Текст книги "Скрипач не нужен"

Пять лет без Солженицына

Минувшей субботой мы отмечали пятилетие со дня ухода из жизни Александра Исаевича Солженицына…

В некрополе Донского монастыря, где писатель похоронен, прошла панихида. Пел небольшой, но очень слаженный монастырский хор, звучали слова «Вечная память» и удивительные слова христианской молитвы по усопшим, которые равняют всех людей в Боге, самых простых и великих: «Господи, помилуй раба Твоего… и прости ему все прегрешения, вольные и невольные…»

Затем в Доме русского зарубежья были скромные поминки. Показали фрагмент из последнего интервью перед камерой: он говорил о том, когда в жизни был по-настоящему счастлив. Первый период счастья относился к казахстанской ссылке, куда Солженицын попал на вечное поселение после освобождения из лагеря и полутора лет лечения от рака. Ощущение вернувшегося здоровья вместе с чувством пусть и относительной, но все-таки свободы и породило счастливое состояние души и ума, когда небольшой деревенский домик на краю пустыни, возможность преподавать в школе самые любимые им предметы, математику и астрономию, а главное – бескрайнее небо над головой, ночью усыпанное звездами, – вот и всё, что, оказывается, было ему необходимо для абсолютного счастья.

В лагере мы не видели звезд, говорил он, потому что прожекторы на вышках закрывали звездное небо. Он не цитировал Канта («звездное небо над головой и нравственный закон в душе»), хотя, несомненно, помнил эти слова и имел их в виду, говоря о звездах. Солженицыну хватало вкуса в таких откровениях не перебирать. Эстетического чутья в нем было гораздо больше, чем думают его противники. Если он, по мнению некоторых критиков, злоупотреблял «умершими» словами из словаря Даля, то делал это не ради щегольства, а преднамеренно, пытаясь современный русский язык обогатить. А в результате мы донельзя обеднили наш русский разговорный (да и письменный тоже) язык, при этом чудовищно наводнив его иностранными кальками и блатным жаргоном.

На поминках особенно запомнилось выступление Бориса Любимова, ректора театрального училища имени М.С.Щепкина. Смысл его был следующий. Солженицын-мыслитель – это сложная система. Подобно океану он настигает нас не единожды, но волнами, и – в самое неожиданное время. Звучали убедительные примеры прозорливости Солженицына, и в «Красном колесе», и в его публицистике. Это – правда. Меня всегда поражало: при том, что в своей публицистике Солженицын был практически всегда прав и с какой-то почти невероятной точностью предсказывал те исторические «грабли», на которые мы наступим (и обязательно наступали!), к его пророчествам как не прислушивались, так и не прислушиваются. Мы были и остаемся историческими детьми и этим отличаемся от Запада и от Востока, где к умным людям предпочитают прислушиваться, а не издеваться над ними в фельетонах и мемуарах, которые у нас недавно появились почти одновременно в таких мало похожих периодических изданиях, как журнал «Знамя» и газета «Литературная Россия». Мы не хотим признать себя глупее отдельного человека, который положил жизнь на осмысление исторического опыта России в прямой связи с ее современным состоянием.

Настоящие дети – мудрее нас. Я видел много рисунков школьников, посвященных «Одному дню Ивана Денисовича». И вот что я в них заметил. «Иван Денисович», как это ни странно, довольно бодрая вещь. Главный герой – крестьянский сын, с очень хватким и цепким практическим умом, позволяющим выжить в любых условиях – на войне и в лагере. Нигде, ни строчкой не прорывается лирическое отношение к этому автора; это – за текстом, это потом уже свободно разольется в «Архипелаге ГУЛАГ». Но дети видят что-то за текстом. Не сговариваясь, они рисуют главного героя, очевидно, держа в голове образ птички в клетке, грустной, с поникшими перышками. Конечно, они не знают, что моральным кодексом русского дореволюционного либерализма, да и радикализма тоже – были слова В.Г.Короленко «Человек рожден для счастья, как птица для полета». Слова сами по себе, может, и хорошие, но, в сущности, пустые и прекраснодушные. И Короленко плохо читали, потому что эти слова бездумно чертит ногой на песке человек, рожденный безруким. И сам рассказ называется не без горькой и отчаянной иронии – «Парадокс».

Дети чувствуют этот парадокс, а взрослые – нет.

Взрослые продолжают твердить, что целью развития России являются «свобода», «демократия» и «права человека». Хотя Солженицын уже давно и очень внятно объяснил, что понятия эти замечательные и добиваться этого нужно обязательно, и особенно – в России; но здесь происходит подмена цели и средств. Ни свобода, ни демократия, ни права личности не должны считаться конечной целью, но только необходимыми средствами для достижения каких-то иных, высших целей. Перед самым возвращением из Вермонта в Россию в статье «“Русский вопрос” к концу ХХ века» (март 1994 года) Солженицын написал слова: «Мы должны строить Россию нравственную – или уж никакую, тогда и всё равно». То есть никакие сами по себе прекрасные средства, когда они становятся целью, не имеют оправдания, ни даже вовсе какого-то смысла. Это просто пустые слова.

Поразительно, но еще сорок лет назад, когда мы жили в условиях информационного голода и жадно ловили любые запрещенные не только факты, но и слухи, когда еще не было Интернета, он уже писал о праве человека «на незнание», о праве «на тишину». Еще находясь в СССР, на волосок от новых репрессий в связи с публикацией за рубежом «Архипелага», Солженицын писал, что Россия обязательно после освобождения от коммунизма пройдет период авторитаризма и пугаться этого нечего, потому что это неизбежная данность, нельзя с ледяной горы тоталитарной идеологии сразу же прыгнуть в цветущую долину свободы и демократии – это долгий и петлистый путь. Он был яростным противником революции, всякой революции, какими бы прекрасными ни были лозунги революции.

Человек – все-таки не птица, и рожден человек не для счастья, а для ответственности перед собой, перед своими близкими, перед своей страной. И потом уже – перед всем миром.

4 августа 2013

Гости съезжались на дачу…

Пушкин – определенно «наше всё», и в этом убеждаешься постоянно. Пушкин рассеял по ветру семена стольких сюжетов и даже целых направлений в русской литературе, что их хватило на два века. Один из таких сюжетов и одно из таких важных направлений – тема «дачи» в литературе.

Я вспомнил это сегодня, когда в среднюю полосу России, в столицу и в Петербург пришла запоздалая жара, и, стало быть, новая полоса дачных радостей. Между тем все жители России делятся на дачников и тех, кто по какому-то недоразумению ими не является, потому что дача – это не просто «загородный дом для летнего проживания», как это объясняет нам словарь Ожегова, но очень важная составляющая русской души.

Начнем с того, что слово «дача» непереводимо на иностранные языки, так же, как «гласность» и «перестройка». «Дач» в том смысле, в каком они существуют у нас, нет ни в одной стране мира, потому что смысл этого слова необъятен. «Дачами» мы называем и роскошные особняки ценой в несколько миллионов евро, и времянки из досок и шифера, которые стоят по сто лет, и казенные финские дома в Переделкине, где живут писатели якобы для творчества. На наших «дачах» одни купаются в бассейне с подогретой голубой водой, а другие работают как каторжники, выращивая на своих шести сотках урожай, равный половине урожая среднего совхоза. Иногда те и другие встречаются на рыбалке в застиранных рубахах, напоминая друг другу, что все люди братья и все мы, в общем-то, равны.

Авторитетные зарубежные слависты считают, что дача – «такая же национальная особенность русских, как водка, баня, балет и медведи». Иностранцы, например, всерьез изумляются: как можно получать удовольствие от длительного времяпрепровождения в неестественных для прямоходящего существа позах?

В понятии «дача» есть что-то неотразимо притягательное для русского человека. Недаром великие писатели Достоевский и Чехов грезили о дачах. В «Идиоте» развязка всех событий происходит на даче, а у Чехова вообще половина творчества ей посвящена. Обретя свои дачи в конце жизни, один – в Старой Руссе, другой – в Мелихове, оба писателя радовались как дети, найдя там наконец «покой» и тихое пристанище для скитальческих душ…

Именно дачи первыми нанесли сокрушительный удар по идеологии коммунизма, от которого он так и не мог оправиться. Вдруг оказалось, что вожди этой идеологии, не говоря уже об их свите, на самом деле не могут жить без того, чтобы летом не расхаживать по дачному участку в панамах после сытного обеда с «кружовенным» вареньем на десерт. От этого ренегатства был один шаг до сдачи всех позиций идеологии марксизма. Кроме одного: «бытие определяет сознание». Максим Горький, в молодости написавший гениальную пьесу «Дачники», в советское время неудачно попытался «поженить» дачную тему с темой коллективного творческого труда. Так и возникло Переделкино – дачный поселок для писателей. Предполагалось, что дача писателю дается на время создания очередного производственного романа. Причем, сидя за письменным столом, он должен спиной чувствовать, что рядом, по соседству, пишется другой производственный роман, и поэтому писать лучше и талантливей. Но вот в результате создание производственных романов затягивалось у писателей на всю жизнь, а сами романы от производственных эволюционировали до «Доктора Живаго», потому что писать на дачах производственные романы – это же, согласитесь, как-то уж совсем противоестественно.

Нужно ли напоминать, что дачи оказались излюбленным местом для советского кинематографа – до Никиты Михалкова включительно. Советских профессоров на советских экранах мы чаще видели не в научных лабораториях и не за кафедрами, а на дачах в тех же панамах. А где могли собраться вместе три героини фильма «Москва слезам не верит»? Разумеется, только на даче.

Несомненно, истоки дач – в дворянских имениях, в тех землях, которые раздавались сюзереном (царем) своим вассалам (дворянам) за верную службу и в расчете на нее же. Но в результате дарования «вольности» дворянам при Екатерине II (первый Указ появился еще при Петре III) вассалы стали уходить в отставку когда им вздумается и постепенно превращались в старосветских помещиков, замечательно описанных Гоголем. «Дворянские гнезда», прекрасно описанные Тургеневым и Гончаровым, а затем Буниным, были, с одной стороны, колыбелью всей русской культуры, а с другой – предметом законной зависти безземельных крестьян и малоимущих разночинцев. Громить усадьбы начали еще до революции 1917 года – большинство столыпинских процессов были над грабителями этих усадеб. Но и скупать их под дачи начали чеховские Лопахины явно не от романтической любви к вишневым садам. Национализация земли после октября 17-го всех как будто сравняла и построила в единый строй, однако… Тягу русского человека к своему клочку земли – неважно, шесть это соток или гектар, – уничтожить было уже невозможно.

Дача – наш символ независимости от власти и в то же время торжества равенства людей на земле. И пусть за последнее время это равенство пошатнулось и роскошные особняки вырастают бок о бок с покосившимися домиками, изначальный стимул здесь один и тот же: огородить свою независимость, свою частную жизнь и выразить свою индивидуальность, не подвластную, простите за тавтологию, власти, вот таким способом. И неизвестно еще, что для русского круче: свой кабачок весом в шесть килограммов или свой особняк ценой в шесть миллионов. Важно, чтобы и то и другое у соседа было меньше. При этом замечу, что дачники – самые милые и приятные люди на земле. Пока они не соберутся на общее собрание.

Трудно сказать, выветрится ли когда-нибудь в нас это чувство, эта инстинктивная жажда вот такой независимости. Кажется, давно уже понятно, что выращивать капусту и картошку на шести сотках себе дороже, но – выращивают! Кажется, очевиден абсурд строительства четырехэтажного особняка на краю нищей деревни, но – строят! И нет конца и края заборам и штакетникам…

11 августа 2013

О Геббельсе бедном замолвили слово

Горячая новость, появившаяся на электронном портале News.ru.com: российское издательство «Алгоритм» выпустило в свет на русском языке первый и единственный роман ближайшего соратника Гитлера, главного пропагандиста Третьего рейха Йозефа Геббельса «Михаэль. Германская судьба в дневниковых записях». Книга, написанная Геббельсом в 1923 году, вышла в серии «Проза великих».

Книгу эту предваряет сочувственная аннотация: «Прежде всего этот роман представляет собой юношескую, во многом наивную, но в то же время и дерзостную ориентацию на предшествующие поколения литераторов: романтиков, реалистов, символистов, экспрессионистов. Юношеская незрелость обусловливает восторги, откровенность, непосредственность мышления и чувств автора, его постоянно оттачивающуюся афористичность… Роман проникнут осязаемым влиянием Гёте, Ницше, Достоевского, Евангелия. Некоторые спорные моменты, имеющиеся в романе, сегодня представляются безусловным анахронизмом, но следует помнить, что в эпоху, когда роман был создан, они имели не маргинальное, а широкое хождение во всех слоях общества, потому мы не вправе упрекать автора за те или иные взгляды, которые даже не могли являться его личными».

Первое чувство: шок, оторопь, возмущение! Как?! У нас?! В стране, победившей фашизм?! В стране, где живы ветераны Отечественной войны 1941–1945 годов, где живут дети, внуки и правнуки тех, кто с этой войны не вернулся, где до сих пор поисковые отряды находят кости «неизвестных солдат» и хоронят их в братских могилах?!

Но, как говорил герой-следователь в исполнении замечательного Георгия Буркова из одного забытого советского фильма: «Не будем нервничать и давайте спокойно разберемся…»

Если кто-то думает, что выход романа доктора Геббельса – это признак именно нашего невежества, нашей бескультурности, то он глубоко заблуждается. Предвидя реакцию на книгу, издательство «Алгоритм» прибегло к своего рода «отмазке», напечатав в аннотации такие слова: «Роман “Михаэль” в 1987 году был издан в переводе на английский язык в Нью-Йорке издательством Amok Press».

«Отмазка» – не самая удачная. Как бы ни относиться к издательству «Алгоритм» – а оно вызывало массу нареканий и несколько раз не было допущено на международную книжную ярмарку non/fiction за пропаганду национализма, – это издательство отнюдь не мелкое, не «маргинальное», но, напротив, агрессивно-коммерческое, сумевшее занять свою нишу в весьма сложной структуре российского книжного рынка. Состав его книг очень пестрый: здесь и русская религиозная философия, и труды филолога и историка Вадима Кожинова, Игоря Шафаревича, и панегирики «мудрому государственнику» Иосифу Сталину, и историческая публицистика Михаила Задорнова, и мемуары Валерия Золотухина, и многое другое…

Книги «Алгоритма» стройными рядами стоят в крупных книжных магазинах и, что гораздо более важно, в магазинах маленьких, в супермаркетах, и даже в газетных киосках, где залежалый товар не держат. Это и понятно: интерес к вышеозначенному литературному спектру в нашей стране был и остается высоким.

Издательство Amok Press как раз исключительно «маргинальное». Его соучредителем выступил скандально знаменитый американский публицист Адам Парфрей, составитель «культового» в радикальных художественных кругах издания «Культура Апокалипсиса», которое было запрещено в нескольких странах, в том числе и в России (с этим было, в частности, связано крушение екатеринбургского издательства «Ультра. Культура»). Книга «Культура Апокалипсиса» представляет собой собрание статей и интервью, посвященных оккультизму, сатанизму, садомазохизму и другим паранормальным областям человеческой жизни. Слово “Amok” (малайское meng-вmok – впасть в слепую ярость, убивать) означает психическое состояние, свойственное жителям Малайзии и Филиппин, характеризующееся резким двигательным возбуждением и агрессивными действиями, беспричинным нападением на людей и т. п.

В этой компании (имею в виду не Парфрея, а персонажей его книги) доктору Геббельсу, несомненно, самое место.

Но уж никак не в серии «Проза великих». Ранний опус Геббельса – это классический пример того, как из неудавшегося писателя рождается идеолог террора и человеконенавистничества. Вообще, существует некий закон: поскреби всякого теоретика такого сорта – и непременно доскребешься либо до сентиментальных стишков юности, либо до «актуальной» прозы, написанной в духе времени, но не более того. Амбиций – океан, а творческих ресурсов не хватает. Не Гёте, не Толстой. Выход здесь один – «пасти народы».

Но не будем торопиться. Сама по себе фигура Геббельса – отнюдь не запретная тема для свободного мира. В частности, его дневники тридцатых и сороковых годов в свое время издавались в США, Англии, Италии и даже во Франции, проигравшей, в отличие от нас, войну с Германией. И это понятно – историческая память не только воспоминание о славных победах, но и горечь поражения, и попытка разобраться в тех, кто творил кровавую историю ХХ века. Хотя бы для того, чтобы вычислять подобные фигуры на ранней стадии их зарождения. Для серьезного историка и филолога тот факт, что Геббельс в молодости увлекался немецким символизмом и неоромантизмом, на самом деле очень о многом говорит. Этим же и в те же самые годы увлекался и великий немецкий писатель Томас Манн. Так что культурный «бэкграунд» у них с Геббельсом вроде бы один – Ницше, Достоевский, своеобразно трактуемое Евангелие. Но какие разные результаты! В страшном сне нельзя себе представить, чтобы Томас Манн идеологически обосновал уничтожение миллионов людей, а закончил свой путь убийством своих детей и собственным самоубийством.

И в этом, хотим мы того или нет, нам придется разбираться. Потому что история – вещь не линейная. Она, по гениальному определению Александра Твардовского, развивается не этапами, а волнами. И очень трудно предсказать, какая волна из прошлого и когда нас настигнет. Жить с «широко закрытыми глазами», может быть, и комфортно, но небезопасно. Как, впрочем, и смешивать исторические источники с актуальной, а уж тем более великой прозой.

16 августа 2013

Закутайте ноги, граф!

Вопрос на засыпку: сколько памятников Льву Николаевичу Толстому есть в России? Сто? Пятьдесят? Тридцать пять? Ответы неправильные. Памятников Льву Толстому в России на сегодняшний день существует всего семь. Последние два – открыты на позапрошлой неделе в Подмосковье. Один – в Пушкино, другой – в Подольске. Вот и всё, чем мы увековечили в камне и бронзе писателя и философа, о котором знает весь мир и который давно является одним из главных, если не главнейшим «брендом» России.

Позор! – скажет кто-то. Нет, не думаю. Во-первых, это Ленина ставили где ни попадя, где он ни разу не бывал. Во-вторых, Лев Николаевич крайне не любил памятники, даже Пушкину, без которого сегодня непредставима Москва. «На Твербуле у Пампуша…» и так далее. И наконец, не в камне и бронзе – счастье.

У хорошего памятника должна быть своя аура и своя «история», без которых он останется истуканом, продукцией завода художественного литья. Поэтому бывают памятники неказистые, но запоминающиеся. А есть «казистые» и… бессмысленные.

Прекрасный памятник я увидел в советское время в городе Чернь Тульской области. Толстой и Тургенев в исполнении Студеникина и Шимеса. Два гения стоят рядом и не смотрят друг на друга. Опять повздорили! А может, на дуэль приехали (было и такое, чуть не убили один другого из ружей!). И место для скульптуры замечательное: Чернь находится на границе Тульской и Орловской губерний, по дороге между Ясной Поляной и Спасским-Лутовиновым. Вот об этом я и говорил. Есть аура места, есть «история» – есть памятник.

Открытый в начале октября в подмосковном Пушкино памятник Толстому вроде не имеет ауры места. Хотя все-таки имеет, памятник стоит в сквере на улице Льва Толстого. К стыду своему, я даже не знаю, бывал ли Толстой в Пушкино, надо проверить. Вот в Подольске он точно бывал, потому что, по дороге из Москвы в Ясную Поляну, куда трижды ходил пешком (двести с лишним километров!). Но «история» «пушкинского» Толстого удивительна!

Его поставил на свои личные деньги, взяв кредит, настоятель местного храма Целителя Пантелеймона близ городской больницы отец Андрей Дударев. Я уже писал об этом замечательном человеке. Но тогда памятник еще был в работе, и я многого еще не знал. Я знал, что до Толстого отец Андрей был инициатором и спонсором установки в Пушкино бюста Маяковского. Но я не знал, что он еще и возродил из пепла дачу Маяковского – любимое место отдыха поэта. Именно в Пушкино, правда, на даче Румянцева, на Акуловой горе, было написано его хрестоматийно известное стихотворение «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче»:

 
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!
 

Ну, оно и зашло:

 
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!
 

Дача Маяковского, в которой была местная библиотека, в свое время сгорела. Отец Андрей с энтузиастами построили ее заново, по точным чертежам. Он водил нас по еще пустому, пахнущему известкой дому и рассказывал: «Вот здесь была комнатка Маяковского. Но гостей у него каждый день собиралось так много, что заполнялся весь дом». Так что Маяковский не был, как думают многие, угрюмый и злой на язык. Был и такой, но не это его главная черта.

«Откуда у батюшки такие деньги?» – непременно спросят вот именно угрюмые и злые. Я же говорил: брал кредиты, продавал собственную машину, а работали энтузиасты. Строительство памятника Толстому, например, ревностно охраняли местные бомжи, потому что до этого здесь был натуральный бомжатник. По улице имени Льва Толстого. Как известно, Толстой в поздней зрелости не пил ни вина, ни водки. Но «пьяненьких» русских мужиков любил и очень любил бездомных странников, коим сам стал осенью 1910 года.

Бомжи очень гордились своей работой охранников стройматериалов. Они пришли на открытие памятника «пьяненькие», но максимально прилично. И они гордо посматривали на народ, когда отец Андрей в микрофон принес им личную благодарность.

Идея памятника принадлежит отцу Андрею. Автор его – известный скульптор Василий Николаевич Селиванов, сын скульптора Николая Александровича Селиванова, автора многих скульптур и скульптурных портретов Сергея Есенина и окружения: поэтов Николая Клюева, Александра Ширяевца, Павла Васильева и других. Присутствовавший здесь отец говорил, что это лучшая работа его сына, имея в виду Толстого. (Бюст Маяковского сын и отец делали вместе.) И, наверное, он прав.

Памятник в человеческий рост. Лев Толстой сидит в так называемом рогатом кресле (необычная спинка), которое и сейчас сохранилось в Ясной Поляне. В 1908 году, на юбилей, у Толстого отказали ноги. Его возили в кресле-каталке, а ноги тепло и плотно закутывали пледом. И вот идея отца Андрея, наверное, заключалась в том, чтобы Толстой предстал перед нами не в образе «беглеца».

В образе философа. Прикованного к мысли.

«Толстой дорог мне своим гимном разуму, – говорил мне отец Андрей, когда любезно подвозил меня в Москву. – Вера должна поверяться разумом, потому что разум тоже дан от Бога. Без разума я жить не могу». «Какие золотые слова! – размышлял я, засыпая от обилия впечатлений. И какие у нас золотые люди».

13 октября 2013