Текст книги "Паспорт: культурная история от древности до наших дней"

К середине XVIII века гранд-тур со своими устоявшимися маршрутами уже стал традицией и плотно вошел в литературу. Между тем потребности управления современными государствами заставили власти по всей Европе более строго регулировать передвижение граждан внутри и за пределами своих границ, часто используя проездные документы в качестве меры контроля. Постепенно, после Вестфальского договора 1648 года, эти государства стали претендовать на суверенное право определять, кто имеет, а кто не имеет права занимать место в их границах. До этих пор единых паспортных стандартов не существовало, поэтому проездные документы могли иметь форму выданного правительством пропуска на безопасное передвижение или полуофициального письма от высокопоставленного лица, хотя они почти всегда представляли собой один большой лист бумаги с водяными знаками и печатью для подтверждения подлинности. В отличие от современных, те проездные документы часто выдавались путешественникам уже по прибытии в чужую страну, причем иногда за них приходилось платить немалую цену. Британские подданные, путешествующие по Франции и Италии в рамках своих гранд-туров, часто жаловались на касающиеся документов требования, которые замедляли их продвижение, считая те не более чем бюрократической волокитой или даже средством вымогательства. Все эти обстоятельства забавно сочетаются в великой сатире на гранд-тур Лоуренса Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768), в которой главный герой, пастор Йорик, отправляется в неудачную экскурсию на юг из Англии. Являясь ответом на совершенно несентиментальные «Путешествия по Франции и Италии» Тобайаса Смоллетта (1766), роман Стерна сводит на нет цели традиционного повествования о гранд-туре, смещая акцент на социальном положении, профессиональном росте и классическом образовании в сторону внимания к чувствам своего главного героя, хотя бесчисленные романтические увлечения Йорика постоянно препятствуют его и нашему моральному росту.

Рассеянность Йорика проявляется в самом начале романа, когда он, забыв о той незначительной детали, что Франция и Англия находятся в состоянии войны, не позаботился о получении паспорта перед отъездом из Лондона. Прибыв в Париж путем нескольких хитрых уловок, он вскоре узнает от владельца гостиницы, что полиция навела справки о нем и его паспорте. Только тогда рассеянный пастор понимает, что проделал столь долгий путь без надлежащих документов. Паспортный контроль уже давно был важной особенностью управления абсолютистским государством во Франции эпохи Старого порядка, и к середине XVIII века, после введения новых мер, все путешественники, въезжающие и выезжающие из страны, должны были иметь при себе соответствующие документы. Чрезвычайное положение, вызванное Семилетней войной между Великобританией и Францией, лишь придало дополнительный импульс этим мерам. Несмотря на все вышеназванное, а также предостережения парижского трактирщика, Йорик сохраняет невозмутимость, будучи уверенным в том, что «французский король – добрая душа, он никому не сделает зла»[15]15
  Цитируется в пер. А. Франковского.


[Закрыть]. Уже заплатив за месяц, пастор не соглашается покинуть свое жилище «ни для каких французских королей на свете». Тем временем трактирщик опасается, что иностранного путешественника с его безразличным отношением к суверенной власти «непременно отправят завтра утром в Бастилию», потому что «никто не может противиться французскому королю»{46}46
  Laurence Sterne, A Sentimental Journey (New York: Penguin, 2002), 67.


[Закрыть]. Йорику в целом никто не мешает слепо верить в благосклонность монарха, но абсолютистское государство и его паспортный контроль угрожают прервать его континентальное путешествие, а вместе с ним и назидательное патетическое повествование, еще до его начала.

К счастью, как отмечает датский литературовед Йеспер Гулддал, «авторитарные устремления» абсолютистского государства контролировать передвижения во Франции середины XVIII века не соответствовали его компетентности и способности обеспечивать соблюдение законов{47}47
  Jesper Gulddal, «Porous Borders: The Passport as an Access Metaphor in Laurence Sterne’s A Sentimental Journey», Symplokê 25, nos. 1–2 (2017): 47.


[Закрыть]. Конечно, «Сентиментальное путешествие» довольно комично показывает, что находчивому (или по крайней мере удачливому) иностранному гостю было достаточно легко получить проездные документы от благожелателя, который не разделял авторитарных устремлений своего правительства. Убедившись наконец в необходимости получения паспорта, Йорик довольно нехотя отправляется из Парижа в Версаль, чтобы заручиться помощью министра иностранных дел Франции, некоего месье герцога де Шуазеля. Но, обнаружив, что министр занят, пастор решает нанести визит графу де Б*, широко известному высоким мнением об «английских книгах и об англичанах». В конце концов, после нескольких лирических отступлений, мы видим, как Йорик попадает в гостиную графа, где на столе лежит полное собрание сочинений Шекспира. Пастор продолжает рассказывать о своем бедственном положении дворянину, который отвечает любезным признанием, а затем добавляет, «весьма учтиво, как много он обязан Шекспиру за то, что познакомил меня с ним»{48}48
  Sterne, Sentimental Journey, 82.


[Закрыть]. На основании этого поразительного недоразумения, которое превращает пастора в его тезку из «Гамлета» (ок. 1599 г.), граф де Б* с радостью выдает паспорт, предлагающий «всем наместникам, губернаторам и комендантам городов, генералам армий, судьям и судебным чиновникам разрешать свободный проезд вместе с багажом господину Йорику, королевскому шуту»{49}49
  Sterne, Sentimental Journey, 85.


[Закрыть]. Пусть эта сцена (и в целом фиаско с паспортом) незначительна для повествования о путешествиях пастора, она наглядно высмеивает задержки, хлопоты и весь тот абсурд, который связан с зарождающейся системой паспортного контроля. Пожалуй, самое важное и самое забавное в ней – полная неспособность проездных документов идентифицировать, связывать человека и документы каким-либо надежным или объективным образом, несмотря на стремление абсолютистского государства сделать это.

О том, как легко можно было получить такой документ, свидетельствует анекдот о всегда находчивом Бенджамине Франклине во время его пребывания во Франции в качестве первого министра Соединенных Штатов при Версальском дворе. Как рассказывает историк СМИ Крейг Робертсон в своем исследовании об американском паспорте, Франклину понадобился официальный способ обезопасить другого представителя зарождающегося национального государства, Фрэнсиса Дану, направлявшегося с дипломатическим поручением из Франции в Голландию. Поэтому в конце лета 1780 года культовый американский эрудит (начавший свою карьеру в качестве владельца типографии в Филадельфии) просто создал «паспорт» на своем собственном печатном станке в Париже. Написанный по-французски, одностраничный документ содержал довольно неуверенное обращение представителей США: чтобы Дану не препятствовали в путешествии, а оказывали помощь и содействие, «как мы поступили бы в подобных обстоятельствах со всеми, кого нам рекомендуют»{50}50
  Цитируется по: Craig Robertson, The Passport in America (Oxford: Oxford University Press, 2012), 27.


[Закрыть]. С добавлением подписи Франклина и его официальной печати, вдавленной в сургуч у нижнего края бумаги, скромный листок стал одним из первых паспортов США, выданных в истории, почти за десять лет до того, как Государственный департамент в Вашингтоне начал выпускать что-либо подобное.

Истории Йорика и Франклина, вымышленная и реальная, свидетельствуют о широком круге проблем, волновавших Европу и Северную Америку во второй половине XVIII века, когда новые призывы к свободе личности и свободе передвижения столкнулись с ужесточением мер безопасности, навязанных государствами. Сторонники революции во Франции называли внутренний паспортный контроль особо вопиющим злоупотреблением властью со стороны старого режима и призывали к его отмене, поскольку он ущемлял фундаментальное право человека на свободное передвижение. Как отмечает американский социолог Джон Торпи, первым правом, защищенным Конституцией 1791 года, разработанной вскоре после падения абсолютной монархии во Франции, была свобода «передвигаться, оставаться {и} уезжать»{51}51
  Цитируется по: John Torpey, The Invention of the Passport: Surveillance, Citizenship, and the State, 2nd ed. (Cambridge: Cambridge University Press, 2018), 36.


[Закрыть]. Венцом Конституции было каноническое заявление ценностей эпохи Просвещения – Декларация прав человека и гражданина (La Déclaration des droits de l’homme et du citoyen), которая опиралась на светскую версию естественного права, считая ее универсально действительной во все времена и повсеместно. Статья IV Декларации провозглашала, что «осуществление естественных прав каждого человека имеет только те границы, которые обеспечивают другим членам общества осуществление этих же прав. Эти границы могут быть определены только законом». Однако, как отмечают современные комментаторы, Декларации были присущи противоречия, о которых достаточно ясно сказано в самом ее названии, где признается равенство людей и отдельно – права французских граждан. Таким образом, в этом основополагающем документе заложены идеалы, которые были не только целеполагающими для зарождающегося национального государства Франции, но и, возможно, противоречили самой идее суверенного национального государства как такового. В любом случае, по щедрости исторической иронии, паспортный контроль был не только восстановлен, когда Французская революция сменилась Террором 1792 года, но и усилен при «новом режиме», что обеспечило властям все более глубокое внедрение технологии наблюдения и подчинения.

В начале своей новаторской книги «Изобретение паспорта» Торпи обращает внимание на Французскую революцию именно потому, что она привела к «рождению национального государства», которое, в свою очередь, способствовало началу аналогичных перемен по всему миру. После хаотичного развития событий в конце XVIII века новому режиму потребовалось время, чтобы полностью утвердить свою власть над перемещениями внутри Франции и за ее пределами. Но как только этот процесс был запущен, быстро стало очевидно, что право на свободное передвижение будет постоянно ограничиваться. Более того, Торпи утверждает, что появление современного паспорта в XIX веке станет важнейшим аспектом «государственности» суверенных держав, поскольку способность документа легитимировать подданных и контролировать их передвижения является отражением суверенной власти. Статья III Декларации прав человека, как бы предвосхищая статью IV, утверждала, что «принцип любого суверенитета в основном принадлежит нации. Ни один орган, ни один человек не может осуществлять какую-либо власть, которая не исходит непосредственно от нации. Государство – это политический институт, в котором реализован суверенитет». Суверенитет национального государства больше не воплощался в личности короля или королевы по какому-то божественному разрешению, теперь его основой стало рождение (то есть личная история или «голая жизнь»), которое закрепляло переход от «подданства» монархии к «гражданству» национального государства. «Права» в этой формулировке, как отмечает Агамбен, «приписываются человеку только в той степени, в какой он является кратковременной предпосылкой (более того, он никогда не должен появляться просто как человек) гражданина»{52}52
  Giorgio Agamben, «We Refugees», Symposium: A Quarterly Journal of Modern Literature 49, no. 2 (1995): 117.


[Закрыть].

Вскоре французские власти создали первый контролируемый государством реестр лиц, в котором фиксировались рождения, смерти и браки всего населения национального государства. А вскоре за всеми иностранцами, путешествующими по Франции (не прибывшими с официальной миссией из дружественной страны или не получившими французского гражданства), был установлен особый надзор, и они подлежали депортации, если их присутствие было сочтено «способным нарушить общественный порядок и мир». Другими словами, противоречия, присущие Декларации прав человека и гражданина, были быстро разрешены «в пользу национального государства» (и его коренных или натурализованных жителей){53}53
  Torpey, Invention of the Passport, 68.


[Закрыть]. Однако, как признает Торпи, эффективность паспорта для надежного определения различий между гражданином и негражданином, коренным жителем и иностранцем была доказана только после создания международной системы суверенных государств, после многочисленных военных столкновений, от которых страдал континент в наполеоновскую эпоху.

Глава 3
Современные люди, современные граждане

Когда осенью 1816 года Джордж Гордон, лорд Байрон, поселился в Венеции, он быстро влюбился (что в его случае было привычным явлением), на этот раз в Марианну Сегати, молодую жену своего итальянского домовладельца. Довольно неосмотрительно (что тоже было весьма типично) автор таких любовных стихов, как «Она идет во всей красе» и «Когда мы расстались», описал свою новую возлюбленную в письме своему близкому другу и доверенному лицу Томасу Муру:

У нее большие черные восточные глаза с тем особым выражением, которое редко встречается у европейцев, – даже у итальянцев – и которого многие турчанки достигают с помощью подведенных век – прием, по-видимому, неизвестный в других странах. У нее это выражение от природы – и даже нечто большее. Словом, я не могу описать действие подобных глаз – по крайней мере, на меня. Черты ее правильны, нос слегка орлиный – рот маленький – кожа чистая и нежная, с несколько лихорадочным румянцем – лоб прекрасен; волосы своим цветом, волнистостью и темным блеском напоминают волосы леди Дж{ерси}; стан стройный и грациозный…[16]16
  Цитаты из писем Байрона приводятся по изданию Дневники. Письма. – М.: Издательство Академии наук СССР, 1963 (Литературные памятники).


[Закрыть]

Прервав письмо, он продолжает писать под более поздней датой: «Вы заметили, что мое описание, подробное, как для паспорта, было прервано на несколько дней»{54}54
  George Gordon Byron, The Letters of Lord Byron, ed. Mathilde Blind (London: W. Scott, 1887), 104.


[Закрыть]. Мы можем только предполагать, что могло отвлечь поэта, который отвлекся на какие-то более заманчивые занятия почти на две недели, прежде чем наконец закончил письмо. Но мы можем более ясно увидеть, какую роль паспорт стал играть в его поэтическом воображении и в культурном воображении Европы в целом в первые десятилетия XIX века. Поэт-мужчина, стремясь описать свою новую возлюбленную словами (и, несомненно, пытаясь произвести впечатление на своего друга), опирается не только на маскулинные традиции любовной поэзии, но и на стандартизированные описания, используемые зарождающимся аппаратом наблюдения современного национального государства.

По мере того как паспорт превращался в средство установления личности путешественников, пересекающих территориальные границы, в нем стали появляться описания внешности, призванные привести отличительные черты каждого человека к систематизированному набору деталей.

Деталь картины «Байрон и Марианна», ок. 1840 г. Гравюра Джорджа Зобела с картины Уильяма Драммонда. (D. W. Kellogg and Co)

Постепенно владельцы паспортов попали в то, что Мишель Фуко называет «документальным полем», которое фиксировало их физический облик в «сеть письма», регистрирующую конкретную информацию о них и позволяющую механизмам государственного контроля оперировать ими. Даже когда Байрон восхищается чем-то «восточным», экзотическим, почти невыразимым, он также стремится «считывать» телесное, чтобы одновременно и изображать свою возлюбленную, и обладать ею. Подобно паспорту, он пытается передать черты ее внешности – глаза, рот, цвет лица, лоб, волосы – как можно точнее и четче с помощью слов, чтобы дать описание одновременно интимное и детальное.

Когда Байрон писал Муру это письмо, он был уже опытным путешественником, без малого десять лет назад совершившим свой собственный продолжительный и довольно своеобразный гранд-тур по Португалии, Испании, Мальте, Албании, Греции и Турции. В 1816 году он бежал из Англии от скандалов, связанных с его любовной жизнью, путешествовал в точной копии наполеоновской кареты (ни много ни мало) и в итоге поселился в Венеции, где завел новые любовные связи и начал работу над авантюрной поэтической сатирой «Дон Жуан» (1819–1824). В поездках он ознакомился с требованиями к паспорту в Европе начала XIX века, и длинное стихотворение, посвященное его протяженному путешествию, отображает парадоксальную природу этого документа: он ссылается на «штемпеля на паспортах / И прочие бумаги»[17]17
  Цитируется в пер. Т. Гнедич.


[Закрыть], в то же время предполагая, что богатство «всегда и везде равно паспорту»[18]18
  В оригинале «And some who had but talent for their crest;/ Or wealth, which is a passport every where», однако в переводе Т. Гнедич эти строки выглядят так: «Кому богатство придавало силы, / Кто саном, кто талантами блистал».


[Закрыть]{55}55
  George Gordon Byron, Don Juan, in The Works of Lord Byron: Complete in One Volume (London: J. Murray, 1837), 715 and 730.


[Закрыть]. В своем послании к Муру поэт-романтик признает паспорт как новую мощную форму репрезентации, даже пытаясь отстраниться от его шаблонных и авторитарных способов физического описания. Байрон вынужден сопротивляться, хотя и не слишком решительно, объективирующей и овеществляющей направленности этих паспортных словесных портретов. Но в своем ироничном отношении к официальным властям он также признает, что эти описания не настолько объективны, как утверждают власти, которые на них опираются. Можно ли считать достаточно внятными описания вроде «черты ее правильны» или «лоб прекрасен»? Опять же – кто скажет, как выглядит «кожа чистая и нежная», а тем более «несколько лихорадочный румянец», который может быть явлением ситуативным? Как документ, удостоверяющий личность, паспорт неизбежно столкнется с субъективной – можно даже сказать, поэтической – природой любого намерения описать внешность словами, каким-то образом трансформировать физические характеристики в подходящие термины.

В то же время, когда попытки определить личную идентичность или воспользоваться свободой передвижения сталкивались с усилиями правительства по контролю, паспорт стал занимать все более заметное место в литературе того периода. Йеспер Гулддал, уделяя постоянное внимание этой борьбе, выделил ключевой пример в романе Стендаля «Пармская обитель» (1839){56}56
  Jesper Gulddal, «Paper Trails: The Austrian Passport System in Stendhal’s La Chartreuse de Parme», Arcadia 49, no. 1 (2019): 58–73.


[Закрыть]. Это история Фабрицио дель Донго, идеалистически настроенного молодого итальянского аристократа, чье стремление к приключениям и романтике постоянно наталкивается на ограничения, накладываемые экспансивной паспортной системой империи Габсбургов. По итогам Венского конгресса 1815 года, направленного на реструктуризацию Европы после Наполеоновских войн, империя Габсбургов распространила свою власть на несколько владений в Северной Италии, включая Парму и королевство Ломбардия-Венеция, где Байрона можно было встретить в 1816 году. В этих владениях паспортная система выполняла дисциплинарную функцию, схожую с той, которую Фуко выделяет в институциональной структуре Паноптикона[19]19
  По Бентаму, Паноптикум (Паноптикон) – это новый тип государственных пенитенциарных учреждений, в которых камеры расположены по кругу, и находящийся в центре единственный охранник может следить за ними практически одновременно, и поскольку узники в каждый момент не знают, наблюдают за ними или нет, они становятся «идеальными заключенными». По Фуко, Паноптикон придает социальной реальности свойство прозрачности, оставляя власть при этом невидимой.


[Закрыть], позволяя ограниченному числу пограничников в регионе регулировать перемещения населения с помощью стратегий индивидуализации и надзора. Иными словами, представители этого населения становились информационными объектами.

Находясь в этой непростой обстановке, «Обитель» уже давно считается не только психологическим портретом, но и каноническим изображением человека, глубоко «вписанного» в историю – то есть в социальные и политические силы, определяющие его исторический момент. Стоит упомянуть, что Стендаль, несмотря на свою славу романиста, был автором нескольких изданий о путешествиях, в том числе «Рима, Неаполя и Флоренции в 1817 году» – первой книги, которую Мари-Анри Бейль[20]20
  Настоящее имя Стендаля.


[Закрыть] написал под своим гораздо более известным псевдонимом, – основанных на его опыте туриста, имперского чиновника, а затем временного изгнанника в период реставрации Бурбонов. Когда два с лишним десятилетия спустя он сел за написание «Обители», в его памяти ожили воспоминания о пребывании в Северной Италии под властью Австрии, с ее усиленным контролем перемещений и требованиям к документам: действительно, слово passeport встречается в романе семьдесят один раз.

История беспокойного взросления Фабрицио начинается с его путешествия из роскошного семейного поместья на озере Комо на север, к Ватерлоо, где он надеется принять участие в сражении в поддержку своего героя детства, Наполеона. Бегство из дома, первый шаг в долгом и опасном пути к личной независимости, становится возможным только благодаря паспорту, который ему одолжил один из его друзей-простолюдинов, торговец барометрами по имени Вази. В то время для безопасного пересечения международных границ путешественникам требовалось доказать не столько подлинность официальных бумаг, сколько собственное совпадение с ними; авторитетным проявлением идентичности был проездной документ (с его подробным физическим описанием владельца), а не фактическое «я». Заимствованный документ позволяет Фабрицио вырваться из-под контроля консервативного отца и местных властей, но симпатичный молодой человек едва успевает добраться до Бельгии, как его арестовывают – отчасти из-за абсурдного несоответствия внешности и паспортного описания торговца-путешественника средних лет. Далее следует череда побегов, уклонений, задержаний и дальнейших беззаконий. К несчастью для нашего бойкого героя, когда он наконец возвращается в родную Ломбардию, использование поддельного паспорта приводит его под наблюдение австрийской полиции, и в итоге он оказывается в Парме после очередного побега из дома. Там строгий контроль за передвижением, предусмотренный паспортной системой Габсбургов, играет решающую роль в судьбе Фабрицио: из-за прежних прегрешений перед системой его вносят в «австрийский черный список», вынуждая уничтожать собственные документы и передвигаться в постоянной опасности быть обнаруженным{57}57
  Stendhal, The Charterhouse of Parma, trans. C. K. Scott Moncrieff (New York: Boni, 1925), 260.


[Закрыть].

В этих условиях, как мы видели, паспорта все больше становились инструментами идентификации, фиксируя личность владельцев и свидетельствуя не только о национальной принадлежности, но и о физических характеристиках, профессии и полномочиях. Способность – или по крайней мере официальное предположение о способности – таких документов подтверждать полномочия владельца демонстрируется в другом письме Байрона, написанном из Болоньи 29 августа 1819 года, почти одновременно с событиями в этом регионе, описанными в «Обители». Несколькими днями ранее английский поэт купил по рекомендации друга лошадь у «лейтенанта**», но обнаружил, что бедное животное страдает от неприятной грибковой инфекции. Когда Байрон попытался вернуть лошадь и получить свои деньги, он вступил в бурный спор с ее прежним владельцем и после нескольких провокаций назвал того вором. Оскорбленный лейтенант ответил, что «он офицер и человек чести», а затем «достал пармский паспорт, подписанный генералом графом Нейппергом», грозным австрийским военачальником и государственным деятелем. Еще больше спровоцированный этой демонстрацией документов, разгневанный поэт ответил, что «поскольку он офицер, я буду обращаться с ним как с офицером; а что касается того, что он джентльмен, он может доказать это, вернув деньги: что касается его пармского паспорта, я бы ценил его больше, если бы он был пармезанским сыром»{58}58
  Byron, Letters, 157.


[Закрыть]. Возможно, не случайно роман с другой замужней итальянкой, Терезой Гиччоли, вскоре вовлечет Байрона в ряды карбонариев, тайного революционного общества, стремившегося покончить с австрийскимвлиянием в Северной Италии.

Помимо комической ценности, эпизод с пармским паспортом примечателен тем, что иллюстрирует как предполагаемый авторитет таких документов, свидетельствующих о полномочиях их владельца, так и пренебрежение этим авторитетом со стороны людей вроде лорда Байрона. В «Риме, Неаполе и Флоренции» Стендаль также выражал свое недовольство системой паспортов и связанных с ними ритуалов, включая требование принести присягу при получении визы, а также непоколебимым нахальством мелких чиновников, требовавших предъявить документы. В «Обители» Фабрицио, пытаясь обрести суверенную индивидуальность – не в последнюю очередь в результате серии неудачных любовных связей, – неоднократно ускользает от контроля все более могущественной паспортной системы, используя краденые, поддельные и другие незаконные документы.

Такой романтический персонаж олицетворяет попытку освободиться от политического гнета и других видов порабощения – или хотя бы от мелких неприятностей, связанных с бюрократией. После того как герой Стендаля вступает в любовную связь с актрисой по имени Мариетта, ее ревнивый управляющий и бывший любовник Джилетти чуть не закалывает его шпагой. В завязавшейся схватке Фабрицио убивает Джилетти, а затем пытается бежать из Пармы с паспортом, украденным у мертвого соперника. Но вскоре молодой человек начинает смертельно бояться, что документ предаст его, ведь он представляет собой определенные «практические неудобства»: «рост Фабрицио был самое большее пять футов пять дюймов, а вовсе не пять футов десять дюймов, как это указывалось в паспорте; затем, Фабрицио шел двадцать четвертый год, по виду же он казался еще моложе, а Джилетти было тридцать девять лет»{59}59
  Stendhal, Charterhouse, 231.


[Закрыть]. И это не говоря уже о том, что у молодого Фабрицио гладкая кожа, в то время как у зрелого мужчины, как указано в документе, лицо было «изрыто оспой»{60}60
  Stendhal, Charterhouse, 247.


[Закрыть]. Паспорта, как известно, должны были служить надежным средством идентификации личности; это означало, помимо прочего, что они содержали информацию, которую нельзя было стеретьили изменить иным способом, не привлекая внимания пограничников. Читая и перечитывая документ, готовясь к отъезду из Пармы, Фабрицио начинает испытывать сильные опасения по поводу несоответствий в документе, ведь у него нет другого выхода, кроме как использовать паспорт на австрийской границе в его нынешнем виде.

Когда молодого человека просят предъявить документ и «пройти досмотр», ему приходится положиться на удачу, которая возвышается до уровня deus ex machina[21]21
  «Deus ex machina» (лат. «Бог из машины») – это выражение означает неожиданное вмешательство в сюжет, решающее проблему или разрешающее конфликт, которое кажется чрезмерным или даже невероятным.


[Закрыть], помогающего совершить побег, – эта сцена предвосхищает связанные с паспортом тревоги, изображенные во многих романах и фильмах последнего времени. Охваченный беспокойством, Фабрицио входит в грязный маленький участок в Казаль-Маджоре и отдает свой паспорт полицейскому «не в духе», который рассматривает документ целых пять минут{61}61
  Stendhal, Charterhouse, 233.


[Закрыть]. Внутренние терзания Фабрицио растут – он опасается, что его в любой момент арестуют. Но чиновник оказывается другом Джилетти (хотя Фабрицио об этом не знает) и догадывается, что высокий пожилой мужчина, должно быть, продал документ стоящему перед ним низкорослому молодому человеку. Не желая уличать Джилетти в незаконной сделке, чиновник прикидывает свои возможности (так же, как Фабрицио прикидывает для себя варианты борьбы или бегства), а затем прибегает к уловке: притворившись усталым, он уходит в заднюю комнату станции и просит своего коллегу поставить в паспорт штамп с визой, когда у него будет возможность. Прежде чем Фабрицио успевает в панике бежать, появляется второй офицер и бормочет как бы про себя: «Ну что ж, отмечу паспорт и оставлю свои каракули». Быстро поставив на паспорте печать и взмахнув пером, он отправляет изумленного Фабрицио в путь, «весело сказав: „Счастливого пути, синьор“»{62}62
  Stendhal, Charterhouse, 235.


[Закрыть]. Благополучно добравшись до Болоньи, измученный Фабрицио заходит в церковь Сан-Петроне, чтобы восстановить силы. Его переполняет чувство благодарности за то, что ему удалось избежать разоблачения на пограничной станции, и он начинает воспринимать свой побег не иначе как божественный промысел. Затем, в наполненный иронией момент, Фабрицио бросается на колени и, подобно Неемии задолго до него, возносит благодарность Богу «с величайшей искренностью и глубоким умилением»{63}63
  Stendhal, Charterhouse, 247.


[Закрыть].

* * *

Паспортная система в Европе XIX века с ее уязвимостью от потока недостоверных документов и неконтролируемым соблюдением законов давала определенные возможности тем, кто хотел изменить свою личность – не просто ускользнуть от власти национального государства и его пограничного контроля, но и перешагнуть через другие границы, создать альтернативные формы индивидуальности. Если изменения не всегда было легко скрыть после выдачи документов, то решительным путешественникам часто удавалось исказить или подделать идентификационную информацию, внесенную в паспорт, который сам по себе редко вызывал подозрения.

Это было прекрасно продемонстрировано Мэри Шелли, чьи странствия привели ее летом 1816 года на знаменитую встречу в Швейцарии с любовником (и будущим мужем) Перси Биши Шелли, сводной сестрой Клэр Клермон и печально известным лордом Байроном. Именно там, в арендованном доме на берегу Женевского озера, она задумала свой роман «Франкенштейн» (1818). Чуть более десяти лет спустя, после смерти мужа и Байрона, когда Шелли уже жила в Арунделе на южном побережье Англии, она обратилась в письме к своему лондонскому другу, актеру Джону Говарду Пейну, с довольно неожиданным «поручением»: не мог бы он достать паспорт для двух ее друзей, которые планировали через несколько дней переправиться из Брайтона в Дьепп? Поскольку, по признанию Шелли, паспортный стол выдает документы только лично на руки просителю, задание потребовало бы от Пейна использовать свои актерские таланты, чтобы выдать себя за одного из путешественников и привлечь кого-то из актерской братии на роль другого. (Стоит отметить, что Шелли приписывают первое использование сложного термина passport-office в английском языке несколькими годами позже: он появляется в ее протофеминистском романе «Лодор» (1835), когда разочарованный любовник в поисках покинувшей его возлюбленной отправляется искать информацию о ее местонахождении в хранящихся там записях. Оказывается, она тоже сбежала во Францию.)

Осенью 1827 года, после того как Пейн согласился выполнить просьбу, Шелли отправила еще одно письмо с подробными описаниями внешности путешественниц, причем касающиеся не только паспорта, но также макияжа, прически и костюма: «Миссис Дуглас невысокого роста, то есть чуть-чуть ниже меня – смуглая, симпатичная, с большими темными глазами и волосами, завитыми на шее… Мистер Дуглас моего роста, стройный, темный, кудрявый брюнет – паспорт должен быть оформлен на мистера и миссис Шолто Дуглас»{64}64
  Цитируется по: Betty T. Bennett, Mary Diana Dods: A Gentleman and a Scholar (New York: Morrow, 1991), 80.


[Закрыть]. Шелли также прислала образцы подписей – «Изабель Дуглас» и «Шолто Дуглас», – чтобы помочь Пейну и его компаньонке подделать заявления на получение паспорта, в которых также должны были быть указаны их попутчики: «Миссис Картер и двое ее детей – мальчики, один десяти, другой девяти лет, и миссис Перси Шелли с сыном»{65}65
  Bennett, Mary Diana Dods, 81.


[Закрыть]. В переписке с Пейном Шелли не упоминает, что Изабель Дуглас из заявления на получение паспорта на самом деле была ее подругой Изабель Робинсон, а мистер Шолто Дуглас на самом деле был Мэри Дианой Додс, незаконнорожденной дочерью шотландского графа, писавшей под псевдонимом «Дэвид Линдси». Этот псевдоним, связанный с широко известными драмами и рецензиями, а также рассказами, которые считались «очень похожими на восточные сказки Байрона», позволил Додс/Линдси сделать литературную карьеру, свободную от социальных предрассудков и профессиональных ограничений, налагаемых на женщин-писательниц в Англии{66}66
  Bennett, Mary Diana Dods, 229.


[Закрыть]. Теперь же запрошенный паспорт позволил бы Додс/Дугласу и Робинсон/Дуглас начать новую совместную жизнь во Франции, открыто проживая как муж и жена.

Эта схема была раскрыта лишь полтора века спустя американским литературоведом Бетти Т. Беннетт, чья книга «Мэри Диана Додс: джентльмен и ученый» рассказывает о кропотливой, упорной и тернистой архивной работе, необходимой для обнаружения различных мужских обличий, которые Додс принимала на протяжении жизни. Сам архив запутывал Беннетт, ведь в письмах Шелли, отправленных Пейну, содержалось альтернативное – в первую очередь, финансовое – объяснение того, почему путешественники сами не обеспечили себя паспортами. Поддельные подписи, свидетельствующие о личности владельца документа, лишь усугубляли дело, демонстрируя потенциальную ошибочность исторических записей. Беннетт вскоре обнаружила, что на ранних этапах своей писательской карьеры Додс могла «идентифицировать себя вне зависимости от половой принадлежности», «отправляя свои авторские запросы и рукописи по почте»{67}67
  Geraldine Friedman, «Pseudonymity, Passing, and Queer Biography: The Case of Mary Diana Dods», Romanticism on the Net 23 (August 2001): 5.


[Закрыть]. Паспорт, о котором идет речь, стал еще более мощным средством трансформации, поскольку за границей он обеспечивал «доказательство» мужской идентичности, которую Додс/Дуглас приняла, подвергая себя значительному риску в Англии. Обладая силой государственной власти и «официального» языка, паспорт способствовал бы формированию альтернативной гендерной идентичности. Кроме того, этот документ позволил бы Дугласу, коротко стриженному, в мужском платье, получить должность в дипломатическом корпусе Франции, Германии или Италии, где иностранные граждане часто занимали высокие посты (к сожалению, Додс/Дуглас умер, так и не заняв такую должность). Но отсутствие каких-либо записей о поддельном паспорте в Архиве Франции заставило Беннетт признать, что к 1827 году такой документ уже не требовался для британских подданных на французской земле. Скорее всего, вводящие в заблуждение письма, набор актеров, шарада в паспортном столе – словом, вся схема с паспортом «не была направлена на разрешение международных путешествий; она была направлена на межкультурные, межгендерные путешествия{68}68
  Bennett, Mary Diana Dods, 226.


[Закрыть]».