Текст книги "Эффект Достоевского. Детство и игровая зависимость"

В целом на протяжении почти всей своей жизни Достоевский страдал от стресса, тревожности и нехватки денег. Комбинация этих факторов заложила основу для развития игровой зависимости. Сам писатель утверждал, что игра была для него способом быстро и просто получить много денег, чтобы выплатить долги и прокормить своих многочисленных нахлебников. Отсюда некоторые делают вывод, что главным фактором, подтолкнувшим его к игре, была нужда. В поддержку этой точки зрения можно привести цитаты из Достоевского, где он объясняет, что всегда надеялся на выигрыш, и рассказывает о придуманной им системе или стратегии, которая якобы гарантировала верную победу.

Но такое упрощенное объяснение его игровой зависимости оставляет без ответов множество важных вопросов. Во-первых, почему большинство людей, столкнувшихся с бедностью, – в России XIX века или где бы то ни было – не становятся игроками, тем более патологическими? Во-вторых, почему среди игроков, ставящих на кон больше, чем они могут себе позволить, – в России XIX века или где бы то ни было – столько обеспеченных людей? И, наконец, в-третьих, почему Достоевский продолжал играть, когда уже становилось очевидно, что игра не то что не решает его финансовые проблемы, а, напротив, усугубляет их?

Таким образом, постоянная нехватка денег сыграла важную роль в формировании игровой зависимости у Достоевского (в когнитивной психологии такой фактор назвали бы «триггером»). Однако ее нельзя считать единственным объяснением. Необходимо помнить, что он пробовал и другие стратегии борьбы со стрессом. Как мы увидим в конечном итоге, игровая зависимость стала очередным элементом в длинном ряду таких попыток. Но сначала рассмотрим альтернативные стратегии, к которым он прибегал.

В предыдущих разделах мы описали различные проблемы, провоцировавшие у Достоевского тревожность и стресс. В их число входили различные болезни, эпилепсия и панические атаки; каторга и ссылка; напряженные отношения с женой и любовницей; смерть двоих детей, жены и любимого брата; а также постоянная нехватка денег.

В таких условиях, на фоне постоянного стресса, Достоевский ищет утешения и поддержки в религии и национализме. Разумеется, как и многие молодые люди того времени, вскормленные запретной революционной литературой из Европы, Достоевский имел весомую причину бунтовать против царизма. Его политические взгляды нельзя считать исключительно личными. Однако определенный элемент личного отношения исключать нельзя, потому что в большинстве своем молодые подданные Российской империи не становились ни активными революционерами, ни страстными националистами.

Итак, в этом разделе мы вкратце опишем религиозные и националистические взгляды Достоевского и постараемся обрисовать, каким образом они могли отвлекать его внимание от насущных проблем.

Религиозные и националистические взгляды

Ортодоксальные религиозные взгляды не были для Достоевского чем-то новым. Он родился в верующей православной семье. По его словам, религиозное обучение началось с самого детства – мать учила его, а также его братьев и сестер, читать по книге «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета». Поэтому дети в семье «знали Евангелие чуть не с первого детства» [Frank 2009: 24]. В дальнейшем они учились Закону Божьему у дьячка местной церкви. Начиная с 1831 года мать Достоевского стала брать старших детей в ежегодные паломничества в Троице-Сергиеву лавру, расположенную в ста километрах к востоку от Москвы. Позднее Андрей писал, что эти поездки оказали большое влияние на их жизнь [Достоевский А. 1990: 64–65].

У взрослого Достоевского религиозные взгляды тесно переплетались с националистическими славянофильскими убеждениями. Славянофильство – это интеллектуальное движение, возникшее в России в 30-е годы XIX века и основанное на православии [Lantz 2004]. Славянофилы мечтали о свободном и гармоничном союзе славянских народов, объединенных общей верой. Предполагалось, что они отринут эгоистические и индивидуалистические воззрения ради единства. Это был бы благородный, поистине христианский поступок [Lantz 2004]. В целом славянофилы утверждали, что русский народ способен образовать настоящую общину, поскольку православие означает отречение от эгоизма.

Хотя Достоевский никогда не признавал себя чистым славянофилом, некоторые исследователи обнаруживают черты «подсознательного славянофильства» в его произведениях. В 1877 году он писал: «Я во многом убеждений чисто славянофильских, хотя, может быть, и не вполне славянофил» [Достоевский 1972–1990, 25: 195].

По словам А. П. Милюкова, друга писателя, Достоевский верил, что у социализма благородная цель, однако считал социалистов «честными фантазерами» [Милюков 1990: 263]. Как и славянофилы, он ориентировался скорее на российскую идеологию, нежели на западную, – и эта тема, как мы увидим, прослеживается в его произведениях, в том числе и в «Игроке».

Достоевский расходился с социалистами не только потому, что они искали ответы за пределами России. Социализм был сугубо атеистической и материалистической идеологией. Поэтому, как он утверждал, «социалисты дальше брюха не идут», то есть отвергают духовную сущность человеческой природы [Достоевский 1972–1990, 20: 192].

Единственным социалистическим течением, которое он одобрял, был утопический социализм 1840-х годов, на который сильно повлияло творчество писательницы Жорж Санд. Тем не менее Достоевский отдавал предпочтение «русскому социализму», в котором он видит «неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово» [Достоевский 1972–1990, 27: 19]. Однако кровное единство народа имеет мало общего с реальным социализмом. Такой подход не позволил ответить на главный вопрос социализма: как быть с классовой борьбой внутри общества, пусть даже объединенного кровными узами.

Несомненно, Достоевский был скорее националистом, чем социалистом – причем страстным и с молодости. Еще до того, как познакомиться с идеями славянофильства, он уже был убежден, что русские очень отличаются от европейцев. Достоевский отмечал, что «возрос на Карамзине» [Достоевский 1972–1990, 29, I: 153]. В «Истории государства Российского», которую его отец читал детям, говорилось, что для защиты от врагов России нужна сильная централизованная власть. Возможно, именно из-за детских впечатлений Достоевский был глубоко убежден, что русские должны создать единую нацию на основе традиционных патриотических ценностей.

За четыре года, которые он провел в Европе (1867–1871), он еще больше укрепился в своих националистических убеждениях и стал склоняться к славянофильству. Например, он разделял мысль славянофилов о том, что в основе русской культуры лежит православие. Итак, в 1860-е годы Достоевский начал верить, что «спасение России – в возвращении к национальным принципам, из которых центральными он теперь считал православие и монархию» [Lantz 2004:269]. Шатов, персонаж из романа-памфлета «Бесы», представляет собой самое яркое выражение этого национализма. Высказывая взгляды мыслителя-панслависта Н. Я. Данилевского, он утверждает, что сущность человека – это его религия. Именно поиск Бога толкает народ к развитию. Шатов – карикатура на националистическую идеологию, однако в романе он придерживается той же позиции, что и сам Достоевский, только в преувеличенном виде.

Позднее в своей знаменитой «пушкинской речи» Достоевский утверждал, что стать настоящим русским можно, только если ты полностью принял русский национальный дух, с братской любовью относишься к соотечественникам и живешь в полном соответствии с «Христовым евангельским законом» [Достоевский 1972–1990, 26: 148]. Итак, мы видим, что религиозные взгляды Достоевского тесно переплетались с его националистическими убеждениями, помогая сражаться против враждебной среды, поскольку и православие, и национализм придавали его жизни смысл и поддерживали в нелегкие времена.

Так, после смерти детей Достоевский боролся с чувством вины и скорбью, ища утешения в церкви. Кроме того, он пытался убедить себя, что его физические болезни полезны для духовной жизни, которую он не мог бы вести в полной мере, если бы был здоров. В трудностях и страдании он видел единственную дорогу к спасению. Национализм и религиозность помогли ему пережить каторгу и ссылку, справиться с физическими и эмоциональными испытаниями.

Сталкиваясь с космополитическими светскими идеями 1840-х годов, Достоевский невольно стал переосмыслять свои националистические воззрения. Однако сибирская ссылка постепенно укрепила его веру в традиционные русские ценности. Благодаря национализму ему было проще перенести каторгу и ссылку. Кроме того, там он близко познакомился с людьми, вообще не затронутыми западной идеологией, которые с настороженностью относились к представителям других наций. В письме поэту Аполлону Майкову он пишет, что благодаря сильно выраженной национальной идентичности он ощущал родство даже с «разбойниками», своими «братьями по несчастью» [Достоевский 1972–1990,28,1: 208]. То есть националистические ценности помогали ему сосуществовать с другими заключенными.

Эти ценности помогали Достоевскому справиться с тяжелыми условиями каторги и ссылки. В течение четырех лет, которые он провел в Европе, сбежав от российских кредиторов, его националистические убеждения усилились. Он отмечал, что чувствовал себя изолированным от интеллектуальной жизни России, и это усугубляло его националистические идеи. Обращаясь к национализму, основанному на православии, Достоевский тем самым преодолевал чувство отчуждения, вызванное жизнью за границей.

Таким образом, эти националистические и религиозные убеждения были механизмами, с помощью которых Достоевский пытался справиться с различными проблемами медицинского, финансового и личного характера. Кроме того, его преданность этим идеям указывает на то, что Теодор Адорно и его соавторы называли «авторитарной личностью» [Adorno et al. 1950]. Национализм, этноцентризм, религиозность и антисемитизм – убеждения, которые Достоевский неоднократно высказывал в большей или меньшей степени, – служат признаками определенного типа личности, с которым коррелируют и другие любопытные факты его биографии.

Ярче всего эта авторитарная тенденция проявляется в статьях по «еврейскому вопросу», написанных Достоевским в марте 1877 года. К тому моменту его уже обвиняли в антисемитизме [Достоевский 1972–1990, 25: 74–88]. Достоевский обвиняет «жида» в том, что тот эксплуатирует русский народ, без конца жалуется на перенесенные страдания и отказывается сближаться с христианским населением. Разумеется, после холокоста этот документ читается иначе, однако и в те времена отношение Достоевского к «еврейскому вопросу» воспринималось вполне однозначно.

Взгляды Достоевского были авторитарными. Как продемонстрировали Адорно и его соавторы, такая позиция обычно коррелирует с готовностью подчиняться, неуверенностью в себе, суеверностью, склонностью к стереотипному мышлению и образованию проекций. Некоторые могут сказать, что все литературные произведения Достоевского – это в каком-то смысле попытка сублимации, проекция беспокоивших его чувств и убеждений относительно природы добра и зла.

В то же время в поведении Достоевского не прослеживается конформизм и готовность к подчинению в той мере, в какой можно ожидать от авторитарной личности. Тема свободы и ограничений преследовала его всю жизнь: ее можно заметить, например, в «Преступлении и наказании», «Записках из подполья», «Бесах» и «Игроке». Этот конфликт намекает на авторитарную атмосферу, в которой Достоевский вырос и которую пытался покинуть.

Кроме того, теория Адорно подтверждает нашу точку зрения на то, каким образом происходило развитие Достоевского – и как человека, и как писателя. В своем исследовании Адорно и его коллеги обнаружили, что авторитарная личность обычно формируется в холодной и суровой семье, где родители не терпят критики или непослушания. В сущности, авторитарный родитель передает авторитарную установку своим детям. И, как мог бы предположить Фрейд, в качестве реакции ребенок уходит в мир фантазий, где царят зло, опасность и сексуальные извращения. Ему кажется, что за пределами круга, очерченного четкими правилами, нет ничего кроме хаоса и морального разложения, поэтому он навязывает себе и другим определенный строгий порядок. Такой человек любой ценой стремится к конформности и подчинению; иначе он попадает во власть вины и фантазий.

Мы не стремимся доказать, что все литературное наследие Достоевского можно объяснить его авторитарными наклонностями. Но все же в его мышлении прослеживается устойчивая тяга к авторитарности, которую можно объяснить (здесь наша точка зрения совпадает с позицией Адорно) обстановкой его детства. Поэтому, если мы хотим понять произведения Достоевского, нельзя игнорировать его авторитарное воспитание – оно играет столь же важную роль, как и социально-культурный контекст того времени.

Хорошо известно, что Достоевский особенно критически относился к тому, что считал европейской (и в особенности еврейско-европейской) утилитарной моралью – с его точки зрения, это была форма «торгашеской культуры», где все продается и покупается. Таким образом, отвращение к моральной беспринципности легло в основу его антисемитизма, который формировался одновременно с национализмом и религиозностью[3]3
  Подробнее см. [McReynolds 2011].


[Закрыть].

Итак, националистические и религиозные идеи помогали Достоевскому справляться с трудностями повседневной жизни, и это многое говорит о его личности. Однако они оказались недостаточно эффективны, и он обратился к другим копинг-страегиям. Игра помогала ему обрести уверенность, успокоить нервы и забыть о проблемах (а также обрести надежду, что их удастся разрешить). Короче говоря, Достоевский играл, чтобы заглушить стресс.

Игра

Игровая зависимость появилась у Достоевского только в начале 1860-х годов, когда он отправился за границу. Однако на протяжении большей части своей жизни он так или иначе сталкивался с игрой. Кеннет Ланц отмечает, что с точки зрения Андрея, брата писателя, Достоевский начал играть в тот недолгий период, когда был офицером, еще в 1843–1844 годах (2012, личная беседа). Достоевскому всегда нравилось следить за игрой, хотя у него самого редко водились деньги; сообщается, что в 1844 году он спустил часть своего наследства, играя в бильярд.

Повторимся, Достоевский начал испытывать страсть к игре в 1844 году, когда он проиграл тысячу франков в бильярд. Во время сибирской ссылки он наблюдал за играющими солдатами, однако принять участие в игре не мог – у него не было денег. Позднее он рассказывал своей знакомой в Семипалатинске: «Ух, как играли жарко! Скверно, что денег нет. Такая чертовская игра – это омут. Вижу и сознаю всю гнусность этой чудовищной страсти… а ведь тянет, так и всасывает!» [Гроссман 1965: 286].

Во время первой заграничной поездки в 1862 году Достоевский посетил казино в Висбадене, где сразу же выиграл 11 тысяч франков. Следующим летом, хотя он и собирался отправиться к Полине в Париж, он снова поехал в Висбаден – и снова выиграл, на этот раз 10 400 франков. Однако ему не хватило силы духа, чтобы уйти от стола, и в итоге он проиграл половину выигрыша. После встречи с Полиной в Париже он вернулся в казино. На этот раз он проигрался вчистую, и ему пришлось просить денег у семьи, чтобы было на что вернуться в Россию [Lantz 2004].

В 1863 году Достоевский, находившийся на ранней стадии игромании, писал брату Михаилу, что изобрел систему, позволявшую выигрывать. Соблюдая ее принципы, он якобы выигрывал, но если отступался от нее, то терял деньги. Он пришел к тому же выводу, к которому приходили многие игроки до и после него – что благодаря своей системе он легко выиграет целое состояние. Таким образом он бы смог обеспечить жену и близких и спокойно заняться литературой [Достоевский 1972–1990, 28, II: 45; Lantz 2004: 157]. Достоевский продолжил играть, потому что отчаянно нуждался в деньгах, чтобы прокормить себя и своих нахлебников; однако, как и большинство игроков, он проигрывал куда больше, чем выигрывал, и его тяжелая финансовая ситуация становилась только хуже.

Как следует из упомянутого письма, Достоевский был убежден, что смог создать «систему», позволявшую ему постоянно выигрывать в рулетку (его любимую игру). В 1859 году он прочел статью, озаглавленную «Из записок игрока», на основе которой и создал свою «систему». Он решил не поддаваться жадности или страсти и каждый день уходить от стола с небольшим выигрышем. Однако, как и большинство игроманов, он постоянно нарушал собственные правила. Проигравшись вчистую, он справедливо корил себя и свою неспособность следовать правилу и прекращать игру сразу же после выигрыша.

Проблема с игроманией вернулась, когда Достоевский и Анна уехали в Европу. Летом 1867 года в Баден-Бадене он постоянно закладывал в ломбарде ее одежду и украшения, чтобы получить деньги для игры в рулетку. В конце концов он проиграл все деньги, какие у них были, и ему пришлось писать теще с просьбой выслать денег, чтобы он смог выкупить то, что заложил. В конце концов Анне пришлось отправиться вместе с ним, чтобы забрать их вещи [Lantz 2004].

Во многом Анна смотрела на проблему игры так же, как и ее муж[4]4
  Подробнее см. статью Кингмы [Kingma 2010].


[Закрыть]. В своих мемуарах она пишет, что ей сначала казалось странным, как человек, мужественно перенесший столько страданий, не может сопротивляться страсти к игре и не рисковать деньгами, которые были им так необходимы. Как отмечает Ланц, вскоре ее отношение изменилось. Она поняла, что игра была для ее мужа всепоглощающей страстью, которую он не мог ни контролировать, ни побороть.

И хотя во многих письмах к Анне Достоевский обещал, что никогда больше не сядет за игорный стол, в конце их пребывания в Европе он все же нарушил это обещание. Весной 1871 года он был в подавленном настроении: работа над новым романом «Бесы» продвигалась слишком медленно. Анна решила позволить мужу рискнуть и отдала ему половину их сбережений. По опыту она знала, что, как только Достоевский удовлетворит свой «игорный зуд», к нему вернется творческая сила [Lantz 2004: 157]. Как она и предполагала, Достоевский проиграл все до копейки, включая деньги, которые Анна выслала ему на дорогу домой.

Возможно, именно Анна Сниткина в своих дневниках и воспоминаниях первой смогла описать, как выглядит жизнь с человеком, страдающим от игровой зависимости. В записях, посвященных периоду с 1867 по 1871 год, регулярно встречаются упоминания страсти ее мужа к игре и проигранных им сумм. Анна постоянно предстает свидетелем, перед которым разворачивается трагедия. Например:

…у нас было теперь 50 золотых <…>, значит можно было надеяться прожить <…>. Я просила Федю исполнить мою просьбу, то есть не ходить сегодня на рулетку <…>. Но Федя просил у меня только пять золотых, чтобы попытать счастия; может быть, сегодня счастливый день, и удастся еще выиграть. Не дать денег не было возможности, и я дала и была уверена, что он непременно проиграет [Достоевская 1993: 130].

Можно ли сказать, что Анна, сама того не желая, «пособничала» его страсти к игре? О чем она думала, когда давала ему деньги, которые он просил? Она не могла отказать в этом своему мужу и попыталась убедить себя, что однажды ему может повезти – ведь он уже случайно выигрывал. Более того, она знала, что даже если он проиграет, то игра все равно поможет ему успокоиться, даст необходимые силы для работы над книгой. И, возможно, еще через несколько недель он снова отправится в казино, и если повезет, то компенсирует свой проигрыш. Обрадованный Достоевский отправился в Висбаден. Анна дала ему 120 талеров. Они договорились, что в случае проигрыша Анна вышлет ему денег на обратный билет. Достоевский провел в Висбадене неделю и, разумеется, все проиграл – или, как пишет об этом Анна, «игра на рулетке имела плачевный результат» [Достоевская 1987: 218].

Как пишет Иэн Хелфант, Анна постепенно смиряется с игровой зависимостью мужа и видит в ней результат пережитых травм и личных трагедий [Helfant 2003: 41]. Кроме того, она считает игроманию естественной и неотъемлемой частью его поэтического темперамента. Но в конце концов ему удается положить своей зависимости конец. В 1871 году Достоевский пишет Анне письмо, в котором просит у нее денег и клянется, что никогда больше не сядет играть. Он рассказывает, что видел страшный сон: ему приснился отец – «в таком ужасном виде, в каком он два раза только являлся мне в жизни, предрекая грозную беду, и два раза сновидение сбылось» [Достоевский 1972–1990, 29,1: 197]. Дальше он пишет:

Аня, я лежу у ног твоих и целую их, и знаю, что ты имеешь полное право презирать меня, а стало быть, и подумать: «Он опять играть будет». Чем же поклянусь тебе, что не буду, я уже тебя обманул. – Но, ангел мой, пойми: ведь я знаю, что ты умрешь, если б я опять проиграл! Ведь я знаю, что сам тогда я пропал. Не буду, не буду, не буду и тотчас приеду! Верь. Верь в последний раз и не раскаешься: Теперь буду работать для тебя и для Любочки, здоровья не щадя, увидишь, увидишь, всю жизнь, И ДОСТИГНУ ЦЕЛИ! Обеспечу вас. <…> Теперь же все кончено! Это был ВПОЛНЕ последний раз! Веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был связан игрой, я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это [Достоевский 1972–1990, 29,1: 198–199].

Это унижение оказалось последним: Достоевский сдержал слово. Как он и обещал, после описанного эпизода в 1871 году он никогда не садился за игровой стол. Анна сообщает, что поначалу она сомневалась и отказывалась верить его обещаниям, но, к счастью, они оказались верны. Несмотря на то что в будущем у Достоевского открывались возможности для игры – в поездках и не только, – он никогда больше не заходил в казино и навсегда отказался от мечты о легком выигрыше. Он хорошо отдавал себе отчет, насколько резко изменились его представления: тяга к игре словно исчезла [Достоевская 1987: 218–219].

Современные игроки тоже описывают это болезненное отвращение к себе, которое пережил Достоевский после своего последнего проигрыша. И это хороший знак. Обычно с него начинается излечение от зависимости, как и произошло у Достоевского[5]5
  Подробнее о том, как близкие отношения и искреннее отвращение к своим поступкам помогают в процессе излечения от игровой зависимости, см. [Tepperman 2009].


[Закрыть].

Но что случилось с потребностью играть, мучившей его на протяжении десяти лет? Неужели после 1871 года она просто исчезла? Куда он стравливал избыток воображения, жажду риска, потребность в провокации и выплески дурного настроения, если рулетка оказалась под запретом? Возможно, мы отыщем ответ у психиатра Ричарда Розенталя:

У Анонимных Алкоголиков есть термин «сухой пьяница». Он означает человека, который бросил пить, но по-прежнему проявляет в поведении типичные для алкоголика черты. <…> Считается, что такие люди находятся в зоне риска и могут вернуться к алкоголю. И хотя концепция «сухого пьяницы» используется во многих других программах типа «помоги себе сам», для понимания психологии патологических игроков можно использовать другое выражение, возможно, более удачное – «не завязал». Автор описывает различные способы, к которым прибегают те, кто технически бросил игру, но по-прежнему думает как игрок: например, играть втайне, мысленно делать ставки, переключаться от одной зависимости на другую, прокрастинировать, рисковать и играть во власть [Rosenthal 2005].

Возможно, последнее крупное произведение Достоевского – «Дневник писателя», над которым он работал в промежуток с 1873 по 1881 год, – было своеобразным способом «не завязать». Эта книга – не столько настоящий дневник, сколько набор своеобразных интеллектуальных игр с читателем (где ставкой, разумеется, была власть). Достоевский как будто в последний раз попытался бросить вызов судьбе и всевозможным «гордецам», тем самым выражая свою подспудную жажду игры. Вероятно, эта книга стала для него заменителем рулетки.