Текст книги "Паспорт: культурная история от древности до наших дней"

Часть третья
Паспорт, каким мы его знаем

Глава 5
Изгнанникии лица без гражданства

Название черно-белой гравюры Марка Шагала «Беспашпортный перед капитаном-исправником» (1923) достаточно четко описывает ее сюжет. На переднем плане спиной к нам стоит полицейский урядник, на нем – форменная шинель, руки сцеплены на пояснице (все это подчеркивает его превосходство над вторым персонажем). Перед ним – тот самый «беспашпортный»: сутулый, в плохо сидящей рубахе, кое-как перепоясанной старой веревкой: лицо опущено, взгляд пустой, рот искривлен темным пятном, словно он что-то бормочет капитану. Все это изображено в типичной для Шагала нарочито угловатой манере, вполне соответствующей грубому сюжету. На самом деле эта сцена взята из романа-сатиры на русскую провинциальную жизнь «Мертвые души» (1842) Николая Гоголя; она не является частью действия, это воображаемый сюжет, описанный в комической манере главным героем книги Павлом Ивановичем Чичиковым, который пытается навести страх на группу беглых крепостных. Основная идея гоголевского повествования заключается в том, что из-за причуд российского налогового законодательства для таких авантюристов, как Чичиков, мертвые крепостные (или «души») могут быть столь же ценны, как и живые; его махинации отражают недостатки российского общества до Указа об отмене крепостного права 1861 года.

Внутренняя паспортная система играла важную роль в таком положении дел. Как и американские рабы, русские крепостные были фактически частной собственностью землевладельцев, чьи поля они обрабатывали; как и их американских товарищей по несчастью, их могли покупать, продавать или закладывать как движимое имущество, и они так же были лишены возможности участвовать в политической жизни, притом что эксплуатировались их производительность и способность к воспроизводству. Подобно рабским пропускам и свободным бумагам, применявшимся в США в тот же период, внутренние паспорта, использовавшиеся в России, свидетельствовали о личности и местонахождении владельца: без официального документа с указанием имени, национальности, семейного положения, адреса и отметок о наличии или отсутствии судимости русские рабочие не имели правового статуса. Таким образом, сбежавшие крепостные приравнивались к беглым рабам или нелегальным мигрантам и находились под постоянной угрозой ареста и жестокого обращения. Как жестоко напоминает своим зрителям Чичиков, всякий раз, когда крепостные выходят за пределы владений своих помещиков, они обязаны по первому требованию предъявлять документы полицейским. Действительно, даже после отмены крепостничества царская Россия продолжала вводить внутреннюю паспортную систему для крестьян, чтобы регулировать их передвижение и ограничивать сезонную миграцию. Любой, кого ловили без необходимых документов, считался беглецом или бродягой и подвергался суровым наказаниям, включая ссылку в Сибирь или болезненное клеймение правого предплечья буквой «Б» (обозначавшим «беглый» или «бродяга») – их статус таким образом навечно отпечатывался на теле.

«Беспашпортный перед капитаном-исправником»

(L’homme sans passeport devant le Capitaine-Ispravnik),

Марк Шагал, 1923.

(Изображение любезно предоставлено Wikiart.org)

В 1923 году, работая над иллюстрациями к «Мертвым душам», Шагал сам чуть не стал (в очередной раз) «беспашпортником». Мовше Шагал (таково настоящее имя художника) родился в 1887 году в семье торговца из белорусских евреев, потом сбежал от провинциального воспитания и стал изучать искусство в Витебске, а затем в Санкт-Петербурге. Поскольку евреев не пускали в российскую столицу, если у них не было внутреннего паспорта – «необходимого разрешения», как назвал его Шагал в мемуарах «Моя жизнь» (1923), – ему удалось посетить престижное Императорское общество поощрения художеств, только одолжив паспорт у друга в Витебске{99}99
  Marc Chagall, My Life, trans. Elisabeth Abbott (New York: Orion, 1960), 83.


[Закрыть]. В 1910 году, чтобы продолжить свою художественную карьеру в более свободной обстановке, он переехал в Париж, где общался с фовистами и кубистами, продолжая исследовать в своей живописи восточноевропейские еврейские мотивы. Именно в столице Франции Шагал взял себе имя, под которым стал известен, и именно там он разработал свой фирменный стиль: синие коровы, красные лошади, фигуры в воздухе, зеленые скрипачи на крыше – все это напоминало о фольклорных традициях, на которых он вырос. После нескольких лет растущего успеха в 1914 году Шагал вернулся в Витебск, чтобы жениться на своей возлюбленной, Белле Розенфельд, но в России пара оказалась в ловушке из-за начала Первой мировой войны и закрытия границы. Чиновники отклонили просьбу Марка о выдаче паспорта для возвращения в Париж с новой невестой, и Шагалы были вынуждены переждать европейскую войну, а также последовавшие за ней революцию и Гражданскую войну, в Санкт-Петербурге, а затем в Москве. В конце концов художник вступил в череду эстетических и идеологических споров с советскими художественными комитетами, которые не оценили уникальную смесь еврейской народной культуры и модернистского новаторства в его искусстве. Супруги все больше страдали от личных финансовых трудностей, а также от общей нехватки продовольствия в России, так что к началу двадцатых годов художник и его жена жили почти в нищете.

Шагал отчаянно желал вернуться в Париж, где мог бы снова заниматься искусством в менее тяжелых условиях. Но чтобы получить паспорт, ему пришлось ждать 1922 года и помощи высокопоставленного союзника – народного комиссара просвещения Анатолия Луначарского, поскольку советский режим начал строго ограничивать эмиграцию. Впоследствии, возвращаясь в 1923 году в Париж через Берлин, Шагал обнаружил, что ему требуется французская виза, которую французское консульство в этом городе сначала отказалось предоставить. Только после того, как художник предъявил справку из префектуры полиции Парижа о том, что он жил в столице Франции до войны, его признали легальным резидентом и поставили штамп в паспорт. Это была последняя поездка художника-мигранта в качестве российского гражданина: вернувшись во Францию, Марк, Белла и их маленькая дочь Ида фактически стали лицами без гражданства.

В этом смысле художник и его семья присоединились к более чем полутора миллионам других россиян, покинувших страну в эпоху гражданской войны и голода и рассеявшихся по Европе и всему миру в последующие годы. Как отмечает Агамбен, в этот период произошло «первое появление беженцев как массового явления» в мировой истории{100}100
  Giorgio Agamben, «We Refugees», Symposium: A Quarterly Journal of Modern Literature 49, no. 2 (1995): 114.


[Закрыть]. В послевоенные годы, после распада Российской, Австро-Венгерской и Османской империй, сотни тысяч белорусов, армян, болгар, греков, немцев, венгров и румын также были перемещены за пределы своих стран, причем многие из них не имели действительных паспортов. В то же время требование государственного суверенитета привело к новым мерам по денатурализации и денационализации эмигрантов, фактически разорвав связь между происхождением и национальностью, которая так долго считалась само собой разумеющейся. В новообразованной Российской Советской Республике, в то время как большевистское правительство ограничивало эмиграцию, ВЦИК в декабре 1921 года издал декрет, лишающий ссыльных и эмигрантов права гражданства, за исключением некоторых особых случаев. По мере того как после войны укреплялась международная система паспортного контроля, она также подтверждала статус лиц без гражданства, чьи юридические связи со страной происхождения часто разрывались, когда им отказывали в выдаче или аннулировали проездные документы.

Оглядываясь на эти события после собственного длительного опыта жизни без гражданства, немецкий еврейский философ Ханна Арендт утверждала (в манере, которая оказала глубокое влияние на Агамбена и других современных политических мыслителей), что разрыв связи между местом рождения и нацией представлял собой глубокий кризис для прав человека, поскольку апатриды[31]31
  Апатрид – физическое лицо, не имеющее какого-либо гражданства или подданства и не обладающее доказательствами, которые могли бы установить принадлежность его к какому-либо гражданству или подданству.


[Закрыть] внезапно оказались людьми без признанного юридического или политического статуса. Удобная фикция о принадлежности всех людей к «семье наций» больше не могла поддерживать негласный баланс между универсальными правами индивида и суверенными притязаниями государства: «Права человека в конце концов были определены как „неотъемлемые“, – писала позднее Арендт, – потому что они должны были быть независимыми от всех правительств; но оказалось, что в тот момент, когда у людей не было своего правительства и им пришлось обратиться за своими минимальными правами, не осталось ни власти, которая могла бы их защитить, ни института, готового их гарантировать»{101}101
  Hannah Arendt, The Origins of Totalitarianism (New York: Meridian, 1958), 291–92.


[Закрыть]. Судьба миллионов людей без гражданства в ХХ веке будет зависеть не от их статуса как суверенных индивидов, а от принадлежности к какому-то политическому сообществу, способному восстановить их правовой статус. Никогда еще не было так важно обладать официальными документами и свидетельствами, держать их под рукой и в безопасности, чтобы претендовать на свои основные права.

Первые попытки решить эти проблемы в международном сообществе были предприняты в форме так называемого Нансеновского паспорта, который на самом деле представлял собой целую серию идентификационных и проездных документов, выданных лицам без гражданства в межвоенный период. За эти годы 53 правительства, ратифицировавшие данную инициативу, выдали около полумиллиона таких паспортов. У каждой исполнительной власти была своя версия документа, отличавшаяся от других только «печатью Нансена», которая делала их официальными. Паспорта были названы в честь Фритьофа Нансена, норвежского зоолога, океанографа, исследователя, историка и университетского профессора, гуманиста и государственного деятеля, который предложил идею создания наднационального паспорта вскоре после того, как в 1921 году занял пост Верховного комиссара по делам беженцев в Лиге Наций. Отважный Нансен в 1890-х годах совершил ряд изнурительных арктических экспедиций, а позже участвовал в нескольких океанографических плаваниях в северной Атлантике, исследуя возможные торговые пути и в процессе тесно контактируя с русскими жителями сибирских глубин. За свои усилия по оказанию помощи русским без гражданства и другим беженцам по всей Европе в 1922 году он получил Нобелевскую премию мира. Проездные документы, названные в его честь, стали спасательным кругом для тех, кто был отрезан от мира новыми национальными государствами, возникшими после войны; форма межправительственного сотрудничества, воплощенная в паспортах, положила начало тому, что многие ученые и журналисты называют возникновением международного права беженцев.

Благодаря программе Нансена многие русские эмигранты – художники, композиторы, писатели – смогли продолжить свою карьеру в межвоенный период, несмотря на постоянные трудности, связанные с отсутствием гражданства. Как и Шагал, Игорь Стравинский еще до войны прославился в художественных кругах Парижа, особенно после премьеры своего авангардного балета «Весна священная» в 1913 году. Но в отличие от художника, композитор происходил из влиятельной артистической семьи, занимавшей видное место в культурной жизни Петербурга; также в отличие от художника, он переждал войну за границей, проведя большую часть этого периода у Женевского озера в Швейцарии, где продолжал развивать свой сложный диссонансный ритмический стиль. Стравинского, опять же в отличие от Шагала, можно отнести к сторонникам царизма, поэтому начало русской революции 1917 года для него означало не только невозможность, но и нежелание возвращаться в родные края. С победой большевиков потеря родины, которую он любил, стала практически полной. В 1922 году, в тот же год, когда он получил нансеновский паспорт, Стравинский пришел к убеждению, что ему следует отказаться от своей идентичности русского композитора, «разрушить ограниченную традицию моего права на рождение» и вместо этого заняться сочинением «чистой музыки», свободной от какой-либо национальной принадлежности{102}102
  Цитируется по: Richard Taruskin, Stravinsky and the Russian Traditions, vol. 1 (Berkeley: University of California Press, 1996), 3.


[Закрыть]. Для осевшего во Франции Стравинского новый паспорт стал решающим на том этапе его карьеры, когда он отправлялся в свои первые концертные туры, дирижируя и играя на фортепиано в Бельгии, Германии, Дании, Италии, Польше, США и других странах. Как нельзя кстати для слоняющегося композитора, гастрольная жизнь с нансеновским паспортом позволила ему продолжить длительный роман с любовницей Верой де Боссе, в то время как его жена оставалась дома с их семьей в Биаррице.

Не все обладатели нансеновских паспортов находили эти документы столь выгодными. Осенью 1917 года, задолго до мировой известности, к которой привела публикация романа «Лолита» (1955), молодой Владимир Набоков и его семья (из старинного аристократического рода) бежали из Петербурга в имение друзей в Крыму, поскольку революционные беспорядки стали мешать их жизни в городе. Весной 1919 года, спасаясь бегством от наступающей Красной армии, Набоковы переехали в Англию, где Владимир и его брат Сергей поступили в Кембриджский университет. В следующем году остальные члены семьи снова перебрались, на этот раз в Берлин, где стали частью большой общины русских эмигрантов. Именно в этот период советское правительство запустило процесс денатурализации значительной части эмигрантов, в том числе и Набоковых. Владимир навещал свою семью в Германии во время школьных каникул и в конце концов переехал туда после получения диплома в 1922 году. Среди соотечественников-эмигрантов, в обстановке, которую он позже назвал «материальной нищетой и интеллектуальной роскошью», молодой писатель начал публиковать свои первые стихи и рассказы под псевдонимом В. Сирин, чтобы его не путали с влиятельным отцом{103}103
  Vladimir Nabokov, Speak, Memory: An Autobiography Revisited (New York: Knopf, 1999), 215.


[Закрыть]. Однако положение семьи стало еще более тяжелым, когда Набоков-старший был убит правыми при попытке защитить изгнанного лидера Конституционно-демократической партии Павла Милюкова.

Потеря родины и отца стала для Владимира катастрофой. Когда после революции он переезжал с семьей, его «полная физическая зависимость от той или иной нации, холодно предоставившей политическое убежище, становилась болезненно очевидной, когда нужно было получить или продлить какую-нибудь дрянную „визу“, какое-нибудь дьявольское „удостоверение личности“»[32]32
  «Память, говори», цитируется в пер. С. Ильина.


[Закрыть]. В 1925 году писатель женился на Вере Евсеевне Слоним, русской эмигрантке еврейского происхождения, и супруги без гражданства начали совместную жизнь с получения нансеновских паспортов, которые, как они надеялись, хотя и с опаской, могли бы обеспечить им лучшее будущее. В свой первый роман «Машенька» (1926) Набоков включает сцену, передающую эти эмоции: решив покинуть Берлин ради лучшей, по его мнению, жизни в Париже, пожилой русский поэт проходит через бюрократический ритуал очередей, толпы и дурных запахов, чтобы получить необходимый паспорт, но теряет его еще до конца дня.

Для молодого русского писателя обладание нансеновским паспортом, который он в своей автобиографии «Память, говори» (1951) назвал «чрезвычайно неполноценным документом болезненно-зеленого оттенка», вряд ли было благом. «К обладателю этой бумажки, – размышлял Набоков, – относились немногим лучше, чем к преступнику, выпущенному из тюрьмы под подписку о невыезде, каждый переезд его из одной страны в другую бывал сопряжен с самыми отвратительными испытаниями, и чем меньше была страна, тем больше шуму она поднимала». Паспорт был постоянным напоминанием писателю и всем, кто этот документ проверял, что его владелец не имеет гражданства: он зависит от условного гостеприимства неохотно принимающих его стран и попадает в «алчный бюрократический ад», который смыкается вокруг него всякий раз, когда требуется предъявить документ{104}104
  Nabokov, Speak, Memory, 216.


[Закрыть]. Несомненно, для такого беспокойства по поводу паспорта были веские причины. Даже когда Лига Наций и международное сообщество, которое она представляла, искали защиты для лиц без гражданства, они также утверждали глобальную монополию на законное определение гражданства и его отсутствия, на понятия исключения и включения, а также на управление теми, кто считается существующим вне системы национальных государств.

Однако, несмотря на эти неприятные ограничения, после вступления Адольфа Гитлера в должность канцлера Германии в январе 1933 года дела у Набоковых пошли гораздо хуже. Пока супруги обустраивали совместную жизнь в Берлине, Вера стала для Владимира музой, верным помощником и личным литературным критиком, не говоря уже о том, что на протяжении многих лет она была его основным источником финансовой поддержки. Но с приходом нацистского режима ее жизнь в качестве стенографистки и переводчицы оказалась под угрозой.

Новое правительство быстро приняло ряд антисемитских мер, включая создание в марте первого концентрационного лагеря, организацию в апреле бойкота еврейских предприятий и проведение в июне специальной переписи для выявления немецких евреев и контроля за их передвижением. Изощренные административные методы запугивания и контроля быстро распространились на другие слои немецкого населения, считавшиеся угрозой для германского рейха: цыган, негров, гомосексуалов, инвалидов, а также на многих художников, писателей и интеллектуалов, чья деятельность считалась инакомыслием или, что еще хуже, «дегенерацией» (entartet). Вскоре, когда антисемитизм стал официальной государственной политикой, были сожжены книги Стефана Цвейга, запрещены картины Марка Шагала, сведены на нет перспективы академической карьеры молодой Ханны Арендт, а тысячи людей выстроились в очереди у иностранных консульств в надежде получить визы и иммиграционные документы.

Именно на этом фоне нацистская партия предприняла дополнительные меры по маргинализации евреев, проживавших в Германии. В частности, был принят «Закон об отмене натурализации и прекращении признания немецкого гражданства», который позволял правительству лишать немецкого гражданства всех, кто получил его после окончания Первой мировой войны. К сентябрю 1935 года партия выпустит еще два печально знаменитых постановления по этому вопросу, известных как Нюрнбергские расовые законы, которые исключали из гражданства евреев германского происхождения во имя защиты «немецкой крови и немецкой чести». Тоталитарный режим, как позже подчеркнет Арендт, настолько извратил принцип суверенитета, что присвоил себе «право» запрещать тех, кто считался «иным» по отношению к «чистой» расе или нации. Лишая эти группы гражданства, законы нацистского правительства фактически разрывали связь между человеком и гражданином, родом и национальностью и открывали для бывших граждан путь в концентрационные лагеря, где они были обречены на «голую жизнь», лишенные всех правовых гарантий, предоставляемых «нормальным» правовым порядком. Исключение стало правилом.

В 1936 году все более враждебная обстановка в Берлине привела к тому, что разрешение Веры на работу было аннулировано по этническому признаку, и в конце концов Набоковы, теперь уже с маленьким сыном Дмитрием, были вынуждены в следующем году переехать во Францию с нансеновскими паспортами. Ведя какое-то время разрозненное существование в Каннах, Ментоне, Мулине и Кап-д'Антибе, семья в конце концов поселилась в русской эмигрантской общине Парижа, где, по крайней мере на время, обрела некоторую финансовую и физическую безопасность. Действительно, в этот период во французскую столицу хлынула очередная волна художников и интеллектуалов, искавших убежища от свирепой политики нацистского режима.

Однако все начало меняться, когда в сентябре 1939 года Франция объявила войну Германии. После восьми месяцев так называемой «фальшивой войны» немецкое вторжение и установление режима Виши летом 1940 года резко изменили статус русских эмигрантов, превратив их в prestataires, то есть людей, находящихся на службе у государства и имеющих перед ним долг. В книге «ВН: жизнь и творчество Владимира Набокова» Эндрю Филд так объясняет новую ситуацию:

Никто не мог понять этот указ, хотя его потенциальная опасность была очевидна всем. Нансеновский паспорт создавал волокиту (заявление на выезд за границу нужно было подавать не менее чем за три недели до поездки, и паспорт не давал автоматического разрешения на работу), притом нансеновский паспорт не подлежал отмене, и его владельцев не депортировали в обычных обстоятельствах. Теперь стали поступать доносы, людей арестовывали. Русских вызывали в комитеты эмигрантов-фашистов и реакционеров для допроса на предмет возможного наличия в них еврейской крови{105}105
  Andrew Field, VN: The Life and Art of Vladimir Nabokov (New York: Crown, 1986), 196.


[Закрыть].

Предвидя, чем обернется такое развитие событий для жены и сына, Набоков лихорадочно принимал меры, чтобы бежать из Франции до наступления немецкой армии, несмотря на безденежье и наличие лишь проблемных нансеновских паспортов для въезда и выезда. К счастью, предложение преподавать русскую литературу в Стэнфордском университете позволило писателю получить для семьи въездные визы в США, а еврейская организация спасения, возглавляемая другом покойного отца Набокова, взялась обеспечить им трансатлантический переезд, хотя им все равно пришлось вести переговоры с непреклонной французской бюрократией, чтобы получить visas de sortie (выездные визы). В то время ни один документ не был настолько важным. Потребовались месяцы уговоров в разных правительственных учреждениях, прежде чем внушительная взятка «последней крысе в последней крысиной норе» наконец принесла желаемый результат{106}106
  Цитируется по: Field, VN, 197.


[Закрыть]. В начале мая 1940 года, всего за несколько дней до взятия Гитлером Парижа, Набоков, его жена и их маленький сын отплыли в Нью-Йорк. Его брат Сергей решил остаться в Европе со своим партнером Германом Тиеме, несмотря на опасности, которым подвергались гомосексуалы в условиях нацистского режима; позже Сергей был арестован и отправлен в Нойенгамме, концентрационный лагерь на севере Германии, где нацистские ученые проводили ужасающие медицинские эксперименты над заключенными. Он умер там в январе 1945 года.

* * *

Очень многие в 1930–1940-е годы ощущали себя беглецами и людьми без гражданства, лишенными прав, зависящими от чужого гостеприимства и прихотей иностранных правительств. Пожалуй, ни один писатель не выразил эту ситуацию более остро, чем Стефан Цвейг, который к 1940 году тоже оказался в Нью-Йорке. Как и Набоков, он был одним из самых необычных писателей ХХ века; как и Набоков, он прожил жизнь, которая в каком-то смысле была совершенно типичной для той эпохи, по крайней мере в том, что касается ее многочисленных потрясений. По его собственным словам, будучи «австрийцем, евреем, писателем, гуманистом и пацифистом», Цвейг «всегда стоял именно в эпицентре землетрясений»{107}107
  Stefan Zweig, The World of Yesterday (London: Cassell, 1953), 4.


[Закрыть]. В 1934 году, после того как его книги были сожжены в Берлине («превращены в пепел в огромных кострах под аккомпанемент патриотических чувств»), а Австрийская Республика была преобразована в австрофашистское государство, Цвейг (после обыска в его доме) покинул Зальцбург и надолго поселился в Лондоне{108}108
  Zweig, World of Yesterday, 366.


[Закрыть]. Какое-то время он мог спокойно жить в этом городе, где политика казалась относительно «далекой»{109}109
  Zweig, World of Yesterday, 315.


[Закрыть]. Но в 1938 году, с аннексией Австрии нацистской Германией и истечением срока действия его паспорта, Цвейг был вынужден обратиться к британским властям за срочной «белой бумагой», еще одним «паспортом для лиц без гражданства».

Поначалу Цвейг воспринимал эту новую необходимость как простую формальность, даже как некое радостное событие, ведь в своих «космополитических мечтаниях»[33]33
  «Вчерашний мир», цитируется в пер. Г. Кагана..


[Закрыть] он часто «представлял, как бы это было прекрасно, насколько это, по существу, соответствовало бы моему внутреннему побуждению – быть человеком без родины, не быть обязанным ни одной стране, но принадлежать всем без исключения»{110}110
  Zweig, World of Yesterday, 408.


[Закрыть]. Однако, ожидая на скамье просителей в бюрократическом предбаннике обмена своего паспорта на удостоверение иностранца, он начал чувствовать себя иначе:

На свой австрийский паспорт я имел право. Каждый австрийский чиновник консульства или офицер полиции обязан был тотчас выдать мне его как полноправному гражданину. Английскую бумагу, которую я получил, мне пришлось выпрашивать. Это было унизительное одолжение, и, кроме того, одолжение, которого меня в любой момент могли лишить. За ночь я вновь опустился на одну ступеньку ниже. Вчера еще зарубежный гость и в некотором роде джентльмен, который здесь спускал свой иностранный капитал и выплачивал налоги, я стал эмигрантом, «refugee»[34]34
  Беженец (англ.); так приведено в русском издании книги.


[Закрыть].

Цвейг оказался в тяжелом положении апатрида, став одним из тех, кого Арендт так трогательно называет «не-лицами»[35]35
  Nonperson (англ.) – термин, введенный Дж. Оруэллом в антиутопии «1984».


[Закрыть], не обладающими ни неотъемлемыми юридическими правами, ни политическим статусом. Отныне он должен был особо настойчиво умолять о выдаче каждой иностранной визы в новом проездном документе; к нему относились как к «лишенному прав человеку без родины», он на каждом шагу сталкивался с подозрительностью и нетерпимостью – ведь если он просрочит прием, его некуда будет депортировать, ни одна родина не обязана будет его принять. В этих обстоятельствах Цвейг постоянно вспоминал слова, сказанные ему одним из русских эмигрантов (Шагалом, Стравинским или Набоковым) много лет назад: «Раньше у человека были только тело и душа. Теперь ему нужен еще и паспорт, потому что без него с ним не будут обращаться как с человеком»{111}111
  Zweig, World of Yesterday, 409.


[Закрыть]. Отказавшись от своего гражданства и попав в полную зависимость от гостеприимства принимающих стран, Цвейг также остро осознал, как человека заставляют «чувствовать, что являешься объектом, а не субъектом, что прав у тебя нет никаких, а всего лишь милость властей»{112}112
  Zweig, World of Yesterday, 411.


[Закрыть].

Отчасти этот пафос запечатлен в фильме Уэса Андерсона «Отель „Гранд Будапешт“» 2014 года, который, как гласят заключительные титры, был «снят по мотивам произведений Стефана Цвейга».

Действие фильма происходит в вымышленной центрально-европейской стране, Республике Зубровка, в 1930-х годах, накануне войны, с привычной для Андерсона игривостью и моментами душераздирающего отчаяния и шокирующего насилия. Искусно оформленные зубровские денежные знаки, полицейские бланки, почтовые марки и проездные документы – все это создает убедительную кинематографическую иллюзию. Архитектура одноименного отеля, созданная по мотивам голливудских фильмов середины века и фотохромных снимков альпийских курортов, предлагает космополитическую фантазию об урбанистическом и гостеприимном мире, который никогда не существовал в реальности. Однако за пределами вестибюля отеля «Гранд Будапешт», выполненного в стиле модерн, висит угроза восходящего фашистского режима и надвигающегося глобального конфликта.

Эти угрозы становятся очевидными примерно через пятнадцать минут после начала фильма: щеголеватый консьерж отеля месье Густав (Рэйф Файнс) и его «коридорный» Зеро Мустафа (Тони Револори) спешно покидают привычное место, чтобы сесть в поезд, где их встречает рота солдат в серой форме из полицейского ополчения. Только что в титрах было загадочно указано: «19 октября / Закрытие границы», но теперь ситуация проясняется, когда один из солдат, Франц, требует у двух путешественников предъявить документы. После веселого подшучивания мсье Гюстав быстро проходит ритуал получения паспорта, но над потрепанным документом, выданным Зеро, солдат задерживается гораздо дольше. Чувствуя деликатность ситуации и даже опасность сложившейся ситуации, месье Густав бесстрастно вмешивается: «Это рабочая виза мигранта со статусом третьей ступени, Франц, дорогуша. Он со мной». Тем не менее противостояние вскоре обостряется, и солдаты грубо задерживают путешественников, вызывая яростный возглас ранее невозмутимого месье Густава: «Мерзкие грязные рябые фашистские морды! Прочь руки от моего коридорного!» Положение спасает только то, что на место происшествия прибывает командир, Хенкельс (Эдвард Нортон), который узнает месье Густава, который «был добр к нему» много лет назад, когда офицер «в дни детского одиночества» оказался в отеле «Гранд Будапешт». Отогнав солдат, Хенкельс выписывает билет, предоставляющий Зеро временную свободу передвижения, а затем сообщает М. Густаву: «Вашему коллеге нужно подать заявку на пересмотренную особую транзитную визу, получить которую нынче трудновато». Для благовоспитанного консьержа это вмешательство говорит о том, что «слабые проблески человечности еще встречаются на этой варварской бойне, которая некогда была известна как цивилизация», хотя его поспешное и нехарактерно вульгарное заключение – «А, хрен с ним!» – дает нам понять, что он не может заставить себя поверить в то, что только что сказал.

С приходом войны («Начало лутцкого блица», как сообщает нам титр) в конце фильма эта непрочная иллюзия трещит по швам. Теперь силы вторжения захватывают альпийский городок и проникают в святая святых отеля, превращая холл в многолюдное место встречи вражеского высшего командования и украшая его стены знаменами в стиле СС.

По мере того как повествование движется к финалу «в то утро, когда независимое государство Зубровка официально прекратило свое существование», месье Густав и Зеро (вместе со своей новой невестой Агатой) снова садятся в поезд и снова же подвергаются нападению грозных солдат, теперь одетых в еще более грозные мундиры в стиле СС. Как и прежде, месье Густав пытается разрядить напряженную обстановку легкомысленными, хотя и мрачновато-комичными замечаниями: «Ваш эскадрон смерти – первый, с которым нам довелось познакомиться. Очень приятно… Plus ça change[36]36
  Ничто не ново (фр.).


[Закрыть], я прав?» Но в этот раз, когда документы коридорного вызывают подозрения и напряжение нарастает, никакой «цивилизованный» полицейский инспектор, который мог бы навести порядок, в кадре не появляется. Вместо этого мы видим, как солдат бьет Зеро по голове винтовкой, а месье Густав борется с другими людьми в форме. Голос за кадром, принадлежащий уже постаревшему Зеро (Ф. Мюррей Абрахам) – теперь владельцу отеля «Гранд Будапешт», оглядывающемуся на эти печальные события много лет спустя, – с тоской говорит нам: «Слабые проблески человечности еще встречаются на этой варварской бойне, которая некогда была известна как цивилизация… Он был одним из таких». Но от Зеро мы также узнаем, что месье Густав впоследствии был расстрелян оккупационными войсками, и этот проблеск полностью погас{113}113
  The Grand Budapest Hotel, dir. Wes Anderson (Fox Searchlight Pictures, 2014).


[Закрыть].

Беда, которую Андерсон изобразил в своей выдуманной версии европейской истории, стала слишком реальной для тех, кто, подобно Набокову и Цвейгу, в панике пытался привести в порядок свои документы в первые дни Второй мировой войны. Джеймс Джойс полушутя сетовал, что вторжение Германии в Чехословакию в марте 1939 года грозит отвлечь внимание всего мира от скорой публикации его «Поминок по Финнегану» (1939), романа, который создавался более семнадцати лет (то есть почти весь межвоенный период). Однако вскоре писателю пришлось беспокоиться не только о новой книге, поскольку жестокие реалии войны неуклонно вмешивались в его жизнь. После вторжения Германии во Францию в мае 1940 года Джойс внезапно стал «вражеским иностранцем» из-за британского паспорта, которым по-прежнему владел; в то же время его сын, Джорджио, находился под угрозой интернирования немцами или мобилизации французами, поскольку недавно достиг призывного возраста.