Текст книги "Эффект Достоевского. Детство и игровая зависимость"

Глава 2
Азартные игры в России XIX века

Было бы слишком просто рассматривать игроманию Достоевского исключительно как помрачение ума, глупый и недостойный способ борьбы с постоянными стрессами, трудностями и неудачами. В конце концов, Достоевский мог бы «выбрать» другую копинг-стратегию (или другой невротический симптом депрессии) – скажем, суицид, убийство, употребление наркотиков или анорексию. Если ему не хватало денег, он мог совершить кражу со взломом, ограбление банка или растрату государственного имущества.

Чтобы понять, почему Достоевский обратился именно к игре, нам необходимо прояснить роль игры в российском обществе XIX века. Поэтому мы вкратце исследуем культурные нормы и ценности, которые в то время ассоциировались с игрой. Именно культурным контекстом объясняется тот факт, что в тяжелой жизненной ситуации Достоевский выбирал рулетку. Ключевой работой по этой теме является диссертация Иэна Хелфанта «Высокие ставки идентичности: игра в жизни и литературе России XIX века» («The High Stakes of Identity: Gambling in the Life and Literature of Nineteenth Century Russia»), написанная в 1999 году и выпущенная как книга в 2002 году [Helfant 2002]. Следует отметить, что Хелфант занимается здесь скорее литературоведением, чем историей. Но эти две темы связаны между собой – и порой настолько тесно, что их невозможно отличить друг от друга. Когда речь идет об изучении Достоевского, социология постоянно перетекает в историю, а та – в литературоведение[6]6
  В своем обзоре на книгу Хелфанта критик Марта Уинклер пишет: «В последнее время кажется, что история и литературная критика сближаются еще сильнее. На протяжении нескольких лет специалисты, занимающиеся историей культуры, используют в качестве источника художественные тексты. В то же время слависты, работающие в области литературной критики, все активнее погружаются в исторический контекст. Все меньше диссертаций посвящается теориям и моделям эстетики и нарратива. Вместо этого литературоведы обращаются к русской литературе как к источнику информации по культурным, социальным и политическим проблемам» [Winkler 2005: 417]. Уинклер признает, что азартные игры занимают важное место в изучении общества и культуры России XIX века, отмечая тщательный подход Хелфанта и его способность избегать редукционизма – обращаясь к историческому материалу, он не теряет нити литературоведческого анализа. В то же время, говорит Уинклер, у него широкий кругозор: «И хотя исследование Хелфанта основано по большей части на художественной литературе, ею оно не ограничивается. В качестве источников он использует также мемуары, современные критические разборы, тексты публицистического, дидактического и моралистического характера. Его подход включает в себя социологические и антропологические модели – такие как теория игры и теория риска. Хелфант гибко пользуется этими моделями и тщательно отбирает тексты, иллюстрирующие значение азартных игр в культурном контексте России XIX века» [Winkler 2005: 418].


[Закрыть].

Хелфант пишет, что для европейцев начала XIX века игра была одновременно и развлечением, и способом заработать деньги. Более того, она уже пользовалась популярностью и в России у представителей почти всех социальных классов. Но особенно популярна была игра среди дворян. В результате у многих жителей Российской империи она ассоциировалась с положением в обществе, смелостью и готовностью идти на риск. Играть значило подражать аристократам, проявлять благородство.

Для многих игра была способом поддержать репутацию, и они становились «профессиональными игроками». Как Хелфант пишет в статье «Пушкин как иронический игрок» («Pushkins Ironic Performances as a Gambler»), князь П. А. Вяземский, описывая аристократический образ жизни в России XIX века, даже утверждал, что стиль игры влияет на то, как вас воспринимают другие люди. Многие считали, что в игре отображается истинный характер человека [Helfant 1999: 375]. Уметь «приятно» проигрывать означало легко относиться к игре и не затягивать с выплатой долгов: таким образом вы показывали себя человеком честным, вежливым и воспитанным. Подобные характеристики помогали создать репутацию уважаемого человека – и все потому, что вы были «приятным» партнером в игре.

Существовало особое руководство, где указывалось, какие именно эмоции должен проявлять игрок. Согласно этому руководству, приличный человек во время игры демонстрирует самообладание, достоинство, спокойствие и уверенность в себе. Он продолжает играть и делает ставки, даже выиграв много денег, – тем самым он дает другим возможность отыграться. Кроме того, предполагалось, что карточный долг необходимо выплатить в течение суток. Итак, подытожим: в России XIX века игроки должны были следовать строгому кодексу вежливости, и только так они могли поддерживать хорошую репутацию.

В России играли представители всех классов, но чаще других – аристократы. Вероятнее всего, у них было больше денег и свободного времени. Поэтому игра стала способом продемонстрировать богатство и высокий социальный статус – статус человека, у которого есть время играть [Helfant 2002].

Другой чисто аристократической формой деятельности была дуэль. Участники дуэли рисковали жизнью ради сохранения своей репутации. Для русских дворян XIX века игра и дуэль были способами защитить честь и репутацию. Вызов на дуэль перекликается с предложением повысить ставки. И там и там отказ означал трусость, ставил под угрозу вашу честь и пятном ложился на репутацию. Кроме того, любой спор, касающийся игры (например, обвинение в шулерстве), мог закончиться дуэлью – защищая свою честь, дворяне сходились в поединке. Дуэль и игра были неотъемлемыми элементами аристократической социальной идентичности. Благодаря им дворянин чувствовал себя уважаемым и достойным.

Больше всего игроков и дуэлянтов было в армии, однако дворяне, которые не могли сражаться на войне, тоже часто дрались на дуэлях и сходились за карточным столом. Для них это была возможность выказать героизм и отвагу [Helfant 2002]. Дуэль зачастую заканчивалась смертью. Что касается игры, то она, на первый взгляд, ничем не напоминает войну. Но многие русские смотрели на игру как на «арену боевых действий», где требовалось одержать верх. Таким образом, и дуэль, и игра становились доказательствами храбрости и помогали создать репутацию благородного, уважаемого и достойного человека.

Кроме того, дуэль и игра давали возможность показать хороший вкус и статус. В обоих случаях на участника оказывалось большое давление. Способность сохранять «достоинство в любой обстановке» – то есть всегда оставаться спокойным, уверенным и хладнокровным – считалась признаком настоящего аристократизма. Сохранить лицо было непросто, особенно если на кону стояли большие деньги или сама жизнь. Поэтому тот, кто был на это способен, приобретал репутацию приятного в общении светского человека с отличным вкусом – и, как следствие, заслуживал уважения. С другой стороны, проявление страха или тревоги считалось признаком трусости и влекло за собой позор.

Поскольку за игорным столом появлялась возможность выказать такие достойные качества, даже проигрыш имел определенную социальную ценность – он как бы обнажал истинную суть человека. Если игрок выплачивал крупный долг своевременно и с достоинством, это улучшало его репутацию. Поэтому многие предпочитали платить по долгам, даже если они знали, что победитель сжульничал. Хелфант пишет об этом: «Тот, кто отказывался платить, ставил свою честь под угрозу, даже если игра велась нечестно, ведь победитель мог описать ситуацию иначе» [Helfant 2002: 15].

При этом правительство никоим образом не принуждало жителей Российской империи выплачивать долги. Тем не менее карточный проигрыш для русского дворянина был «долгом чести». Такое отношение было характерно для всей европейской аристократии. В своей книге об игре при дворе Людовика XIV в Версале Томас Кавано пишет, что карты – как и дуэли – были способом продемонстрировать храбрость и презрение к опасности. Французский подход ничуть не отличается от российского. Хелфант напоминает нам, что закон не требовал оплачивать карточные долги, поэтому единственным, что заставляло игроков платить по счетам, было их собственное достоинство (и потребность в общественном одобрении) [Helfant 2002: 7].

В целом для игрока-аристократа хорошая репутация была куда важнее, чем выигрыш или проигрыш. Возможно, многие дворяне садились играть, именно чтобы показать безразличие к деньгам, которые они могли потерять (и зачастую теряли). Подобная небрежность служила признаком высшего класса. Тот, кто играл часто и делал большие ставки, всем своим поведением показывал, что может себе позволить жизнь, полную риска и роскоши. Не каждый русский дворянин был богат: общим признаком для этого сословия была служба царю, лежавшая в основе дворянской этики. И все же, хотя не каждый аристократ владел поместьями, как это было, например, в Британии, у многих имелись обширные земли и большие состояния.

Поэтому неудивительно, что в их поведении прослеживаются черты «потребления напоказ», о котором писал Торстейн Веблен в своем знаменитом исследовании американского «праздного класса» [Veblen 1912]. В книге Веблена «Теория праздного класса» («The Theory of the Leisure Class») критикуется «варварское поведение» западного общества в начале XX века. В особенности Веблен выступает против «демонстративного потребления», к которому склонен буржуазный высший класс. По словам автора, буржуа живут в роскоши и праздности и каждый день для них – выходной. Он утверждает, что символическая природа социального престижа, с ее вниманием к быстро меняющейся моде, требует бессмысленного, зачастую варварского расходования времени и товаров. В качестве альтернативного образа жизни он предлагает немецкое общество, заинтересованное в развитии науки, технологий, промышленности и изобретательства.

При этом Веблен показывает, что за демонстративным потреблением скрывается некая цель: подчеркнуть положение и силу тех, кто может себе позволить такой образ жизни. Готовность к обширным тратам как бы проводит границу между более и менее обеспеченными классами. Например, для фигурной стрижки деревьев требуются мастерство, время и деньги – поэтому наличие таких деревьев в саду доказывает, что у владельца есть деньги и доступ к рабочей силе. С той же целью представители высших классов устраивали балы-маскарады, специально для которых заказывались дорогие костюмы (например, костюм Марии-Антуанетты или кардинала Ришелье). Иногда хозяева даже нанимали знаменитостей, чтобы те посетили их бал в качестве гостей. Это стоило немалых денег, зато о таком событии потом вспоминали еще целый год.

С точки зрения Веблена, демонстративное потребление ярче всего проявляется в тех видах деятельности, которые требуют большого мастерства и при этом не несут в себе никакой ценности. Возьмем для примера изучение новых сложных танцев. Единственная их ценность в том, что это вид развлечения. Однако они настолько сложны, что освоить их могут только богатые люди, у которых достаточно времени для практики. В результате знакомство с такими более сложными танцевальными фигурами служит маркером социального положения человека. В основе этого механизма – потребление напоказ.

В России XIX века такие виды деятельности тоже ассоциировались с высоким положением в обществе. Игра была показателем статуса. Как пишет Хелфант, «пренебрежительное отношение к крупному проигрышу означало, что дворянин не зависел от материальных благ» [Helfant 1999: 376]. Разумеется, Достоевский знал об этом. Алексей Иванович, главный герой романа «Игрок», отзывается об игре следующим образом:

Есть две игры, одна – джентльменская, а другая плебейская, корыстная, игра всякой сволочи. <…> Джентльмен <…> отнюдь не должен интересоваться своим выигрышем. <…> Одним словом, на все эти игорные столы, рулетки и trente et quarante он должен смотреть не иначе, как на забаву, устроенную единственно для его удовольствия [Достоевский 1972–1990, 5: 216–217].

Чуть ниже он пишет: «Настоящий джентльмен, если бы проиграл и все свое состояние, не должен волноваться. Деньги до того должны быть ниже джентльменства, что почти не стоит об них заботиться» [Достоевский 1972–1990, 5: 217].

Разумеется, не каждый игрок может позволить себе подобный стиль игры. Итак, поскольку игра являлась знаком богатства и высокого социального положения, некоторые амбициозные мужчины (а иногда и женщины) использовали ее как инструмент для создания более благородного образа. (Аристократкам разрешалось играть в карты ради развлечения, однако в целом предполагалось, что женщина должна вести себя скромно и удерживать супруга от чрезмерного пьянства, участия в кутежах и, разумеется, от игры.) В отличие от аристократов, такие люди не могли относиться к проигрышу легкомысленно. Поэтому, когда молодые люди такого типа проигрывали крупную сумму денег, они часто кончали с собой, чтобы избежать позора. Суицид помогал стереть пятно недостойного и безответственного поведения – и посмертно восстанавливал их честь и репутацию [Reyfman 1999: 16].

В этом плане игра напоминала дуэль. И то и другое было вопросом чести – и, следовательно, вопросом жизни и смерти. Тот, кто сохранял спокойствие и уверенность за карточным столом или с пистолетом в руке, пользовался репутацией достойного и благородного человека. Напротив, отказ от дуэли (или от слишком высокой ставки) считался трусостью и ложился на репутацию несмываемым пятном. Лучше было умереть на дуэли, чем жить с репутацией труса; покончить с собой, чем жить, не имея возможности выплатить карточный долг. На дуэли и в игре смерть была предпочтительнее бесчестия.

Кроме того, игра и дуэль становились формами протеста против авторитарного правящего режима. Поскольку дуэли были запрещены, дуэлянтов порой считали мятежниками – и точно так же относились к игрокам, ведь игра на протяжении долгого времени тоже находилась вне закона. Итак, игра расценивалась как способ бросить вызов несправедливым властям, запретившим играть – из-за чего аристократы лишились возможности похвастаться богатством, статусом и благородным воспитанием.

Однако, как показывает Хелфант, XIX век был эпохой аристократии, и дворянам, в отличие от разночинцев, рабочих и крестьян, позволялось многое [Helfant 1999:374]. Сражаясь на дуэли или играя, дворянин того времени игнорировал правила и моральные стандарты общества. Именно в таком контексте игра в карты приобрела популярность среди богатого и праздного класса.

Существовало два вида игр: коммерческие, в которых требовался трезвый расчет (или умение играть), и азартные, где выигрыш зависел от удачи. Аристократы большей частью предпочитали игры первого типа, поскольку у них было достаточно времени, чтобы совершенствовать навыки игры. Типичным примером служит игра в дурака, известная, наверное, каждому взрослому жителю современной России и Восточной Европы. Ее цель – не остаться «в дураках», то есть скинуть все карты в отбой. В XIX веке были популярны такие коммерческие игры, как вист, рокамболь и «три на три». Для победы требовалось собрать карты с определенным количеством очков или определенной масти. Зачастую в них играли в командах или с партнерами, поэтому игрокам нужно было уметь выстраивать общую стратегию ставок и внимательно следить за перемещениями карт.

Чтобы успешно играть в коммерческие игры, необходимо знать правила и много тренироваться [Helfant 2002]. Поэтому они считались более сложными, чем игры азартные, и пользовались большим уважением. Что еще важнее, они были – используя термин Веблена [Veblen 1912] – формой демонстративного потребления: не каждый мог потратить столько времени на обучение игре, которая не несла в себе никакой ценности, кроме демонстрации социального статуса.

Итак, в коммерческие игры чаще играли пожилые, опытные и состоятельные дворяне и представители высшей аристократии. «Приятная» партия была способом показать свой статус, умение играть, а также способность легко и быстро расплатиться по долгам. Вместе с тем они показывали, что у них было достаточно денег – а значит, и времени, – чтобы оттачивать свое мастерство.

Умение играть в коммерческие игры было признаком истинной аристократичности: чтобы стать хорошим игроком, нужно было родиться в благородной семье и получить достойное воспитание. Кроме того, именно в коммерческих играх ставки были наиболее высоки – и, значит, у участников была идеальная возможность продемонстрировать уверенность и спокойствие в самой непростой обстановке. Итак, коммерческие игры ассоциировались с прирожденным благородством. Те, кто играл в азартные игры, могли в лучшем случае продемонстрировать благородные качества и тем самым повысить свое социальное положение. И, поскольку в царской России коммерческие игры не были под запретом, партия в вист или рокамболь не считалась мятежом против правительства.

В отличие от коммерческих игр, азартные игры (например, рулетка или кости) основаны исключительно на удаче и не требуют предварительной практики. Чаще всего в них играли молодые мужчины, в особенности военные. Поскольку такая игра не требовала ни умения, ни опыта, она никак не отражалась на чести и респектабельности. Законы Российской империи запрещали некоторые азартные игры низшего класса – например, рулетку. Поэтому многие игроки, включая Достоевского, играли за границей.

Поскольку в России XIX века играли почти все – во всяком случае, почти все мужчины, – существовало множество противоречивых представлений о том, кто такой «типичный игрок». Разумеется, не каждый игрок был «благородным» или «уважаемым» человеком, равно как не каждый «благородный» или «уважаемый» человек был игроком. Игрока, который делал большие ставки и не беспокоился, что проиграет, могли счесть аристократом – или дураком. Хелфант отмечает, что бедных игроков вроде Достоевского считали неразумными и расточительными – ведь они проигрывали деньги, заработанные собственным трудом [Helfant 2002]. Если для аристократа игра была способом подчеркнуть свое богатство и знатность, то для таких людей, как Достоевский, эта возможность была закрыта: игра не позволяла им даже улучшить социальное положение.

Вряд ли кто-то мог принять Достоевского в казино за беспечного аристократа. У него были большие долги, и он взял на себя ответственность не только за свою семью, но и за семью покойного брата. Он играл, чтобы получить необходимые деньги. После крупных проигрышей ему, скорее всего, не удавалось сохранить уверенность и спокойствие, – да его это и не интересовало. Каждый проигрыш угрожал ему огромными финансовыми проблемами. И все же он как будто не мог остановиться.

Поскольку Достоевский играл ради выигрыша, он попытался составить специальную «систему». Наблюдая за другими игроками, он убедил себя, что разгадал тайну рулетки. В сентябре 1863 года Достоевский пишет В. Д. Констант:

Их там понтирует несколько сот человек, и, честное слово, кроме двух, не нашел умеющих играть. <…> Играла там одна француженка и один английский лорд; вот эти так умели играть и не проигрались, а напротив, чуть банк не затрещал. <…> Секрет-то я действительно знаю; он ужасно глуп и прост и состоит в том, чтоб удерживаться поминутно, несмотря ни на какие фазисы игры, и не горячиться. <…> Но дело не в том, а в том, что, постигнув секрет, умеет ли и в состоянии ли человек им воспользоваться? [Достоевский 1972–1990, 28,11:40].

Достоевский искренне верил, что сможет вести себя рационально, если не будет эмоционально реагировать на события игры. Тогда ему бы удалось вести себя расчетливо и спокойно – а это, с его точки зрения, и был ключ к выигрышу в рулетку [Carter 2006].

Возможно, контроль эмоций действительно помог бы ему меньше проигрывать – если бы он научился уходить из казино с выигранными деньгами, как только полоса везения подходила к концу. В таком случае ему бы удалось снизить риск, связанный с азартными играми. И если бы он смог снизить риск, следуя правилам собственной «системы», игра превратилась бы в способ зарабатывания денег. Но, как ни странно, Достоевский любил рисковать. В романе «Игрок» он пишет:

…мною вдруг действительно без всякого вызова самолюбия овладела ужасная жажда риску. Может быть, перейдя через столько ощущений, душа не насыщается, а только раздражается ими и требует ощущений еще, и все сильней и сильней, до окончательного утомления [Достоевский 1972–1990, 5:294].

Это совершенно не похоже на спокойный, разумный и систематический подход к игре.

Где же была его несчастная вторая жена, пока Достоевский проигрывал все семейное состояние? Как большинство русских женщин, она терпеливо сносила страсть своего мужа к игре. Анна Достоевская соблюдала культурные нормы своего времени и не выказывала неодобрения. Она не пыталась полностью отвратить мужа от игры, а вместо этого всего лишь его ограничивала. Например, именно она распоряжалась семейными финансами и потому могла выдать Достоевскому ограниченную сумму для поездки в казино [Helfant 2002]. Таким образом она стремилась сократить потери и при этом не поссориться с ним – что неминуемо бы произошло, если бы она категорически запретила ему играть.

Поддерживая мужа, Анна вместе с тем подпитывала его зависимость. Такое понимающее отношение благотворно сказывалось на атмосфере в доме, однако не улучшало их финансовое положение. Приняв на себя ответственность за семью покойного брата, Достоевский столкнулся с сильной нехваткой денег. Этому способствовали и долги, связанные с проигрышами.

И все же он продолжал играть, даже если ему приходилось закладывать вещи в ломбарде. «Несколько раз они оказывались на грани разорения, когда Достоевский закладывал не только украшения и шубу жены, но и оба обручальных кольца. Их спасли деньги, присланные из Петербурга матерью Анны» [Helfant 2003:237]. Достоевский начал привыкать к мысли, что Анна и время от времени ее мать придут ему на помощь.

Как отмечает Хелфант, Достоевский, подобно другим игроманам, строил свои отношения с женой на сочетании лжи, слез, поцелуев и насилия. Заверения в любви сменялись угрозами: он даже утверждал, что выпрыгнет из окна или застрелится, если она не отпустит его в казино.

Кроме того, Хелфант приводит отрывок из дневника Анны, где она описывает, как Достоевский вернулся домой, проиграв все взятые у нее деньги [Helfant 2003: 238]. Он встал перед ней на колени, целовал ей руки и, умоляя о прощении, клялся, что лучше нее нет никого на свете [Достоевская 1993: 146].

Достоевский умело манипулировал женой, поэтому его страсть к игре практически не встречала сопротивления. Подобное отношение к женщинам и их имуществу было типичным для России того времени. Формально российские дворянки получили право распоряжаться собственностью уже в середине XIX века. Так, жене принадлежало приданое и любое имущество, доставшееся ей по наследству, причем в случае развода и то и другое оставалось за ней [Helfant 2003]. Тем не менее чаще всего это право существовало лишь на бумаге. Хелфант цитирует Уильяма Вагнера, который подчеркивает, что об этих законах мало кто знал, за их соблюдением почти не следили и в целом они мало влияли на жизнь общества [Helfant 2003: 231].

Таким образом, на практике имуществом женщин полностью распоряжались мужчины. Из-за такого положения дел – а также из-за мягкого характера Анны – Достоевский мог манипулировать женой и получать от нее деньги для игры. В результате Анна, как и другие российские женщины, находилась в финансовой зависимости от мужа, – а его игромания делала ситуацию еще хуже.