Текст книги "Скрипач не нужен"

С гибелью поэта умножается хаос

В СМИ прошло сообщение: в Эквадоре 48-летний поэт Андрей Ширяев покончил с собой.

«Закончил книгу, оплатил счета, подготовил костюм. Оставил записку коронёрам, на испанском, чтоб не было лишних вопросов к тем, кто будет с ними говорить… Написал одно письмо в ФБ, чтоб не мучить близких вопросами: почему? Попрощался с музой благодарным письмом, чтоб не осталось незаконченных разговоров. Застрелился в ванне, чтоб не доставить лишних хлопот и тем, кто будет потом приводить в порядок дом», – написала днем 18 октября в «Фейсбуке» подруга поэта из Эквадора.

«Мне пора. Последняя книга дописана, верстка передана в добрые руки. Алина, Гиви, Вадим, дорогие мои, спасибо. И спасибо всем, кого я люблю и любил – это было самое прекрасное в жизни. Просить прощения не стану; всегда считал: быть или не быть – личный выбор каждого. Чтобы не оставлять места для домыслов, коротко объясню. В последнее время два инфаркта и инсульт на фоне диабета подарили мне массу неприятных ощущений. Из-за частичного паралича ходить, думать и работать становится труднее с каждым днем. Грядущее растительное существование – оно как-то совсем уж не по мне. Так что, действительно, пора…»

Но почему об этом приходится напоминать? Да потому что новость о смерти поэта в Эквадоре не относится к разряду «долгоиграющих». Я подозреваю, что и довольно быстрое распространение этой новости было вызвано двумя обстоятельствами: во-первых, самоубийство, а не обычная смерть, а во-вторых, смерть в экзотическом Эквадоре, а не в рязанской провинции.

О Ширяеве широкая публика не знала НИЧЕГО. И я не знал. Но теперь, найдя его стихи в его блоге, могу свидетельствовать: Ширяев в самом деле был замечательным поэтом…

 
Так и будет. Вымокнет сирень,
смолкнут скрипки, выгорят обои,
и поманит пением сирен
этот мир, покончивший с тобою.
 
 
И не хватит воска. А дожди
не способны вылечить от жажды.
Я когда-то вспомню – подожди
– это тело, данное однажды.
 
 
Облако причаливает к горе.
К облаку причаливает самолет.
Так ли уж важно в этой простой игре,
кто и кого насколько переживет?
 
 
Братское небо, влажная простыня.
Звезды ложатся в пашню плечом к плечу.
Семя двудольное, космополита, меня,
пусть закопают в космос. Я так хочу.
 

Это – поэзия. Вне сомнения. Или, по крайней мере, очень хорошие стихи, потому что слово «поэзия», с одной стороны, слишком широкое по смыслу, а с другой – слишком ответственное в масштабах времени. Хорошо уже то (если допустить, что в самоубийстве может быть что-то хорошее!), что последняя книга Андрея Ширяева теперь точно будет издана и вызовет повышенный интерес. Хотя и за это отвечать не берусь… Кто знает?

Мы живем в ужасном мире. Мы, в частности, живем в мире, где поэту, чтобы громко заявить о себе, нужно совершить самоубийство. Так же было в свое время с Борисом Рыжим из Екатеринбурга. Так же было с поэтом Ильей Тюриным, который в 1999 году при загадочных обстоятельствах утонул в Москве-реке. И вот уже весной 2000 года в «Художественной литературе» вышла книга его стихов, песен, статей и эссе, которую поэт и критик Марина Кудимова называла «главным событием миллениума». Самоубийство или трагическая смерть стали чуть не единственным аргументом поэта, чтобы доказать миру, что он – настоящий поэт…

И, конечно, немедленно вспоминаются Есенин и Маяковский. Хотя самоубийство первого – под сомнением. Даже в словаре «Русские писатели» вы прочитаете, что обстоятельства смерти Есенина до конца не выяснены.

Давайте всё же опамятуемся и поймем очевидную вещь. Самоубийство – не доблесть, а глубокое и очень одинокое несчастье. Мы, русские, не самураи, у нас нет кодекса чести в вопросе лишения себя жизни. Это просто несчастье и горе для родных и близких. Простое, но тяжелое горе. Самоубийство НИЧЕГО не проявляет особенно «поэтического» в стихах поэта, хорошего или плохого. В самом лучшем случае (если можно считать это лучшим случаем!) оно годится поэту в зачет как честный ответ на некоторые стихи, строки, вроде «точки пули в конце пути» Маяковского.

Давайте признаем: в самоубийстве нет и не может быть поэтической составляющей. Давайте вспомним, что НИ ОДИН из великих русских поэтов XIX века не покончил с собой. Если не считать добровольной гибелью поведение Пушкина и Лермонтова перед дуэлями. Редкое в этом ряду исключение – Афанасий Фет, который пытался покончить с собой, тоже по причине немощного состояния. По некоторым данным (кстати, вполне возможно, и недостоверным), его смерти от сердечного приступа 21 ноября 1892 года предшествовала попытка заколоть себя кинжалом с криком «Черт!». Перед этим он выслал жену из дома – за шампанским…

Но если это и так, то это исключение, подтверждающее правило: не было культа самоубийства у поэтов XIX века. Да и начала ХХ тоже. Некрасов умирал мучительной, но своей смертью. Блок, которого не выпускали за границу на лечение, страдал страшно, но рук на себя не наложил. Культ поэта-самоубийцы рождается в советское время. Но и в эту эпоху самоубийц-поэтов несравненно меньше, чем казненных или замученных.

Мы живем в ужасное время. Если бы Андрей Ширяев не застрелился, а тихо скончался в Эквадоре или продолжал бы жить, о нем не узнала бы публика. Буквально через два дня после смерти появилась статья о нем в «Википедии» – раньше, выходит, был недостоин. Но насколько прочна эта слава?

Гибель поэта – это всегда плохо. Поэт, если он поэт, а Андрей Ширяев был поэтом, вносит в мир хоть малую, но толику гармонии, «рифмуя» этот мир с самим собой, объединяя его образами и созвучиями. С его гибелью, тем более добровольной, не просто рвется нить гармонии, но умножается хаос.

20 октября 2013

Когда человек думает, Бог смеется

Замечательная еврейская пословица, вынесенная в заголовок моих заметок, является своего рода «ключом» к не менее замечательной книге, только что вышедшей в издательстве «Азбука». Милан Кундера, «Искусство романа». Это первое издание на русском языке цикла эссе и интервью крупнейшего чешского романиста (родился в 1929 году), бывшего коммуниста, дважды, в 1950 и 1970 годах, исключавшегося из компартии за «антипартийную деятельность и индивидуалистские тенденции», принимавшего участие в известных событиях в Праге 1968 года и, наконец, в 1978 году лишенного чешского гражданства и живущего во Франции…

Я подчеркиваю: это книга не писателя, но именно романиста. Притом что Милан Кундера писал не только романы (самый знаменитый – «Невыносимая легкость бытия»), но и новеллы, пьесы и даже стихи. Роман и его искусство – постоянная и больная тема для Кундеры. Он сам жестко разделяет просто писателей и романистов и в своей книге, окончательно сложившейся к 1986 году, заявляет себя именно как романист, а не писатель.

Для Кундеры «искусство романа» – это не сумма приемов и не знание техники большого жанра, которые сами по себе, разумеется, важны, и этому в книге тоже уделено внимание. Но роман – это прежде всего особое мировоззрение, крайне сложный и специфический взгляд на мир, который возникает в самом начале Нового времени и впервые отражен в «Дон Кихоте» Мигеля Сервантеса. Крушение, может быть, и дремучего, но цельного мировоззрения Средневековья, когда Бог – это Творец и Хозяин Вселенной, и в этом плане с миром всё ясно, Кундера сравнивает с выездом «рыцаря печального образа» в открытое поле, в мир без границ, точнее, пока еще только Европу без границ. Но вскоре географический круг европейского самосознания с его уважительным вниманием к отдельной человеческой индивидуальности расширяется за счет Америки и целого ряда других стран, и это всегда неслучайно связано с развитием в них жанра романа. В этот географический круг Кундера почему-то не включает Россию, которая в первой половине восьмидесятых всё еще ассоциируется у него с коммунистическим режимом. Но отсылы к Толстому и Достоевскому говорят сами за себя. Кундера не слишком щедр на похвалы именно русскому роману, который был и остается продолжением романа европейского, даже в таких вроде бы сугубо русских вещах, как «Война и мир» и «Тихий Дон». Но факт есть факт: будучи порожден европейской романистикой Нового времени, русский роман не просто завоевал в ней свое пространство, но в лице Толстого и Достоевского занял первые два призовых места. А вернее сказать – одно главное.

С точки зрения Кундеры, роман появляется в Европе как реакция на специализацию познания мира наукой, которая оборачивается, по словам Хайдеггера, «забвением бытия». Проще говоря, в погоне за наиболее интенсивной, а самое главное – практически полезной формой познания мира человек утрачивает самый смысл познания и, что самое печальное, перестает познавать самого себя. Растерянный Дон Кихот выезжает в открытое поле-пространство не для того, чтобы сражаться с ветряными мельницами, а для того, чтобы познать мир в его цельности, что уже невозможно, и потому Дон Кихот обречен. Тем не менее «познание – единственная мораль романа», считает Кундера, и тут же добавляет: «Роман, который не раскрывает ни одного доселе не известного элемента бытия, аморален». Не плох, но аморален. Роман – это ответ человека на смех Бога над мнимой человеческой «мудростью». Бог смеется над Дон Кихотом, и Сервантес послушно превращает того в комический персонаж. Но при этом он обманывает Бога, делая Дон Кихота центром особого мироздания – европейского романа. На «европейскости» романа Кундера настаивает справедливо. Роман – это детище Европы, и его смерть возможна только с концом европейской цивилизации. При этом Кундера не сомневается в конце романа, о котором нам твердят авангардисты с начала ХХ века, но он лишь указывает на то, что конец романа будет означать и конец всей Европы. Но что же это такое – роман?

Если внимательно читать книгу Кундеры, то придется признать, что 99 % современных писателей, которые пытаются писать «романы», романистами на деле не являются. Романистов – считаные единицы: Сервантес, Ричардсон, Флобер, Достоевский, Кафка, Пруст, Джойс… Писать романы (большие вещи) есть тьма охотников, но они, сами того не зная, занимаются аморальным делом, подменяя понятия и оскверняя суть романа – универсального инструмента человеческого познания и самопознания. Например, Кундера весьма критически трактует советский роман, в котором больше готовых ответов, нежели вопросов. (С этим, кстати, можно поспорить, и, скорее всего, Кундера не начитан в советской романистике.)

Вообще, считает Кундера, «тоталитаризм» противопоказан роману, и понятие «тоталитарный роман» – это оксюморон, вроде «живого трупа». В настоящем романе правота не за Анной и не за Карениным, но, как это ни странно звучит, за самим романом, за неумолимой логикой его развития. Мы верим Толстому, и этого достаточно. Мы познаем внутреннюю правоту (или неправоту) Анны и Каренина – и этого достаточно. «Романистам, которые умнее своих произведений, следовало бы поменять профессию», – парадоксально пишет Кундера. Вообще, вся эта книга насыщена удивительными парадоксами, и вопросов в ней гораздо больше, чем ответов. Может быть, поэтому она и сама читается как великолепный роман. Книга завершается дивной самоиронией: «…мне пора заканчивать. А то я чуть было не забыл, что Бог смеется, когда видит, как я думаю…» (речь на вручении израильской литературной награды).

Милан Кундера. «Искусство романа». Это, на мой взгляд, настольная книга для начинающих романистов…

Если они желают стать романистами.

25 октября 2013

Через тернии к яме

Не сговариваясь, два знаменитых современных писателя, Владимир Сорокин и Дмитрий Глуховский, издали с небольшой разницей во времени футурологические романы – «Теллурия» и «Будущее». Роман Глуховского «Будущее» относится к жанру антиутопии. Это заставляет изумиться живучести этого жанра, такого, казалось бы, искусственно-надуманного, являющегося всего лишь художественной реализацией известной пословицы: «Благими помыслами дорога в ад вымощена». Но, поди ж ты, не устают писатели пророчить нам «светлое будущее» – которое оборачивается сущим адом.

Что касается романа Владимира Сорокина «Теллурия», то его жанр определить трудно. Сорокин слишком эстет, чтобы следовать в каноне какого-то жанра. «Теллурию», собственно, и романом назвать нельзя: скорее это «собранье пестрых глав», «полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных», приправленных, как обычно бывает у Сорокина, «перчиком» разного рода извращений, от нетрадиционного секса до каннибализма. Трогательно выглядит на обложке красный кружочек с цифрой «18+». Так и видишь прыщавого тинейджера, который, краснея, пытается противозаконно приобрести сорокинскую книгу в магазине «Москва». Так и слышишь металлический голос продавца: «Ваш паспорт, молодой человек!» И это тоже своего рода антиутопия, к который мы стремимся.

Сразу скажу, что оба романа написаны чрезвычайно талантливо. При этом они настолько непохожи, будто созданы не современниками, проживающими в одной стране и говорящими на одном языке, но – людьми с разных планет. Роман Глуховского – готовый голливудский блокбастер, просто – бери и снимай. Я сам не заметил, как во время чтения вдруг невольно стал разыгрывать его по актерам: вот Брюс Уиллис, вот Милла Йовович… К слову сказать, самый известный роман Глуховского «Метро 2033» куплен Голливудом. Кто-то поморщится, а меня это радует и вызывает неподдельную гордость за современную русскую литературу. Можем и так, и эдак. И по-нашему, и по-ихнему. Хотите непрерывный экшн, «их есть у меня». Хотите эстетствующего Сорокина, где люди с песьими головами под глубокие философские разговоры пожирают череп убитого воина, – можем и так! Не обделил Господь Русь талантами, не обделил…

Но, закончив делать реверансы перед авторами, скажу, что обе вещи оставляют безнадежное впечатление.

В романе Глуховского люди планеты Земля достигли бессмертия. Или, вернее сказать, вечной молодости, потому что смерть от несчастного случая и самоубийство отменить нельзя. К моменту действия романа многие из них живут уже по триста лет. Но при этом возникает один, но роковой вопрос. Как быть с рождаемостью? То, что сегодня для Европы и России представляет проблему – демографический спад в титульных нациях, – в «Будущем» Глуховского оборачивается другой проблемой: как напоить, прокормить и обеспечить жильем население, которое не желает последовательно отмирать, уступая место новым членам? Проблема эта решается по-разному. В демократичной Европе вакцинация бессмертия делается всем. Но при этом каждый ребенок, который еще только появится на свет, должен быть зарегистрирован, а родители его должны сделать выбор: или аборт, или антивакцина против бессмертия одному из родителей. Но и здесь выбор не навязан: кто будет стареть и умирать ради жизни своего дитя – добровольное дело каждого. Разумеется, женщины хитрят, скрывают беременность от властей. Но эти случаи четко отслеживает «Фаланга», или отряды Бессмертных. «Фаланга» не только насильно вакцинирует старость одному из подпольных родителей, но передает незаконнорожденных детей в интернаты, где готовят новых членов «Фаланги», то есть своего рода опричников новейшего режима.

При всей «голливудчине» в романе Глуховского прослеживается ясная и вполне русская мысль – что-то вроде «смирись, гордый человек!». Земляне не готовы к бессмертию. Для этого они слишком алчны и жестоки. Они ненавидят друг друга только пуще при равных правах, потому что пользоваться этими правами на полную катушку выходит у меньшинства. Так в Панамерике (будущих США) вакцина бессмертия уже не раздается всем, а покупается за бешеные деньги. Но зато право на богатство есть у каждого. Только как это сделать – вот вопрос! А старушка Европа старается не замечать, что разумное вроде планирование рождаемости ведет к истреблению самых благородных, тех, кто не жалеет жизни для ребенка.

Роман Сорокина более изощрен в изображении деталей «светлого ада», но и не менее пессимистичен. После целого ряда социальных катаклизмов, гражданских и религиозных войн Европа погружается в новое Средневековье. Удивительна композиция романа: ни одна глава в нем не является продолжением предыдущей, а герои этих глав почти не пересекаются. Тем не менее роман оставляет цельное впечатление ужаса и хаоса, настигшего человечество на пике его технологического развития. По улицам городов ходят карлики и великаны, люди с головами животных, и всё это человеческое стадо мечтает о наркотике теллуре, который добывается, как руда, в одной-единственной стране, ставшей, естественно, новой Швейцарией – сытой и благополучной. Этот наркотик, начиненный в гвоздь, вбивается в череп с помощью банального молотка – у Сорокина традиционная слабость к черепам и колотьбе по ним чем-то тяжелым. При правильном забивании гвоздя люди погружаются в мир своих грез…

Мораль: современные русские писатели – своего рода антисоцреалисты. Они не видят светлого выхода для человечества. А уж России в их романах отводится самое несчастное и безысходное место, где пороки прошлого умножаются ошибками будущего. И остается верить в одно: будущее умнее нас. Писателей – тоже.

4 ноября 2013

Россия – родина всех слонов

На прошлой неделе, 7 ноября, цивилизованный мир отмечал столетие Альбера Камю (1913–1960), писателя, философа, нобелевского лауреата, одного из основателей литературно-философского течения – абсурдизма.

Камю родился во французской колонии, в Алжире. Его отец Люсьен Камю был смотрителем винного подвала в винодельческой фирме; во время Первой мировой войны служил в пехоте, получил смертельное ранение и умер в лазарете. Мать – Кутрин Сантэ – испанка по национальности, полуглухая и неграмотная. Семья жила в бедности. Чтобы содержать семью, мать работала сначала на фабрике, затем – уборщицей.

Блестяще закончив школу, Альбер Камю по настоянию своего учителя, которому затем посвятит нобелевскую лекцию, продолжил обучение в лицее, а затем в Алжирском университете. Штудировал философию, увлекался Достоевским и Ницше… Между лицеем и университетом Камю занимался футболом и перенес туберкулез. В университете он получил звание магистра философии за работу «Неоплатонизм и христианская мысль», там же попал под влияние экзистенциализма, читая Кьеркегора, Шестова, Хайдеггера. Увлекся социализмом, что сохранится, даже когда Камю будет критиковать политику СССР.

В 1940 году закончил повесть «Посторонний», сегодня признанную классикой литературы абсурда. В повести герой убивает алжирца едва ли не исключительно потому, что нож араба слишком сильно сверкает на солнце. В 1941 году завершил работу над эссе «Миф о Сизифе» – катехизисом абсурдистской философии. В эссе обреченный на вечный и бесполезный труд Сизиф катит камень в гору и вновь спускается за ним с горы, осознавая абсурдность своего бытия, но тем не менее сохраняя свое человеческое достоинство и бросая вызов богам. Это становится основой философии Камю, в которой главнейшей темой, как ни странно, является тема совести. И неслучайно Нобелевская премия 1957 года была присуждена Камю «за огромный вклад в литературу, высветивший значение человеческой совести». Точная формулировка…

А 110 лет назад, в 1903 году, писатель-самоучка, не закончивший ни лицея, ни университета, Максим Горький, написал поэму «Человек». Вещь эта настолько смутила его современников, уже признавших его ранние рассказы и пьесу «На дне», что даже трудно сказать, кому эта поэма понравилась. Ее осудили Чехов и Короленко, а Лев Толстой записал в своем дневнике, что «Горький недоразумение». Чехов в этой поэме увидел «попа, безбородого, говорящего басом на “о”», как бы подчеркнув невыносимый морализм молодого «выходца из народа». Между тем если народное происхождение Горького можно подвергать сомнению (вышел из мещанской, из буржуазной семьи), то не может быть сомнения, что родился Алексей Пешков в своего рода «русском Алжире», в Нижнем Новгороде, с его полиэтническим составом, со знаменитым азиатско-русским Шиханом, торговой улицей, в которой были «ночлежки, трактиры, хлебопекарни, лавки с бакалеей, старым железом и разной рухлядью… Хаос звуков вихрем носился в узкой канаве улицы, разбиваясь о грязные стены зданий… Странно и чуждо звучит в этой улице имя Христа» (рассказ «Каин и Артем»). Но человек «звучит гордо…»

Положив рядом поэму «Человек» и «Миф о Сизифе», поражаешься их созвучию и в мыслях, и в образах. Гордый Человек Горького точно так же обречен, как Сизиф Камю. «Затерянный среди пустынь Вселенной, один на маленьком куске земли, несущемся с неуловимой быстротою куда-то вглубь безмерного пространства, терзаемый мучительным вопросом – «зачем он существует?» – Человек Горького тоже бросает вызов богам и «мужественно движется – вперед! и – выше!» – катит в гору камень гордыни. А зачем? – спроси его, он – не ответит. И только видишь его «гордое чело и смелые, глубокие глаза, а в них – лучи бесстрашной Мысли, той величавой силы, которая в моменты утомленья – творит богов, в эпохи бодрости – их низвергает». И это творение-низвержение – всё тот же сизифов труд с камнем, о котором Горький догадался за тридцать с лишним лет до написания изящного сочинения Камю.

Что может держать на земле человека, осознавшего абсурд бытия в эпоху, когда, по выражению Ницше, «Бог умер»? В 1940 году, когда Камю заканчивал «Сизифа», уже полыхала Вторая мировая война, целые страны и народы ложились под железную пяту фашизма, и не было видно конца-края этой чуме. В 1903 году, когда Максим Горький написал окончательный вариант своей поэмы, оставалось два года до начала первой русской революции, завершившейся катастрофой 1917 года. Камю не принял фашизм и вступил в ряды Сопротивления. Горький не принял большевизм, написав «Несвоевременные мысли». А его будущее возвращение в СССР и служба Сталину очень во многом были продиктованы именно тем, что Европа в конце двадцатых годов уже ложилась под пяту нацизма, и первой это сделала возлюбленная Горьким Италия.

Но остается, и это Камю понял тоньше молодого Горького, проблема человеческой совести. Не гордыни, а именно совести. Быть человеком (не Человеком, а просто человеком) в любых сизифовых условиях – это труд, на который добровольно подписывается герой Камю, имеющий мало отношения к античному прототипу. Античный Сизиф – жертва рока, а Сизиф Камю – заложник человеческого достоинства. Герой Горького бунтует ради гордости, а герой Камю – ради самого бунта, о котором никто не догадывается, потому что он об этом никому ничего не говорит. Разные подходы, русский и европейский, – но источник один и проблема – одна.

Камю вряд ли читал поэму Горького «Человек». Но это и доказывает надежность переклички.

4 января 1960 года автомобиль, в котором Камю с семьей Мишеля Галлимара, племянника издателя Гастона Галлимара, возвращался из Прованса в Париж, вылетел с дороги и врезался в платан в ста километрах от столицы. Камю погиб почти мгновенно. Галлимар, который был за рулем, умер в больнице через два дня, его жена и дочь выжили. Среди личных вещей Альбера Камю были найдены рукопись его неоконченной повести «Первый человек» и неиспользованный железнодорожный билет.

6 ноября 2013