медичи завоевал симпатию народа, и именно то, за что Лоренцо Медичи войдет в историю под именем Великолепный, вызовет гнев Божий, который с минуты на минуту обрушится на погрязшую в грехах Флоренцию.

Лоренцо Медичи быстро убедился в правоте своих мыслей относительно главной причины всех революций и смут. Но у него уже не оставалось ни сил, ни времени.

Микеланджело закончил мраморный барельеф. Он получился чудо как хорош! Может, подсознательно, а может, даже и сознательно, но сцена, в которой сильные, красивые древнегреческие герои побеждают уродливых полулюдей-полуживотных, стала ответом Микеланджело Савонароле, грозящим гневом Божиим всем тем, кто любуется произведениями искусства и ценит их.

«Мизерикордия!» – какая-то женщина бросилась под ноги невысокому, очень худому человеку в одежде монаха-доминиканца с низко надвинутым на глаза куколем. Женщина что-то принесла и попыталась всучить монаху какой-то кулечек. Доминиканец сделал знак одному из прислужников, и кулек забрали у истерично рыдающей женщины, все время пытающейся поцеловать рясу доминиканца. Микеланджело наблюдает за этой сценой. Ореол бунтаря, непокорного самому Лоренцо Медичи, «гласа Божия» разжигал в Микеланджело любопытство, он хотел подойти и посмотреть на лицо проповедника. Юноша незаметно приблизился к группе людей, стоящих вокруг Савонаролы, который читал какую-то молитву над падшей перед ним ниц флорентийкой. Микеланджело подошел совсем близко, и до него долетели слова: «Ut omni immunditia depulsa sint fidelibus tuis utenda per Christum Dominum nostrum».

Толпа разошлась. Монахи пошли в одну сторону, а горожане увели обессилевшую женщину домой. Ноги Микеланджело сами понесли его вслед за монахами. До юноши донеслись слова:

– Карл VIII обязательно выступить против Неаполя и Сицилии, а потом, кто знает, может быть…

– Да, да, меч Божий опускается над Италией…

– Фра Джироламо! – Юношеский голос прервал благочестивые мысли брата Савонаролы.

Доминиканец, нервно вздрогнув, остановился и резко обернулся, отчего куколь сполз на затылок. Перед Микеланджело предстало лицо, которое он никогда не забудет. Савонароле было около сорока, но он выглядел гораздо старше своих лет. Он был невысокого роста, очень худ из-за постоянных постов и ночных бдений, во время которых, по словам людей, знавших его близко, регулярно истязал себя, как это делали те, кто входил в секту бичующихся. Низкий лоб, а под ним крупный, далеко выступающий вперед нос с горбинкой. Было ясно, что в человеке этом привольно уживаются гордыня и самодурство. Монахи остановились, и Микеланджело почувствовал, как его буквально прощупывают взглядом. Как и большинство натур, уверенных в своем обаянии, Савонарола в жизни был большим недотрогой. Когда юноша хотел сделать шаг поближе, монах инстинктивно дернулся назад. К тому времени у него уже прогрессировала мания преследования, возникшая, надо сказать, не без повода. Тогда один из свиты Савонаролы строго спросил юношу:

– Что ты хочешь, мальчик?

Микеланджело и правда выглядел скорее как ребенок, чем как молодой человек, а потому на обращение не обиделся.

– Я только хотел спросить… показать… – неуверенно залепетал Микеланджело, несколько смущенный такой неприветливостью со стороны духовных особ. Юноша шел к Лоренцо Медичи, желая, чтобы он оценил «Битву кентавров с лапифами», и держал завернутый барельеф под мышкой.

– Что это? – Савонарола резко указал на ношу.

– «Битва кентавров с лапифами», – прямодушно ответил Буонарроти.

Савонарола вскинул взгляд на бледное лицо дерзкого насмешника.

– Сжечь! – громко прокричал возмущенный монах, настолько неистово, что голос его зазвучал дискантом.

Микеланджело наблюдал за лицом раба Божьего и вдруг ощутил в себе горячее желание поговорить с ним наедине, безо всякой церковной бутафории, без угрюмых монахов, теребящих четки. «Надо ему показать, как блестит мраморное тело присевшей на корточки Венеры, когда ее ласкает своими мерцающими бликами полный месяц, освещающий купальню Медичи со всей силой юной страсти. Надо его привести к нам на диспут, и пусть талантливый Канчини прочтет ему что-нибудь из Вергилия. Савонарола поймет, он не может не понять. Потому что он не равнодушный, просто он ничего не знает. А почему бы не сейчас?» – благородная мысль стрелой промчалась сквозь поэтические мечты Микеланджело.

– Хотите, я вам покажу эту работу? Я сам изваял «Битву». – Микеланджело, весь погруженный в свои грезы, с юношеским пылом кинулся разматывать ткань.

– Прочь! Прочь с глаз моих! – Савонарола, зажмурившись, принялся махать руками в сторону натуралистического изображения обнаженных тел. – Изыди, Сатана! Fuge, j Sion, quae habitas apud filiam. – Монах стал задыхаться, весь задергался, и вдруг взгляд его больших красивых синих глаз остановился на Микеланджело.

А тот улыбался. Его, как художника, не могло оставить равнодушным столь выразительная лицо, на котором массивная нижняя челюсть с трогательными, по-детски пухлыми губами контрастировала с яростно горящим, злым взглядом холодных синих глаз. Было что-то непостижимое в этом человеке. Савонарола был беззащитен прежде всего перед самим собой.

– Чему ты улыбаешься, юный наглец? Немедленно убери этот срам, а лучше – сожги на священном костре. Пламя избавит тебя от бесов, и Бог смилостивится над тобой и простит тебе твой грех, юноша. – Фра Джироламо постепенно сменил свой тон на ласковый, почти что нежный, певучий. Положив руку на плечо Микеланджело, он продолжал: – Отдай мне твоих кентавров. Я положу их в священный костер от твоего имени. Отдай и скажи мне, кому ты служишь. Кто твой хозяин, кто научил тебя этим богопротивным басням? – И он указал перстом в сторону барельефа.

Микеланджело, глядя прямо в глаза Джироламо Савонароле, честно ответил:

– Я служу его светлости Лоренцо ди Медичи Великолепному. А учитель мой – маэстро Бертольдо ди Джованни, ученик великого Донателло!

Стоило только Микеланджело произнести последний слог «ло», как рука Савонаролы так крепко стиснула плечо юноши, что тот даже ойкнул.

– Он… Он Антихрист! Верно, верно сказано Ансельмом Кентерберийским: «Ipse vero Antichristus opes malorum effodiet et exponent. Velociter, vero velociter. Gladius Dei super terram cito et velociter!» Это он, твой Лоренцо Медичи. – Савонарола тряс тонким, длинным, узловатым пальцем у самого лица юноши. – Богоотступник и братоубийца. Кровь его брата, Джулиано, на его совести. Velociter! – Монах закатил глаза и ткнул пальцем в небо: – Gladius Dei suter terram cito e velociter!

Микеланджело бежал по улице Рикасоли, прижав к себе барельеф, совсем не чувствуя ни булыжной мостовой, ни своих ног, касающихся камней, ни накрапывающего дождя, ни тяжести мрамора. Мысли, как разбуженные ураганом пчелы, гудели и вылетали то одна за другой, то целым роем из улья. «Нет! Не может быть. Я в это не верю и не хочу никого слушать. Я сам спрошу у него или не стоит? Ему и так плохо в последнее время…»

Лоренцо носил уже почти три слоя одежды, чтобы скрыть сильную потерю веса. Он много пил апельсиновой воды и те настойки, что прописывал его личный врач. Никто не посещал Медичи в последнее время, только иногда приносили на подпись какие-то бумаги. Слушал он преимущественно донесения о проповедях Савонаролы, но не высказывался по этому поводу и не принимал никаких решений, кроме как послать к нему представителей двух-трех семей города, чтобы тот хотя бы принял их. А дальше посмотрим. Для владыки был важен сам факт того, что доминиканец наконец-то пустит его представителей на порог монастыря.

Савонарола был фанатиком, тщеславным, эксцентричным, но вот дураком он не был никогда. Он не впустил представителей города в монастырь. Лоренцо сразу же понял, с кем имеет дело, и на время сделал вид, что Савонаролы нет в городе вообще. Казалось, Медичи забыл о нем. Но так только казалось.

Микеланджело прибежал на виллу Кареджи, задыхаясь влетел в свою комнату и рухнул на кровать. Он слышал каждый удар своего сердца. Отдышавшись, закрыл лицо руками и лихорадочно подумал: «Что же происходит?!» У него перед глазами поплыли картины: солнце, зелень, весна, опьянение жизнью, работа над барельефом… Полициано, согнувшийся над фолиантами, его растерянные глаза. «Misericordia!» – женщина в припадке бьется у ног Савонаролы… и синие яркие глаза самого брата Джироламо. «Gladius Dei super terra cito et velociter!» Микеланджело зажмурился что есть сил. Но что это, а вернее, кто? Мужчина в черном камзоле на фоне кружевного полотна оливковых деревьев. Он оборачивается. Микеле улыбается, он хорошо знает его. Мужчина улыбается ему в ответ. Бледное, похудевшее лицо, на котором нет ни одной грубой черточки, ни одной лишней выпуклости. Мягкий взгляд. Нежный рот с чуть выдающейся вперед нижней губой. Мужчина слегка щурится – все Медичи от рождения близоруки. Лоренцо попытался рассмотреть одну из новых работ Микеланджело, и от напряжения левый его глаз начал немного косить.

«Пойти прямо сейчас, показать ему „кентавров“?» Ноги не слушаются, руки не двигаются. Зачем Савонарола солгал? За что он так ненавидит Лоренцо? Может, фра Джироламо задумал что-то злое против дома Медичи? Надо пойти и предупредить его! Его! Лоренцо!

Сердце юноши всецело принадлежало «кровожадному тирану Флоренции», ненасытному властью Лоренцо Медичи. Микеланджело поднялся с кровати, решив настроиться на обычный лад, но почувствовал, что не в силах выйти за дверь. Ну почему, почему все так сложно, почему надо отвечать на какие-то сложные вопросы, а не жить по велению сердца?! Он обнял подушку и опять закрыл глаза.

«Микеле, не дай Бог тебе иметь ребенка от дуры. Ни за что не допусти этого, дружочек мой…» Лоренцо улыбается, но уголки его рта опущены. Медичи сейчас говорит о своем старшем сыне, Пиеро, долговязом детине, который всегда слушает отца раскрыв рот, а через минуту начисто забывает, что он ему сказал. Владыке по нескольку раз приходится повторять одни и те же слова, а когда старый сын наконец-то уходит, он не может сдержаться и приоткрывает рот в противной гримасе, имитируя манеру сына. «Не дай твоему телу увлечь за собой твой рассудок. С твоим талантом тебе нелегко придется. Ты будешь знаменит, будешь, будешь, не надо ложной стыдливости. К этому тоже надо быть готовым, и чем раньше, тем лучше. Тебе не надо быть красавцем, чтобы влюбить в себя множество женщин. Все они тоже станут мечтать разделить с тобой и крышу, и постель. Но будь осторожен, мой юный идеалист. – Лоренцо сделал паузу и внимательно посмотрел на Микеланджело, тот тоже слушал его с открытым ртом. – Так вот, Микеле, всякий раз, беря тебя под руку, каждая из твоих подружек будет представлять себе, что вот именно так, под руку с гениальным Микеланджело, она войдет в историю через парадные двери, став синьорой Микеланджело Буонарроти». Этого, правда, никогда не случилось. Видно у госпожи Истории очень строгие критерии к подбору кадров.

Когда Лоренцо бывало лучше, он сам находил Микеланджело. Они по долгу беседовали, от этого владыке становилось легче. Микеланджело был отличным собеседником, на которого Лоренцо Медичи проецировал все свои идеи. Он знал, что скоро оставит этот мир, и очень торопился все успеть. Наследником по традиции должен был стать Пиеро, и это приводило отца в ужас. Он умолял Микеланджело остаться на вилле Кареджи как можно дольше, но причину не объяснял. О своей смерти Лоренцо ни с кем не говорил.

«Никогда не ссорься со своими близкими по мелочам. Мелочи – это все, помимо твоей чести. На деньги плюй. Не держись за них. Иначе они засыплют тебя с головой, и ты задохнешься. Главное, никогда не ссорься из-за денег со своей семьей. Давай им всегда то, что они у тебя попросят. И помни, мой мальчик, самые опасные враги – это самые близкие к тебе люди. Запомни следующее, это тебе пригодится: гениальность не прощают. Особенно близкие по крови, особенно те, кто прожил рядом с тобой какой-то отрезок времени. Видя, что живущий рядом человек превосходит их хоть в чем-то, они начинают требовать себе компенсации. Микеле, посмотри мне в глаза и запомни на всю жизнь: гений, то есть ты, – Лоренцо направил на Микеланджело указательный палец, – не должен выкупать у бездарности право на существование. Ищи таких людей, которые станут искренне радоваться успеху твоего таланта, не прося за это никакой платы».

Микеланджело с любовью смотрел на Лоренцо своими глазами, большими, черными и блестящими.