Текст книги "Паспорт: культурная история от древности до наших дней"

Таким образом, паспорт стал не только официальным свидетельством личности предъявителя, делая отличительные физические характеристики понятными для государственной власти, но и удобным средством анонимизации или подтверждения альтер эго, которое могло бы позволить Додс/Дугласу ускользнуть от пристального взгляда этой власти. Известно, что Мари-Анри Бейль за свою карьеру писателя и дипломата использовала более двухсот псевдонимов; история Фабрицио и его многочисленных фальшивых паспортов явно расширяет эту одержимость новыми идентичностями. Опираясь на влиятельное эссе Жана Старобинского 1951 года «Псевдонимы Стендаля», Гулддал предполагает, что эти фальшивые паспорта подчеркивают квинтэссенцию романтической идеи о расхождении между «неистинным внешним и истинным внутренним», «представляя „псевдонимность“ как средство поверхностного соответствия принятым социальным нормам при одновременном сохранении определенной степени внутренней свободы»{69}69
  Gulddal, «Paper Trails», 68.


[Закрыть]. Для Додс/Дугласа, напротив, фальшивый паспорт давал возможность жить своей «истинной внутренней сущностью», слегка прикрывшись от бюрократии национального государства, хотя, как утверждает Беннетт, «жизнь настаивает на тайнах и сложностях существования, которые так часто чрезмерно упрощаются во имя порядка и контроля»{70}70
  Bennett, Mary Diana Dods, 273.


[Закрыть]. Однако в важном смысле эта жизнь стала возможной только после того, как Додс/Дуглас пересекла границу, определяемую этими знаками «/», оставив дом в Англии и отправившись в своего рода добровольное изгнание, подальше от обязательных норм гендерного воплощения.

Как показывает случай Додс/Дугласа, заявителем на получение паспорта в XIX веке почти всегда был мужчина: если муж и/или отец путешествовал с женой, детьми, слугами или другими женщинами, находящимися под его защитой, их данные должны были быть отмечены в его заявлении. Затем выдавался один паспорт на всю группу. С ослаблением контроля в XIX веке женщины, желающие путешествовать самостоятельно, но при этом избегать расходов, неудобств и повышенного внимания к паспорту, начали ездить по всей Европе. Действительно, после буржуазных революций 1848 года во всех крупных странах Европы требования к паспорту были смягчены, хотя путешествие с таким документом по-прежнему давало официальное обещание государственной защиты и помощи. Поэтому считалось целесообразным иметь при себе проездные документы, особенно женщинам, путешествующим в одиночку или с представительницами своего пола, даже если они утверждали, что их место теперь не только в доме – или дома в родной стране, раз уж на то пошло, – но и в более широком мире. На протяжении столетия развитие социального и экономического либерализма способствовало свободному перемещению людей по континенту, с меньшим количеством требований к документам и вмешательством пограничных чиновников (которые более космополитичные путешественники часто рассматривали как препятствие для развития европейской цивилизации). Исключения составляли периоды войн, пандемий и гражданских беспорядков, но общая тенденция была направлена на ослабление принудительных мер, хотя экспоненциальный рост железнодорожной инфраструктуры, а также увеличение скорости и комфорта морских путешествий привели к быстрому увеличению числа пересечения границ.

* * *

По другую сторону Атлантики, в Соединенных Штатах, еще не было всеобъемлющей системы пограничного контроля – отчасти потому, что уровень иммиграции был пока относительно низким, а также потому, что потребность в создании рабочей силы и заселении западных рубежей постоянно росла. Эти обстоятельства усугублялись напряженными отношениями между федеральным правительством и отдельными штатами в период перед Гражданской войной. Хотя в 1789 году Государственный департамент начал выдавать паспорта выезжающим за границу американским гражданам, он делил эту функцию с властями штатов и местными администрациями, пока в 1856 году Конгресс не принял соответствующий закон в условиях нарастающего межнационального противостояния, которое в конечном итоге и привело к Гражданской войне. В течение всего этого периода федеральное правительство не требовало от путешественников и иммигрантов предъявлять паспорта при въезде в страну и не заставляло граждан приобретать проездные документы перед выездом за ее пределы. Тем не менее в Национальном архиве хранится множество заявлений на получение паспорта, которые выразительно свидетельствуют о целях и мотивах выезжающих за границу американцев на протяжении XIX века. Паспорта обычно выдавались с учетом их необязательности для трансграничных поездок, а лишь для обеспечения владельцу дополнительного уровня защиты от препятствий, а также как удостоверение личности для получения почты за границей, представления на светских раутах и доступа к частным библиотекам, музеям, архивам и другим культурным учреждениям.

Даже такая скромная степень бюрократических ограничений могла бы показаться неприятной (и послужить причиной для отсрочки или переноса подачи заявления) регулярно путешествующему и в меру успешному писателю, работающему в жанре морских приключений, который собирался отправиться в Лондон с гранками своего последнего романа под мышкой:

Нью-Йорк, 1 октября 1849 г.

Достоп. Джону М. Клейтону,

государственному секретарю.

Собираясь отправиться в Европу, я прошу ваше Министерство выдать мне паспорт. К нему прилагаются личные данные, которые, как я полагаю, окажутся достаточными. Поскольку судно отплывает 8-го числа, прошу своевременно переслать паспорт по моему адресу – № 14, Уолл-стрит, Нью-Йорк.

С большим уважением,

Ваш покорный слуга

Герман Мелвилл

Романиста, который вскоре должен был приступить к работе над «Моби Диком» (1851), многие исследователи и даже его старший брат Гансевоорт называли заядлым прокрастинатором{71}71
  See Steven Olsen-Smith and Hershel Parker, «Three New Melville Letters: Procrastination and Passports», Melville Society Extracts 102 (September 1995): 8–12.


[Закрыть]. Тем не менее, когда в конце лета 1849 года он принялся строить планы своего путешествия, то сразу же начал просить своих литературных друзей о рекомендательных письмах (своего рода неформальных паспортах для входа в святая святых культурной жизни) к другим писателям и художникам в Лондоне и Париже. Через общего знакомого он даже попросил письмо от Ральфа Уолдо Эмерсона к шотландскому философу Томасу Карлейлю. Но Мелвилл ждал до 1 октября, когда до отплытия «Саутгемптона» оставалась всего неделя, чтобы наспех нацарапать письмо с просьбой о выдаче паспорта, хотя романист планировал остаться в Европе для своего рода многомесячного гранд-тура, если ожидаемый контракт на британское издание «Белого бушлата» (1850) принесет достаточно средств для путешествия.

Об общем нетерпении Мелвилла в процессе подачи заявления свидетельствуют и довольно примечательные «пункты личного описания», содержащиеся в его письме: помимо глаз («голубые»), волос («темно-каштановые»), рта («средний»), носа («средний, прямой»), цвета лица («светлый»), возраста («30 лет»), лба («средний»), подбородка («обычный»), лица («овальное»), Мелвилл указал свой рост на очень точной отметке «5 футов 10⅛ дюйма» (178,2 см). Несмотря на изменчивость человеческого тела (и творческий потенциал заявителя), правительства Северной Америки и Европы продолжали полагаться на субъективное описание физических характеристик как на средство проверки личности владельца паспорта на протяжении всего столетия. Когда в 1856 году Мелвилл в очередной раз обратился за паспортом (опять же в рамках подготовки к гранд-туру по Европе) после написания амбициозного и трудоемкого «Моби Дика» и последующего предсказуемого снижения коммерческого успеха, его подбородок стал уже «круглым», но что более примечательно (и, возможно, более показательно), его рост был уменьшен до «5 футов 8 дюймов» с какой-то долей дюйма (172–173 см). Нам приходится принять эту расплывчатую «какую-то долю», потому что, видимо в спешке отправляя запрос, Мелвилл сложил письмо до того, как высохли чернила, тем самым размазав долю и сделав ее нечитаемой. На самом деле, в паспорте, который Мелвилл заполнил от руки несколько позже, его рост составляет «5 футов 8¾ дюйма» (почти 175 см), то есть на три с половиной сантиметра меньше, чем всего семью годами ранее. Это странное несоответствие привело к многочисленным научным спекуляциям о том, какие физические недуги могли поразить автора за прошедший период, включая поставленный экспертами диагноз анкилозирующего спондилита, редкой формы артрита, вызывающего сутулость.

Рост, который Мелвилл зафиксировал в 1856 году, может вполне реально соответствовать его уменьшившимся габаритам. Но с той же долей вероятности можно предположить, что эти измерения свидетельствуют о колебаниях его самооценки по мере того, как его успешность на литературном рынке росла и падала на протяжении карьеры. При отсутствии официального подтверждения физического роста Мелвилла, эти цифры представляют собой довольно сомнительные данные, которые являются не более чем предвзятой оценкой самого романиста. Государственный департамент США утверждал пункты физического описания, которые должны были быть включены в заявление на получение паспорта, но он не мог влиять на то, насколько точно заявитель (или, что случалось нечасто, заявительница) отражал свои параметры в этой категории. Возможно, изначально это была возможность представить себя в более выгодном свете перед теми, кому Мелвилл мог показать документ во время путешествий. А может быть, это была просто небрежность, свидетельствующая о спешке и несерьезном отношении к документу, который он все же счел нужным запросить, хотя точность измерения, вплоть до восьмой доли дюйма, говорит об обратном: каждый рассказчик небылиц или рыбацких историй (а кто может сравниться в этом с автором «Моби Дика»?) знает, что дьявол – и достоверность – кроются в деталях. В любом случае, расхождение указывает на проблемы, с которыми паспорт как удостоверение личности сталкивается с тех пор, как он стремится свести все сложности личной идентичности к стандартизированному списку физических характеристик.

Как показывает пример Мэри Дианы Додс / Уолтера Шолто Дугласа, статус паспорта как удостоверения личности (а также проездного документа) в этот период становился все более важным. Документирование индивидуальной идентичности стало цениться как основополагающее условие опознавания и репрезентации в формирующихся национальных государствах, где личные встречи и общинные связи уже не могли служить средством достаточной идентификации. Нигде это не было так очевидно в тот период, как в Соединенных Штатах, где расовый вопрос (и институт рабства) означал, что вопрос гражданства (и перемещения по территории страны) приобрел совершенно новый оттенок. Получив в начале октября 1849 года письмо Мелвилла с заявлением, клерк из офиса государственного секретаря ответил на него просьбой предоставить доказательства гражданства – нового требования для выдачи паспорта. В результате запроса было получено письменное показание под присягой, написанное и подписанное младшим братом Мелвилла Алланом, который как раз был призван в адвокатуру в Нью-Йорке и теперь клялся, что, насколько ему известно, заявление Германа о гражданстве было правдой. В четверг, 4 октября, выражая растущее нетерпение, романист написал сопроводительное письмо к аффидевиту[22]22
  Аффидевит – в праве Великобритании и США письменное показание или заявление свидетеля, которое, при невозможности его личной явки, дается под присягой и удостоверяется нотариусом или иным уполномоченным должностным лицом.


[Закрыть] (адресованное им «достопочтенному Джону М. Клейтону, государственному секретарю, и т. д. и т. п.»), которое заканчивалось довольно прямолинейно: «Я отплываю в понедельник. Могу ли я надеяться получить паспорт по почте?». Конечно, спешка была целиком и полностью вызвана задержками самого Мелвилла, но благодаря какому-то маленькому чуду (по всей вероятности, свидетельствующему не более чем о сравнительно небольшом количестве заявлений на получение паспорта, поданных государственному секретарю в тот период) великий писатель и прокрастинатор получил паспорт № 4033 как раз вовремя, чтобы успеть на свой корабль.

* * *

Относительная легкость, с которой Мелвилл смог подтвердить свое гражданство и, соответственно, получить паспорт, ярко контрастирует с опытом его современника Фредерика Дугласа. Поскольку Конституция США практически ничего не говорит на эту тему, вопросы гражданства в довоенной Америке носили ситуативный характер, то есть устанавливались только по мере необходимости, а права и привилегии людей чаще всего определялись их возрастом, полом и расой. Иногда цветные свободные люди, включая патентовладельцев, носителей внутренних паспортов и моряков с охранными свидетельствами, обладали документами, подтверждающими гражданство. В этом смысле документирование и регистрация личности не просто подвергали людей пристальному вниманию со стороны официальных властей, но и становились необходимостью для признания их гражданами во все более сложных современных сообществах, которые уже не могли полагаться на другие способы подтверждения личности. Без таких документов и сертификатов свободные цветные люди были лишены какого-либо сообщества, готового и способного гарантировать их права. Эта важнейшая роль также означала, что документы часто становились полем проявления человеческой изобретательности, обращая механизмы государственного контроля против самих себя, чтобы сформировать новые формы идентичности и открыть новые территории свободы.

Дуглас родился на восточном побережье штата Мэриленд в 1818 году под именем Фредерик Огастес Вашингтон Бейли и совершил свой нелегкий побег из рабства в 1838 году с помощью документов друга и матросской формы. Даже став известным редактором, оратором и глашатаем аболиционистского движения, Дуглас скрывал подробности своего побега, чтобы защитить тех, кто ему помогал, и тех, кто мог бы пойти по его стопам. Но более сорока лет спустя в эссе «Мой побег из рабства» (1881) он объяснил, какую роль в освобождении порабощенных народов сыграли краденые «вольные»:

В этих бумагах описывались имя, возраст, цвет кожи, рост и телосложение свободного человека, а также любые шрамы или другие отметины на лице, которые могли помочь в его идентификации. Этот способ в какой-то мере не оправдал себя, поскольку под одно и то же общее описание можно было найти не одного человека. Таким образом, многие рабы могли сбежать, выдав себя за владельца одного комплекта документов; часто это делалось следующим образом: раб, почти или в достаточной степени соответствующий описанию, указанному в бумагах, одалживал или брал их напрокат, пока с их помощью не удавалось бежать в свободный штат, а затем по почте или иным способом возвращал их владельцу. Операция была опасной как для того, кто давал документы, так и для того, кто брал. Если беглец не отправит бумаги обратно, это поставит под удар его благодетеля, а обнаружение бумаг у недобросовестного человека поставит под удар и беглеца, и его товарища. Поэтому со стороны цветного свободного человека было актом высшего доверия рискнуть собственной свободой, чтобы другой мог обрести свою. Однако такие храбрые поступки совершались регулярно и редко разоблачались.

Поскольку Дуглас не был достаточно похож ни на кого из своих знакомых со свободными документами, он прибегнул к «удостоверению моряка, которое в какой-то мере соответствовало вольной», хотя человек, описанный в документе, тоже не был на него похож{72}72
  Frederick Douglass, «My Escape from Slavery», Century Illustrated Magazine 23, no. 1 (1881): 126.


[Закрыть]. С документами в руках Дуглас сел в поезд северного направления и изобразил моряка, используя свои знания матросского сленга и корабельной жизни, когда кондуктор вошел в вагон для чернокожих пассажиров, чтобы забрать билеты и проверить документы. Хотя Дуглас внутренне взволновался, наблюдая за разворачивающимся перед ним ритуалом, внешне он сохранял спокойствие и хладнокровие, пока сотрудник железной дороги пробирался к задней части вагона.

Встреча беглого раба с проводником поезда – пожалуй, самый драматичный эпизод во всех произведениях Дугласа, переполненных сценами жестокости и борьбы, мужества и решимости, свидетельствующими об опыте тех, кто жил и умирал в рабстве:

– Полагаю, у тебя есть бумага, что ты свободен? {сказал проводник}.

На что я ответил:

– Нет, сэр; я никогда не беру в плаванье эту бумагу.

– Но ведь есть у тебя с собой что-нибудь, где сказано, что ты свободный, правда?

– Да, сэр! – ответил я. – Есть у меня такая бумажка, а на ней американский орел: он и носит меня вокруг света![23]23
  Цитата приведена по книге «Фредерик Дуглас» Г. Шелли в пер. И. Левидовой и В. Лимановской.


[Закрыть]

С этими словами я достал из глубокого матросского кармана свое удостоверение моряка, о котором говорил. Один лишь взгляд на бумагу удовлетворил его, и он, взяв с меня плату за проезд, отправился по своим делам. Этот момент был одним из самых тревожных в моей жизни. Если бы кондуктор внимательно изучил бумагу, он не мог бы не заметить, что в ней говорилось о человеке, совсем не похожем на меня, и в этом случае он был бы обязан немедленно арестовать меня и отправить обратно в Балтимор с первой же станции… Хотя я не был убийцей, бегущим от правосудия, но чувствовал себя, пожалуй, не менее жалким, чем такой преступник{73}73
  Douglass, «My Escape from Slavery», 126–27.


[Закрыть].

Параллели с «Пармской обителью», написанной всего через несколько месяцев после этих событий, поразительны – чужой паспорт, несоответствующее физическое описание, страх разоблачения, даже кажущаяся небрежность чиновника, проверяющего документ, – хотя, конечно, контекст и возможные последствия значительно различаются. Вымышленный Фабрицио родился в обществе, где пользовался богатством и привилегиями; бегство было вопросом самовыражения и его собственного нерационального стремления. Дуглас родился в обществе, где физические признаки расы были основой жестокого угнетения; его побег был вопросом самосохранения и стремления к свободе самовыражения. Его личное повествование об освобождении основано именно на чувстве становления личностью в обществе, которое эту личность отрицает, низводя до статуса «голой жизни» – эксплуатируемой ради способности к производству и воспроизводству, но при этом полностью исключенной из политической реальности и гражданства как такового. Это повествование начинается с того, что Дуглас присваивает себе символы государственной власти и отстаивает свое право на свободу передвижения.

Чужие документы помогли Дугласу добраться до Нью-Йорка, а затем до Нью-Бедфорда, штат Массачусетс, где он объявил себя свободным человеком и принял знаменитую фамилию, заимствованную из поэмы сэра Вальтера Скотта, чтобы подтвердить свое новое положение. Но в течение следующих девяти лет, несмотря на известность и влиятельных друзей, Дуглас повсюду путешествовал как беглый раб, краденая собственность, пока наконец не смог купить себе свободу и покончить с этой постоянной опасностью. Дэвид В. Блайт, автор получившей Пулитцеровскую премию книги «Фредерик Дуглас: Пророк свободы», недавно сравнил непростое положение беглого раба с положением «нелегального» мигранта в наше время: «Надежда и ужас шествовали по предвоенной Америке во всех направлениях, как и сегодня в лагере беженцев в Иордании, на переполненных судах, отплывающих от берегов Ливии, в центре содержания под стражей в Германии, в рядах пограничников в аэропорту Хитроу или в очереди на таможне в аэропорту Кеннеди». Даже сейчас якобы универсальные права человека предоставляются только гражданину национального государства вместе с соответствующими документами, подтверждающими этот статус. Избежав системы «законного» рабства в Соединенных Штатах, Дуглас два года читал лекции в турне за пределами Атлантики, выступая за дело борьбы с рабством перед сочувствующей аудиторией в Англии, Шотландии и Ирландии. Единственным паспортом в этом путешествии была его растущая репутация оратора и, позднее, успех его мемуаров аболициониста «Повествование о жизни Фредерика Дугласа» (1845). Однако в этот период, как напоминает нам Блайт, «ни слава, ни охрана не защищали его от возможного задержания и возвращения в рабство»{74}74
  David W. Blight, «Frederick Douglass, Refugee», Atlantic, February 7, 2017, www.theatlantic.com/politics/archive/2017/02/frederick-douglassrefugee/515853.


[Закрыть].

Долгое время после обретения свободы Дуглас все еще не мог получить официальный паспорт США. В 1859 году активист был вынужден бежать из США в Канаду, а затем в Англию, опасаясь ареста за то, что приложил руку к финансированию рейда Джона Брауна на Харперс-Ферри[24]24
  С 16 по 18 октября 1859 года аболиционист Джон Браун возглавил рейд на американский арсенал в Харперс-Ферри, штат Вирджиния (ныне Западная Вирджиния), намереваясь спровоцировать широкомасштабное восстание рабов в южных штатах.


[Закрыть], хотя в конечном итоге он отказался участвовать в этом, по его мнению, непродуманном восстании. После короткого пребывания в Великобритании он попытался исполнить свое «давнее желание посетить Францию», но столкнулся с необходимостью получения паспорта: после недавнего покушения на Наполеона III (совершенного итальянским националистом Феличе Орсини с помощью британского паспорта, предоставленного английским радикалом) французское правительство временно ввело более строгий контроль за соблюдением паспортных требований{75}75
  Цитируется по: David W. Blight, Frederick Douglass: Prophet of Freedom (New York: Simon & Schuster, 2020), 318.


[Закрыть]. Не оставляя попыток, путешественник обратился за необходимыми документами с письмом к министру США в Соединенном Королевстве. Но, как позже вспоминал Дуглас, «верный традициям демократической партии, верный рабовладельческой политике своей страны, верный решению Верховного суда США и, возможно, верный мелкой подлости своей собственной натуры, мистер Джордж М. Даллас, американский министр-демократ, отказался выдать мне паспорт на том основании, что я не являюсь гражданином Соединенных Штатов»{76}76
  Frederick Douglass, Life and Times of Frederick Douglass (Boston: De Wolfe, 1892), 393–94.


[Закрыть].

Двумя годами ранее, в 1857 году, дело Дреда Скотта постановило, что афроамериканцы, как свободные, так и порабощенные, «не входят и не предполагались к включению в Конституцию под словом „граждане“ и {поэтому} не могут претендовать ни на какие права и привилегии, которые этот документ предусматривает и обеспечивает гражданам Соединенных Штатов». Эти права и привилегии, разумеется, включали в себя наличие американского паспорта – решение, которое Даллас с радостью реализовал. Не желая втягиваться в спор с американским министром, Дуглас вместо этого направил письмо французскому послу в Великобритании с просьбой разрешить ему посетить страну, и это разрешение было незамедлительно предоставлено (хотя, узнав, что его десятилетняя дочь Энни умерла от затяжной болезни дома в США, Дуглас не поехал во Францию весной 1860 года, как планировал).

Историческая ирония паспортной системы, которая отказывала в выдаче документов изгоям и другим нуждавшимся в защите людям и в то же время напрягала и раздражала привилегированных персон, считавших, что документы таким людям вообще не нужны, стала еще более очевидной, когда Соединенные Штаты подошли к Гражданской войне. Вскоре после основания Конфедеративных Штатов Америки в 1861 году правительство отделившейся страны создало паспортный стол и ввело внутреннюю паспортную систему, которая требовала от солдат и гражданских лиц предъявлять документы на часовых постах, железнодорожных станциях и въездных пунктах по всем южным штатам. «Проблема паспортной системы военного времени, – объясняет израильский историк Яэль А. Штернхелл, – заключалась в том, что она напоминала параллельный метод управления рабами не только в теории, но и на практике»{77}77
  Yael A. Sternhell, «Papers, Please!», New York Times, August 8, 2014, https://opinionator.blogs.nytimes.com/2014/08/08/papers-please.


[Закрыть]. Порабощенные мужчины и женщины на Юге уже давно должны были под страхом жестокого наказания и даже смерти иметь при себе письменный пропуск от владельцев, когда покидали свои плантации. Теперь белые южане, как и те, кого они считали своим имуществом, были вынуждены обращаться за проездными документами – и многие жаловались, что новая система представляет собой досадное вторжение «в личную свободу», что вынуждены были признать даже ответственные чиновники. Более того, документы, которые имели при себе белые путешественники, были очень похожи на документы, которые имели при себе чернокожие, перемещавшиеся по территории Конфедеративных Штатов, и часто включали не только имя и пункт назначения, но и физическое описание: рост, цвет волос, глаз, лица и шрамы. Таким образом, как остроумно замечает Стернхелл, «система внутренних паспортов резко высветила тот неприятный факт, что война стоила южным хозяевам как их собственной свободы передвижения, так и свободы контролировать перемещение их живой собственности»{78}78
  Sternhell, «Papers, Please!».


[Закрыть].

Последнее слово по этому вопросу уместно оставить за Фредериком Дугласом. 24 августа 1886 года, в преддверии медового месяца со своей второй женой, легендарный американец заполнил заявление на получение паспорта в Вашингтоне, поклявшись, что он «родился в штате Мэриленд» и что он, «коренной и преданный гражданин Соединенных Штатов… собирается отправиться за границу». Было составлено описание путешественника («Возраст – 69 лет; рост – 6 футов … дюймов (выше 180 см); лоб – средний; глаза – темные; нос – прямой; рот – средний; подбородок – бородатый; волосы – седые; цвет лица – смуглый; лицо – овальное»), а где-то между этих строк было нацарапано «жена», чтобы указать на личность его попутчицы (белой аболиционистки и суфражистки Хелен Питтс). Документ дважды заверен подписью паспортиста Ньютона Бенедикта, но свидетельство очевидца или письменное показание под присягой, подтверждающие гражданство заявителя, похоже, не понадобились.

Прошло уже почти два десятилетия с тех пор, как четырнадцатая поправка к Конституции США отменила решение Дреда Скотта и предоставила гражданство всем людям, родившимся в Соединенных Штатах, включая бывших рабов и коренных американцев. Более того, высокий, видный джентльмен, стоящий перед клерком в паспортном столе Вашингтона, был хорошо известен по обе стороны Атлантики. Дуглас почти полвека боролся за права афроамериканцев и помог убедить Авраама Линкольна в том, что отмена рабства должна стать целью Гражданской войны.

Действительно, когда в Европе ослабли требования к оформлению паспортов и в последние десятилетия XIX века наступил золотой век путешествий, Дуглас и Питтс вполне могли отправиться в путь, не утруждая себя паспортом. В своей книге о путешествиях «Простаки за границей» (1869) Марк Твен с самозабвенным ликованием рассказывает о своем опыте путешествия по одолженному паспорту с совершенно не похожим на него описанием: когда он приближается к гавани Севастополя на списанном корабле времен Гражданской войны, его охватывает «страх и трепет» при мысли о том, что его могут обнаружить и казнить русские чиновники. Однако по прибытии он обнаруживает, что «все время, пока мы были там, мой истинный паспорт величаво развевался над нашими головами – то был наш флаг. И у нас ни разу не спросили иного»[25]25
  Цитируется в пер. И. Гуровой и Р. Облонской.


[Закрыть]{79}79
  Mark Twain, Innocents Abroad, or The New Pilgrims’ Progress (Hartford, CN: American Publishing Co., 1869), 382–83.


[Закрыть]. Для Дугласа более чем полтора десятилетия спустя этот документ был все же значимым. В книге «Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа» (1892) великий человек рассказывает, что, готовясь к медовому месяцу в Европе, он все еще мучительно вспоминал тот случай, когда много лет назад Джордж М. Даллас «отказался выдать мне паспорт на том основании, что я не был и не мог быть американским гражданином. Этот человек теперь мертв и, как и я, забыт; но я дожил до того времени, когда повсюду меня признали американским гражданином»{80}80
  Douglass, Life and Times, 713.


[Закрыть]. Паспорт, который он получит в 1886 году – первый, которым Дуглас когда-либо обладал, – стал еще одним подтверждением с таким трудом завоеванного статуса. Тот факт, что паспорт был символом гражданства, а не просто необходимостью для путешествий, не умалял чувства свободы, которое он давал Дугласу. После описания получения паспорта он трогательно говорит о своей давней жажде странствий: «Еще в детстве я мечтал путешествовать. Я думал, что когда-нибудь увижу многие из тех знаменитых мест, о которых мне рассказывали люди и о которых я читал, даже будучи рабом»{81}81
  Douglass, Life and Times, 712.


[Закрыть]. Теперь же, в компании своего нового партнера и с новым документом, он мог наконец отправиться в собственный гранд-тур. Дуглас оставил пустым место в заявлении на выдачу паспорта, где должны были быть указаны пункты назначения, – не потому, что документ мог остаться неиспользованным, а потому, что его маршрут не знал границ. Снова вспоминая разочарование, которое испытал по воле американского министра несколькими годами ранее, он пишет:

Мое удовлетворение было тем сильнее, что мне не только разрешили посетить Францию и увидеть кое-что из жизни Парижа, пройтись по улицам этого великолепного города и провести дни и недели в его очаровательных картинных галереях, но и расширить свое путешествие на другие страны и посетить другие города; посмотреть на Египет, постоять на вершине его самой высокой Пирамиды, пройтись среди руин старого Мемфиса, взглянуть в мертвые глаза фараона, ощутить гладкость гранитных гробниц, отполированных египетскими рабочими три тысячи лет назад{82}82
  Douglass, Life and Times, 713.


[Закрыть].

Между Парижем и пирамидами (по маршруту, обратному тому, которым добирались мумифицированные останки Рамсеса II почти век спустя) Дуглас проехал через Дижон, Лион и Авиньон с Папским дворцом, затем в Марсель и амфитеатр в Арле; он проследовал на восток, в Ниццу и Геную, потом повернул на юг, в Пизу с ее падающей башней, а затем в Рим, где он был восхищен как архитектурой, так и обрядами католической церкви; он увидел Везувий и Неаполь, затем проплыл через Суэцкий канал и проследовал в Каир и страну фараонов, а затем повернул обратно к дому через Италию, Францию и Англию. Его рассказ в книге «Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа» рисует яркую картину странствий и их влияния на него. Он изучал культурную географию современной Европы, расположение ее городов, деревень, виноградников и ферм; рассуждал о конфликтах прошлого, как духовных, так и светских, о которых свидетельствуют обнесенные стенами и укреплениями города, древние монастыри и замки; наблюдал за изменением черт и цвета лица местного населения по мере продвижения на юг и восток; отмечал общие обычаи народов по обе стороны Средиземного моря; неоднократно сравнивал увиденное в Старом Свете с хорошо знакомыми ему американскими идеалами, ценностями и устремлениями; осмысливал чудеса древнеегипетской культуры и религиозность современной мусульманской жизни. Но Дуглас больше ни разу не упомянул о своем паспорте.