Текст книги "Скрипач не нужен"

Любимая бабушка графа Толстого

В издательстве «Наука» (вы не поверите, но оно еще существует!) вышла одна из редких книг, к которым уж точно не относится известное определение «если книга очень умная, она скучная». «Л.Н.Толстой и А.А.Толстая. Переписка (1857–1903)» (серия «Литературные памятники»).

Отвлекаясь от известной фамилии, скажем так: это переписка двух влюбленных друг в друга умнейших мужчины и женщины XIX столетия. Но это не письма о любви. Это письма о Боге, о церкви, о свободе, о насилии, о правах и обязанностях личности, о воспитании детей… Это письма людей, которые любили истину так, как сейчас уже невозможно любить. За свои убеждения они стояли так, как давно уже не стоят. Но при этом – поразительно! – не душили один другого своей правотой, не орали друг на друга, не затыкали уши… И это не мешало им искренне спорить.

Чтение этой книги еще и потому доставляет наслаждение, что помимо того, о чем в ней написано, очень важно, как это написано. Однажды, оторвавшись от этой книги, я включил телевизор и угодил на одно политическое ток-шоу. На время у меня помутился рассудок! Я увидел перед собой совершенно невменяемых, бесноватых людей, то есть в буквальном смысле людей, одержимых бесами, в которых я, впрочем, стараюсь не верить. Они орали, кривлялись, не слушали друг друга, но при этом выражение их глаз было бесстрастным и отсутствующим, как если б это всё говорили не они.

Александра Андреевна Толстая была двоюродной тетушкой писателя Льва Толстого. В молодости он был в нее влюблен и, возможно, сделал бы предложение, если бы она не была старше его на одиннадцать лет. В письмах он называл ее «дорогая бабушка», что ее не обижало. Alexandrine так и осталась девицей и камер-фрейлиной. Она славилась не только своей безупречной набожностью и склонностью к филантропии, но и острым умом, литературным вкусом и независимым характером – отличительной чертой толстовской «породы»…

В покои фрейлины у Александра III имелся отдельный проход через стеклянную, висевшую в воздухе галерею, которая соединяла Зимний дворец с Эрмитажем. Как-то государь зашел к ней посоветоваться о публикации «Крейцеровой сонаты» Толстого, запрещенной духовной цензурой. «Я позволила себе высказать свое мнение в утвердительном смысле и представила государю, что вся Россия уже читала и читает ее, следовательно, разрешение только может понизить диапазон публики, которая великая охотница до запрещенного плода», – пишет она в своих воспоминаниях, тоже вошедших в книгу. Женщины в России часто бывали мудрее мужчин, даже и из духовного ведомства. «Крейцерова соната» была разрешена к печати.

В 1892 году Льва Толстого за антицерковные и антигосударственные выступления, кроме шуток, хотели заточить в Суздальский монастырь. Тогда же впервые был поднят вопрос об отлучении от церкви, которая, не будем забывать, не была отделена от государства, так что отлучение от церкви автоматически означало отлучение от государства. Толстая имела еще один разговор с императором, после которого при жизни Александра III Льва Толстого не смела трогать ни одна «крыса» – так иногда просто и жестко выражалась фрейлина.

Тем не менее в письмах к племяннику она говорила такие сильные вещи, что однажды Толстой, написав в ответ два письма, не решился их отправить и даже посылал человека, чтобы тот догнал почту и задержал письмо. В какой-то момент он почувствовал, что у него нет ясных ответов на вопросы этой женщины, что он, философ, срывается на грубость, и, следовательно, он просто не прав.

Дело в том, что несокрушимая церковная вера Alexandrine не мешала ей оставаться умной светской женщиной, влюбленной в литературу, ценящей великих писателей и получающей в ответ такую же любовь и уважение. Перед ней благоговели не кто-нибудь, а Гончаров, Тургенев и даже Достоевский. Но самое главное, что к этой фрейлине самым внимательным образом прислушивался царь.

Она не писала Толстому, что он «про́клятый еретик» и за свои слова о церкви будет гореть в аду, что ему надо привязать к ногам жернова, чтобы его утопить, то есть то, что, кроме шуток, публично говорили церковные иерархи. Но при этом Alexandrine так глубоко подвергала критике основы «толстовства» как религии, может быть, и разумной, но оторванной от реальных нужд и страданий людей, что Толстой с его величайшим чутьем на правду подчас не находил точных ответов на слова своей «бабушки»… Но о чем идет речь?

Помните огромную очередь к поясу Богородицы в Москве, над которой с какой-то злостью потешалась часть нашей гуманитарной интеллигенции? «Многотысячная очередь паломников затрудняет доступ к ГМИИ имени А.С.Пушкина», – писали СМИ, имея в виду проходившую в то время выставку Караваджо. Это был главный пункт спора между «бабушкой» и Львом Толстым.

«Легко может быть, что ваш голос обратит на лучший путь заблудшего или неверующего, но утешит ли он страждущего? – писала Толстая. – <…> Поглощенный одними умственными занятиями, вы, может быть, не отдаете себе достаточного отчета в страданиях человечества, самых разнообразных и жестоких. Что дадите вы тем, которые изнемогают от боли и которым необходимы все доказательства любви Христа к ним?» Удивительно мудрые слова!..

После прочтения этой замечательной книги я понял важную вещь. Одной из главных бед нашей общественно-политической системы является то, что между властью и оппозицией, увы, нет ни одной умной, тонкой женщины. Где ты, Alexandrine?

12 февраля 2012

Добро пожаловать в Маркизову лужу

Наверное, не я один обратил на это внимание. Почему в нынешней политической баталии на стороне действующей и, вероятно, грядущей власти – несколько крупных режиссеров и руководителей театров, а на стороне оппозиции – много писателей, причем очень разных, таких, как Эдуард Лимонов и Борис Акунин, Захар Прилепин и Людмила Улицкая, Герман Садуллаев и Дмитрий Быков? Пусть одни находятся в этой оппозиции «слева», а другие – «справа», но они – все-таки в ОППОЗИЦИИ, а на стороне власти я, по крайней мере, «не слышу» громких писательских имен.

Я знаю, что мне на это скажут. Режиссеры, театральные руководители нуждаются в поддержке власти, в том числе и финансовой. У них есть актеры, которых нужно кормить, у них – проекты, которые без денег останутся голыми фантазиями. Писателям героев своих кормить не надо, а любой их проект реализуется с помощью самого дешевого ноутбука. Режиссер, театральный деятель, если неграмотно выстроит отношения с властью, рискует пополнить ряды маргиналов. Писатель в нынешних условиях, стоит ему только заикнуться о своей любви к власти, рискует потерять тех читателей, которые идут на Болотную, а из тех, кто стоит на Поклонной, он вряд ли много приобретет. Да что говорить – и так всё понятно.

Что говорить, например, о таком феномене, как «Гражданин поэт» Дмитрия Быкова и Михаила Ефремова, когда из ничего, из пустоты, из разреженного политического воздуха и малозатратных усилий, впрочем, весьма и весьма талантливых людей, рождается и телешоу, и радиозаписи, и гастроли от Саратова до Лондона, и книга на закуску. И вот уже принимаются заказы на торжественные «похороны» этого проекта в Крокус Сити Холле, где цена билетов варьируется от пяти (партер) до тринадцати (VIP-места) тысяч рублей.

Ну, разве, скажете, не выгодно бунтовать? Очень!

Но я не принадлежу к тем, кто видит во всем только прагматические интересы. Если, например, Горький принимал активное участие в революции, а Станиславский – нет, то это не значит, что они заранее всё просчитали и подсчитали и обо всем договорились на репетиции пьесы «На дне». Видимо, всё было куда сложнее.

Режиссеры, театральные руководители – люди поневоле «системные», но, кроме того, еще имеющие вкус к руководству людьми вообще. Они знают законы режиссуры, в том числе и политической. Писатели… Я прекрасно помню: когда они всей толпой пошли в политику в конце восьмидесятых – начале девяностых годов, то единственное дело, которое они тогда сделали, был катастрофический развал Союза писателей СССР. Вдруг выяснилось, что Евтушенко не может сидеть с Бондаревым за одним столом и даже в одном помещении с ним долго находиться не может. И что сегодня?.. Кто прав?.. Кто виноват?..

Но я бы смотрел еще глубже. В спектакле если ружье не стреляет, то это, по-любому, плохо. Зачем тогда вообще принесли на сцену? А в литературе, начиная с «Отцов и детей», что ни дуэль, то – глупость! О чем это говорит? О том, что, затевая интригу, писатель может вертеть ее и так и сяк. И чем меньше он знает о том, чем его вещь закончится, тем – лучше. Иначе писать неинтересно.

Когда-то наш проректор в Литературном институте, замечательный критик Евгений Сидоров, нам говорил: «Литература – дело веселое!» Это – правда. В литературе куда больше возможностей для игры, чем в театре. Возможности любого режиссера, который ставит «своего» Гамлета, все-таки ограничены. Образ Гамлета безграничен. Шекспир сам не знал, что он «хотел этим сказать».

Да что там Шекспир! Даже в «Гражданине поэте» я вижу, что куда более интересные, играющие разными смыслами политические стихи Дмитрия Быкова в ефремовской постановке превращаются иногда в пошловатый фарс, как в сюжете с чтением Андроповым стихов из гроба, или когда на фоне образа Николая Гумилева появляется актер в омерзительном солдафонском мундире.

Когда я читаю стихи Быкова, я вижу, как он работает на грани фола, и мне не совсем понятно, что он, собственно, разрушает: политические бастионы или же окаменевшие поэтические бренды, от Пушкина до Евтушенко? Кроме того, мне любопытен сам образ этого поэта, борца за свободу ВООБЩЕ, который при этом написал стихов про Путина в десять раз больше, чем Пушкин про Анну Керн. Какая это СВОБОДА? Это тяжелая психологическая зависимость! Но в любом случае, когда это становится уже откровенным политическим театром, все прочие смыслы исчезают. Остается только ржать, ржать и ржать. Но ржать – не хочется, потому что не всегда смешно.

Но к чему я это говорю? К тому, что писателям надо дорожить своей безответственностью, своим веселым ремеслом. Но и не забывать, что жизнь тоже имеет право на куда более скучные и рутинные варианты бытия. Если в прозе Бориса Акунина один Эраст Фандорин такой умный и честный, а кругом сплошное государственное жлобье, то для прозы это, может быть, и хорошо, это пружина для дополнительной интриги. Но в реальной жизни фандорины совершенно бесполезны, да и нет там никаких фандориных и не было никогда, а был сыщик Путилин… Но не ищите здесь игры слов.

Если Захар Прилепин талантливо оплакивает своего «Санькю», то я готов рыдать вместе с ним, потому что он страшно убедителен. Но в жизни я с этим пацаном иметь дела не хочу… Я вижу в нем скорее угрозу для своего обывательского существования.

Когда-то Александр Блок писал, что русская интеллигенция должна идти в политику, и при этом сравнивал политику с Маркизовой лужей. Маркизова лужа – это мелководная невская губа Финского залива, символ чего-то такого неглубокого, где негде развернуться большим морским кораблям. Но Блок скоро понял, что ошибся. На мелководье кораблям гораздо опаснее, чем на глубокой воде.

26 февраля 2012

Псы и волки

Вышла новая книга Захара Прилепина. Восемь «маленьких повестей», как определяет их автор, под общим названием «Восьмерка». И так же называется одна из повестей, по которой уже снимает фильм Алексей Учитель.

Я не скрываю, что с именем Прилепина связываю свои самые большие надежды в русской прозе нашего времени. После выходов романов «Патологии» и «Санькя» стало очевидно, что в литературе появился очень яркий и даровитый писатель. Книга рассказов «Грех» этот факт подтвердила. Роман «Черная обезьяна» кому-то не понравился, но это нормально: писатель не конвейер по производству всеми признанных шедевров. Следующая книга публицистики «К нам едет Пересвет», по-моему, прекрасна по ясности авторской позиции и, что еще важнее, по доверительной и глубоко человечной тональности разговора, когда читателя не «грузят» своим умом и всезнайством, а с ним душевно и, если угодно, даже по-братски беседуют. (Надеюсь, что слово «братки» вычеркнуто из лексикона приличных людей, поэтому игры слов тут не найдут.)

Книга открывается повестью «Витёк». Умирающая пристанционная деревня, возле которой давно уже перестали останавливаться поезда и которая, хотя и умирает, по привычке живет расписанием московского экспресса. Мальчик, отец и бабушка. Две соседские семьи. Между дворами идет безумная, бессмысленная война из-за котов и собак, посягающих на чужие территории. А мимо, строго по расписанию, туда-обратно несется московский поезд. Но как-то он останавливается, потому что в Москве началась гражданская война, и в поезд нужно погрузить солдат из ближайшей военной части, о которой тоже чуть не забыли, как и о деревне. Пассажиров высаживают на насыпь, поезд идет на войну. А пассажиров слишком много, чтобы всех приютить в деревне.

Скажете: он пугает, а нам не страшно. Но в том-то и дело, что он не пугает. Нежная, лирическая повесть о деревенском мальчишке, хотя и не без морали. Мораль: все мы «крутые» до поры до времени. Пока – в поезде.

Не буду подробно говорить об остальных повестях. Среди них, на мой взгляд, есть подлинные шедевры лирической прозы – «Лес», «Тень облака на том берегу». Есть удивительный, скорее, рассказ о певце и гитаристе по кличке Оглобля. Есть очень мудрая повесть «Любовь» об отношениях отца и сына – но это вообще сквозная тема всей книги. Возникает странное впечатление, что во всех вещах Прилепина как бы один и тот же отец, который всё знает, всё умеет, который, конечно, лучше всех, и ни с кем его не сравнишь. Только жизнь почему-то не удалась.

Грустно!

Но вот «Восьмерка»… Я не знаю, что сделает из этой вещи Алексей Учитель. Кино дело тонкое, и литература им берется все-таки в виде фактурного сырья. Но как литературная вещь повесть меня просто потрясла на этот раз пронзительностью ее актуального смысла, что было и в «Саньке». В «Восьмерке», кстати, мелькает Санька в качестве эпизодического персонажа. Вроде бы «Восьмерка» написана раньше «Саньки».

Четверо парней из заводского, возможно, слободского городка, где банкротят завод, и понятно, что за этим последует. Они – омоновцы, «черные береты». Поразительная жесткость, с которой Прилепин всё расставляет по местам. Эти парни – «опричники». Это – «псы». «Ты – пес», – говорит одному из них по телефону местный криминальный авторитет, вернее сказать, авторитетик, потому что масштабы не те. Тот – беззлобно отбрехивается: «Сам ты пес». Авторитет серьезно надулся.

Задача этих парней, которых связывает крепкая мужская дружба (что у Прилепина в прозе всегда получается хорошо и нефальшиво), рвать зубами тех, кто «против государя» и заведенного им «порядка». Этой функции некоторой части мужского населения со времен Ивана Грозного никто не отменял. Не в Швейцарии живем. Но беда в том, что «порядок», который установил «государь», этим парням неясен. Вернее, им ясно, что настоящий «порядок» «государю» абсолютно до лампочки, и свои «порядки» на местах заводятся сами – по праву наиболее сильного и наглого. Но самые сильные и наглые должны быть «опричники». Иначе это уж совсем какой-то непорядок, совсем уж беспредел! Этих «псов» для чего на «волков» натаскивали? Чтобы покой «волков» охраняли, пока те по ночным клубам жрут и пьют?! Нетушки!

И «псы» начинают душить «волков» просто так, бесплатно. Крушить всех городских авторитетов просто потому, что они сильнее их. Нет, они – не народные мстители. Это вот из мальчика Саньки вырастет народный мститель, с которым непонятно, что теперь делать. Эти же парни просто – нормальные «волкодавы». Да, им обидно, что они сильнее и круче, а их заставляют поджимать перед «волками» хвосты. Хрен вам!

«Восьмерка», как вы понимаете, написана о девяностых годах. Но так вышло, что я заканчивал ее читать в тот день, когда на Пушкинской омоновцы загоняли демонстрантов в метро. Не знаю, насколько правильно, профессионально и «гуманно» они работали. Не знаю, как это можно делать грамотней, цивилизованней, добрее и т. д. Но вот что было совершенно ясно… Эти парни были в закрытых шлемах, за которыми не было видно лиц. Но это явно не «псы», не «опричники». И слава богу, что на Пушкинской это было именно так…

Но куда подевались те, о которых пишет Прилепин? В конце повести четверо товарищей разбежались – кто куда. Конец дружбе, а судьбы их пропали в тумане. Но вообще-то, если речь не только о них? В каких охранных агентствах они служат, в каких ночных заведениях, в каких банках (а может, банях) несут свою службу по охране «государевой» территории? Они вообще-то есть? Или мы деклассировали этот класс за ненадобностью? Может, мы уже в Швейцарии живем?

11 марта 2012

Молчание пастырей

Мы отмечаем сразу два писательских юбилея: Владимира Маканина и Валентина Распутина. Обоим исполнилось семьдесят пять лет. Оба родились в несчастном 1937 году, с разницей в два дня – 13 и 15 марта соответственно.

Вообще в 1937 году, который по восточному календарю был годом Огненного Быка, родилось удивительно много писателей: Распутин, Маканин, Вампилов, Ахмадулина, Мориц, Чухонцев, Битов, Фокина, Аверинцев (тоже писал стихи), Высоцкий… Называю их без всякого порядка и попытки поделить на какие-то литературные группы или «партии», что и невозможно сделать, если внимательно посмотреть на этот далеко не полный список «детей 1937 года». Кстати, этот термин впервые ввел в оборот очень яркий литературный критик Владимир Бондаренко и даже написал об этом интересную книгу: «Дети 1937 года».

Что было причиной этого странного поколенческого чуда? Можно гадать долго. Но конечно, одной из причин была сталинская забота о рождаемости и запрет на аборты. Проблема «отцов и детей» ведь просто решалась тогда. Этих отцов посадили, этих расстреляли, но раньше все-таки позаботились о демографическом росте, причем как раз накануне страшной войны. Во время войны отцы, которые были на свободе, пошли на фронт, а оставшиеся в тылу матери всю войну и после нее тащили на плечах этот вечно голодный демографический рост.

Наверное, неслучайно одна из лучших повестей Владимира Маканина называется «Безотцовщина», а у героя-мальчика из лучшего рассказа Валентина Распутина «Уроки французского» слишком заметно нет отца.

Владимир Маканин родился на Урале, в Орске. Валентин Распутин – в Сибири, в деревне Аталанка Иркутской области. Между Орском и Иркутском расстояние более 4000 километров. Это почти в десять раз больше, чем между Парижем и Лондоном. И всего лишь (по нашим понятиям – всего лишь!) на полторы тысячи километров меньше, чем между Лондоном и Нью-Йорком. И вот представьте себе, сколько важных событий происходило между Парижем и Лондоном и между Лондоном и Нью-Йорком и как эти события повлияли на ход мировой истории. А между Орском и Иркутском как будто никогда ничего не было.

Вероятно, специалисты по русской истории что-то нам расскажут. Наверное, и неспециалисты вспомнят об уральском казаке Ермаке, который покорил Сибирь. Но всё равно наши дети гораздо лучше знают Д’Артаньяна, особенно в исполнении Михаила Боярского, чем Ермака в исполнении Виктора Степанова в одноименном кино 1996 года.

Но ведь Распутин и Маканин – дети немыслимых исторических и географических пространств, от которых дух захватывает! Ведь Урал и Сибирь – два величайших географических региона в евроазиатской части мира. Война, которую пережили эти «дети 1937 года», была величайшей войной в мировой истории. Русская революция, которая определила судьбы этих детей через их отцов, была, разумеется, главным политическим событием ХХ века. Кто бы с этим поспорил? Но вот что странно: мы совсем не воспринимаем этих писателей как исторических. И если сибирская составляющая Распутина нам еще понятна через его очерки, то уральский вектор Маканина непонятен, нет…

Например, для британской литературы чрезвычайно важно место рождения писателя – сама Англия, Ирландия или Шотландия? Для американской прозы «южане» и «северяне» являются принципиально разными литературными партиями. И даже мы, русские, чувствуем отличие между Фолкнером и Фицджеральдом, не зная, чем отличается штат Миссисипи, где родился Фолкнер, от штата Миннесота, где родился Фицджеральд. Чтобы почувствовать разницу между этими классиками, нам не нужно знать, что прадед Фолкнера воевал на стороне южан, а прадед Фицджеральда – автор текста государственного гимна США, американский Сергей Михалков, грубо говоря…

Но лично для меня Распутин и Маканин тоже являются классиками мировой литературы. И то, что ни один, ни другой еще не получил и, вероятно, не получит Нобелевской премии, является проблемой самой премии.

Вы посмотрите, какие они восхитительно разные! Один – боль, стон, непрерывное апокалиптическое напряжение. Но сколько любви и милосердия в том же небольшом рассказике «Уроки французского», который был написал сорок лет назад, а до сих пор вызывает слезы у всех читающих и что-то чувствующих поколений. Второй – диагност, аналитик, с годами становящийся всё жестче, совсем уж стыдящийся вынесения каких-то прямых моральных оценок. И это тоже заставляет вспомнить рассказ сорокалетней давности, мой любимый у Маканина, «Ключарев и Алимушкин». Как страшно он заканчивался! «Передай мужу, что Алимушкин улетел на Мадагаскар, и его провожала мать», – то есть герой умер, а всем хотелось бы, чтобы он просто незаметно исчез…

По Распутину и Маканину мы могли бы (и должны!) изучать нашу историю, а не по комментариям наглотавшихся каких-то книг и статей политологов. Они могли бы (и должны!) ответить нам на вопрос: что с нами сегодня происходит? Но, пока овцы блеют, пастыри молчат. Оба устали!

Это так грустно, что от обоих юбилеев осталось нерадостное чувство. Словно мы кого-то обманули или нас кто-то обманул. Словно совсем не осталось у нас словесных пастырей. И надо уже идти в церковь, а там тоже непонятно, что происходит, и порой думаешь, что лучше бы и эти пастыри тоже не открывали ртов.

18 марта 2012