Текст книги "Скрипач не нужен"

Ангельский допрос

На прошлой неделе в новом здании театра «Мастерская П.Фоменко» прошла презентация книги стихов и прозы Бориса Рыжего, поэта, покончившего с собой в Екатеринбурге в возрасте двадцати шести лет[22]22
  Борис Рыжий. В кварталах дальних и печательных… Избранная лирика. Роттердамский дневник. – М.: Искусство-XXI век, 2012.


[Закрыть]. Это – редкий, если не единственный случай за последние десятилетия, когда человек рано уходит из жизни, а интерес к его стихам с годами растет и растет, когда его имя становится «культовым», короткая жизнь – легендарной, а ранняя смерть начинает восприниматься не просто как знак судьбы, но и как своего рода поэтическая доблесть, вроде «точки пули в конце» Владимира Маяковского.

Что-то подобное случилось сорок лет назад с Николаем Рубцовым, хотя его смерть и не была добровольной.

Впервые стихи Рыжего в Москве были опубликованы ровно двадцать лет назад – в «Российской газете». Это довольно странно, что стихи такого поэта впервые появились именно в правительственном органе, как странно и другое: что в правительственном органе вообще появились какие-то стихи. Но в судьбе Рыжего много странного, и на первый взгляд даже искусственно странного. Например, тот образ поэта-забулдыги, слегка по-есенински приблатненного, общающегося запанибрата с урками и ментами, который Рыжий культивировал в стихах, вступает в резкое противоречие с его «Краткой биографией», изложенной в конце книги. В 1988 году – чемпион среди юношей по боксу; в 1991-м поступил в Уральский горный институт и тогда же женился; в 1993-м у него родился сын; в 1996-м стал лауреатом Всероссийского пушкинского конкурса студентов; в 1997-м поступил в аспирантуру; в 2000-м закончил ее, опубликовав два десятка научных работ «по сейсмичности Урала», и в том же году принял участие в фестивале поэзии в Голландии. И только последняя строка биографии одним махом путает на столе все счастливые карты: 7 мая 2001 года ушел из жизни…

Разбирать стихи – дело неблагодарное, но еще более неблагодарное дело – доказывать, что кто-то является настоящим поэтом, поэтом от Бога. Но один аргумент все-таки приведу. Когда молодых ребят студии Петра Фоменко просто поставили перед фактом, что они будут играть в спектакле по стихам Рыжего, они поначалу смотрели на это с явным недоумением и обреченностью молодых подневольных актеров. Но идею спектакля принес в театр знаменитый бард Сергей Никитин, а это было предложение, от которого невозможно отказаться. И только в процессе постановки (а еще более – «обкатки») спектакля «Рыжий» они «заражались» этими стихами, используя емкое определение Льва Толстого в статье «Что такое искусство?». А что такое искусство? Вот это оно самое и есть.

С другой стороны, исследователь поэзии Бориса Рыжего и один из его первооткрывателей (вместе с Ильей Фаликовым) Дмитрий Сухарев пишет об эффекте «скоростного пленения» стихами этого поэта, что тоже справедливо, но, видимо, не для всех. Например, ваш покорный слуга по-настоящему почувствовал обаяние этих стихов только после смерти Рыжего. Тут уж ничего не поделаешь, как бы жестоко и не по-христиански это ни звучало. Да, в полной мере сила звучания этих стихов мне слышится не «отсюда», а уже «оттуда». И это особенно чувствовалось на презентации книги в театре Петра Фоменко, где стихи Рыжего читали актеры и пели барды – сам Сергей Никитин и Андрей Крамаренко.

 
Там, на ангельском допросе,
всякий виноват,
за фитюли-папиросы
не сдавай ребят.
 
 
А не то, Роман, под звуки
золотой трубы
за спину закрутят руки
ангелы-жлобы.
 
 
В лица наши до рассвета
наведут огни,
отвезут туда, где это
делают они…
 

Понимаете, в чем штука… Писать такие стихи на земле, даже если они обращены к покойному другу, – это, конечно, кощунство, безобразие и т. д. Но когда они начинают звучать «оттуда», то и ты начинаешь понимать, что еще большее кощунство – это осуждать за кощунство. Именно потому, что ангелы не «крутят руки», а допрашивают нас как-то по-другому… И, скорее всего, молча.

 
Мне нравятся детские сказки,
фонарики, горки, салазки,
 
 
значки, золотинки, хлопушки,
баранки, конфеты, игрушки.
…больные ангиной недели,
чтоб кто-то сидел на постели
 
 
и не отпускал мою руку —
навеки – на адскую муку.
 

Стихотворение называется «Два ангела», хотя по смыслу речь в нем идет, очевидно, о родителях или о самых близких. Но название как-то иначе распределяет смыслы и заставляет стихотворение «аукаться» с другими стихами, что, кстати, тоже может служить аргументом в пользу того, что Борис Рыжий был одним из последних настоящих поэтов.

Мне дважды пришлось коротко пообщаться с ним, и я заметил тогда то, что, наверное, замечали все. Это был, конечно, человек без резьбы и без брони против мира. Такой, знаете, не жилец… Но при этом в его стихах есть очень глубокая и надежная «резьба», о которой пишет в предисловии Дмитрий Сухарев. Рыжий знал русскую поэзию и не купился на модное в его время отрицание советского поэтического опыта по принципу: «Серебряный век – эмигранты – Бродский, а между ними никого». Любимыми его поэтами были Блок, Анненский и Георгий Иванов. Но, кажется, не меньше их он обожал Слуцкого и Луговского. Вот такой странный выбор.

Поэтому именно Рыжему удалось почти невероятное: замкнуть на себе разные поэтические поколения. Его стихами восхищались Евгений Рейн и Александр Кушнер, но их высоко оценил и Сергей Гандлевский из самого разочарованного и самого «прозаического» поэтического поколения. Восторженную статью о нем написал и Дмитрий Быков. Романтики и скептики – все как-то единодушно согласились с его стихами. И это случается чрезвычайно редко.

Но не это самое главное. Илья Фаликов совершенно верно говорит о том, что в стихах Рыжего есть «нечто большее, чем стихописание». Это так странно звучит, но Рыжий, видимо, искренне верил в Поэзию. Что она может быть каким-то несокрушимым аргументом на будущем ангельском допросе. Что за Поэзию может проститься всё на свете. К счастью, мы еще не знаем, ошибся он или нет.

25 марта 2012

Памяти Герцена

6 апреля 2012 года Россия не отметила двухсотлетие великого русского писателя, публициста, философа, политического деятеля Александра Герцена.

Я не оговорился. Юбилей этот мы не отметили. Были организованы какие-то выставки, в Россию любезно пригласили в гости зарубежных родственников именитого эмигранта, в Российском академическом молодежном театре снова показали отличный спектакль английского режиссера и драматурга Тома Стоппарда, на телеканале «Культура» вышли документальный фильм «Изгнанник» и передача Александра Архангельского «Тем временем», где о Герцене поговорили историк Дмитрий Володихин, литературоведы Владимир Новиков и Людмила Сараскина, правозащитник Алексей Симонов и худрук РАМТа Алексей Бородин.

Это много или мало? Это, в общем-то, почти ничего.

Но с какого-то времени я понял, что возмущаться по поводу нашей исторической «забывчивости» не имеет смысла. Если мы отмечаем столетие смерти Льва Толстого фильмом американского режиссера Майкла Хофмана «Последнее воскресенье», а двухсотлетие Герцена – спектаклем Тома Стоппарда, значит, так тому и быть.

Удивляться стоит другому. «Вот уже и Герцену двести лет, – вздыхает в своем блоге критик и писатель Дмитрий Бавильский, – а в магазинах пока еще можно купить его книги. И это чудо…» Сам Бавильский к юбилею Герцена купил его 8-томник по пятьдесят рублей за том. То есть по цене двух билетов на автобус или, простите, в туалет.

Недорого. Но ведь продается! Герцен еще продается!

Но в самом деле – зачем нам Герцен? Ведь практически невозможно объяснить современному школьнику, что такого героического делал этот человек в Лондоне и почему посещение его дома на Finchley road № 21 было актом великой смелости для приезжих русских писателей, который стоил Тургеневу пожизненных объяснений с правительством, а Толстому – обыска в Ясной Поляне в его отсутствие? Что такое эти «Полярная звезда» и «Колокол» или сборники «Голоса из России», советское факсимильное издание которых стоит на моей книжной полке лишь для того, чтобы я их никогда не открывал?

К юбилею открыл… И прочитал замечательные слова от издателя по имени Искандер (политический псевдоним Герцена): «Мы равно приглашаем наших Европейцев и наших Панславистов, умеренных и неумеренных, осторожных и неосторожных. Мы исключаем одно то, что писано с целью упрочить с о в р е м е н н ы й п о р я д о к д е л в Р о с с и и, ибо все наши усилия к тому и устремлены, чтобы его заменить свободными и народными учреждениями…»

Иными словами, полная свобода мнений и высказываний! Кроме тех, которые поддерживают правительство. Но зато ругать его можно без всякой цензуры. Свободно, искренне, от самого сердца.

Прочитав это, я понял, что в России за сто пятьдесят лет ничего не изменилось. Но зато мир изменился до такой степени, что учиться у Герцена можно всему, кроме его личной судьбы… Увы!

Герцен был величайшим умницей, энциклопедистом (подсчитали, что в его сочинениях упоминается 60 000 исторических имен и событий), великим писателем и публицистом. Его «Былое и думы» – это шедевр мемуарной прозы; наверное, лучшее, что написано в этом жанре. Его «С того берега» – образец честной и мастерской публицистики, не прочитав которую неприлично работать в этом жанре, как нельзя стать хорошим хирургом, не побывав ассистентом у аса в области хирургии. Когда-то меня потрясло его, аристократа до мозга костей, выражение: «Аристократия – вообще более или менее образованная антропофагия; каннибал, который ест своего невольника, помещик, который берет страшный процент с земли, фабрикант, который богатеет за счет своего работника, составляют только видоизменения одного и того же людоедства».

Это и есть высший пилотаж публицистической мысли, когда человек беспощаден сначала к самому себе, а потом лишь – к власти, к народу, к «системе» и тому подобное.

Но в самой судьбе Герцена в свете нашего нынешнего опыта есть что-то неправильное… И недаром «трусоватый» Тургенев, приносивший письменные извинения властям за союз с лондонским изгнанником, все-таки сделал для русской литературы несравненно больше своего мятежного коллеги. Не говоря о Толстом, у которого в 1862 году тоже была идея переселиться в Лондон, но вместо этого он «эмигрировал» в Ясную Поляну пожизненно.

Есть что-то неправильное в чувстве мести, которое он культивировал к одному человеку – Николаю I, то ли за то, что тот казнил декабристов, то ли за то, что сослал в солдаты поэта Полежаева, «отечески» поцеловав на прощание. Царь мстил по-своему, арестовав в России имущество Герцена и его матери, которое было заложено банкиру Ротшильду, и тот, пригрозив оглаской министру финансов России Нессельроде, добился отмены запрещения.

Став гражданином швейцарского кантона, то есть натурализовавшись в Швейцарии, Герцен, настоящий московский барин и неисправимый эстет, возненавидел «среднего европейца», этого «блузника», «сокола, высиживающего куриные яйца» (по выражению обожавшего Герцена Константина Леонтьева). И при этом превознес русского мужика за его «общинное чувство» и даже чуть ли не за его православие, которое куда поэтичнее католичества, не говоря уже о протестантизме. «В Женеве хорошо и прекрасно, умно и чисто, а живется туго», – писал он. Говорят, что современные швейцарцы любят иногда цитировать Герцена. Без обид, с доброй улыбкой. «Свобода, которая от него идет, – она чувствуется постоянно, и мне это очень нравится», – говорит заведующий кафедрой славистики Женевского университета Жан Филипп Жакар. Так кто же в результате оказался умнее – Герцен или «средний европеец»?!

Когда Герцен после страшных семейных событий переехал в Лондон и с ним поселилась семья Огаревых, Н.А.Тучкова-Огарева вспоминала, как в их дом однажды заявился «настоящий русский мужик». Сначала Герцен «был в восторге от этого нового посетителя», но потом не знал, как от него отделаться.

«Мужик» пил водку большими рюмками, таскал его семнадцатилетнего сына Сашу по злачным местам Лондона и с хохотом рассказывал, как уже успел посидеть в парижской тюрьме в Клиши за долги. Когда он ходил по улицам, все мальчишки бегали за ним, удивляясь его странному костюму, и кричали: «Русский!»

Поэтому давайте условимся. Сегодня мы отмечаем двести лет великого писателя и мыслителя. Но – не великого эмигранта. Эпоха великих изгнанников прошла. А эмиграция, увы, никак не проходит. Просто национальная болезнь какая-то.

8 апреля 2012

История и водопроводчик

Недавно мне посчастливилось принять участие в замечательном писательском мероприятии.

Проект называется «Траектория чтения». Организован совместно РГГУ и издательством АСТ в 2009 году. Внутри проекта есть польская составляющая – цикл встреч в России и Польше. Организаторами, кроме РГГУ и АСТ, здесь выступают Институт восточнославянской филологии старейшего Ягеллонского университета города Кракова (профессор Гжегож Пшебинда) и Институт Книги (Марек Радзивон).

Авторы идеи: проректор РГГУ Дмитрий Бак и руководитель редакции современной прозы АСТ Елена Шубина. Проект представляет собой цикл бесед: два спикера обсуждают какую-то насущную тему, а ведет обсуждение модератор.

В этот раз спикерами оказались писатель и историк Леонид Юзефович и ваш покорный слуга. И вот мы прилетели в город Краков… Вообще-то лететь в Краков страшно смешно! Прямого рейса из Москвы нет, так что в Варшаве нужно пересаживаться. Но от Варшавы до Кракова всего триста километров. Туда-то мы летели на «вентиляторе», то есть с пропеллерами. Такой самолет и взлетает медленно, и приземляется потихоньку. Но вот обратно нас посадили уже на реактивный. А ему, бедному, чтобы проскочить триста километров, взлетать приходится на форсаже, а приземляться быстро-быстро! Чтобы не промахнуться. Впрочем, это мелочи…

У меня есть польские предки по отцовской линии, но в Польше я был впервые. И вот мне бы восхищаться дивным старинным Краковом с этими его чудными домиками XVI века, возбуждать в себе застывшие национальные крови. Но Бог лишил меня дара любоваться камнями. Краков – прекрасен, спору нет! Но когда мне говорят: смотри, вот настоящий дом XVI века! – я, конечно, для приличия изумляюсь и поражаюсь, но про себя думаю: ну и что? Вот если бы там сейчас жили люди XVI века, тогда другое дело.

В общем, меня интересуют люди.

«Поляки, они… какие?» – нахально спрашиваю я одного из наших сопровождающих. (А, кстати, встречали нас замечательные люди: ректор Ягеллонского университета Кароль Мусиол, декан Марцела Свионтковска, директор Института восточнославянской филологии Гжегож Пшебинда, доцент Александр Вавжинчак и преподаватель русского языка Катажина Сыска.) «Поляки, они хитрые», – мне невозмутимо отвечают. Но тут же изящно поясняют: «У нас говорят: где два поляка, там три мнения».

Это я понимаю. Потому что русские точно такие же.

Встреча тоже была замечательной. Вопросы умные, точные, деловые. Но поразило меня не это. Меня поразили две вещи…

Когда мы с Юзефовичем подарили университетской библиотеке свои книги, а их вдруг оказалось немало, то выяснилось, что встреча-то происходила в одном здании университета, а библиотека находится в другом. В это другое, старинное, здание мы и отправились. И вот один аспирант нес наши книги всю дорогу… на вытянутых руках. Как ларец какой-то. Я спросил: товарищ, может, вам помочь? Может, в пакет сложить? Нет, вежливо сказал он. Это ваш ДАР. Так и нес эти книги через половину Кракова – благо, городок небольшой, если говорить о его исторической части. По дороге я спросил его, чем он занимается. Оказывается, парень уже написал монографию о Карле Маннергейме и собирается ее издавать.

Второе, что меня поразило, был ответ Леонида Юзефовича на вопрос из аудитории: что он, как историк, думает о завтрашнем дне? Ответы Юзефовича всегда бывают неординарны, но здесь Леонид превзошел сам себя. «Историк, – твердо заявил он, – знает о завтрашнем дне не больше, чем любой водопроводчик». И – привел в пример письмо Ленина (кажется, Зиновьеву), написанное чуть ли не накануне Октябрьского переворота. В этом письме Владимир Ильич сетовал, что пройдет много-много-много лет, прежде чем в России случится коммунистическая революция.

Но поразило не письмо Ленина. История, в общем-то, известная: не ждал, не ждал Ильич того, что сам же совершил! Поразила честность историка, который честно признает: ничего о завтрашнем дне историк не знает. Как и водопроводчик.

И я вдруг понял, почему такие вроде бы убедительные рассуждения о том, что вот-де надо нам просто оглянуться назад, просто посмотреть, что было тогда-то и тогда-то, сделать из этого правильные выводы, и мы будем все спасены, – почему, при всей своей убедительности, эти мысли меня не убеждают. Мы НИЧЕГО не можем знать о том, что с нами случится завтра. Мы можем миллион раз перечитать Герцена и Солженицына, но это нам не поможет. Потому что историю делают не историки. Делают, условно говоря, водопроводчики. А они Герцена и Солженицына, увы, не читают.

Я как-то заметил: сколько бы я ни вызывал из ЖЭКа водопроводчика, каждый раз приходит новый человек! Кран один, трубы одни, вода одна, но течет постоянно не туда, куда надо. И вот каждый из вновь приходящих водопроводчиков начинает отчаянно материться: мол, из какого места растут руки у того, кто ЭТО до него делал?! То не так, это не так, гайка не та, труба не так повернута… Какой ИДИОТ это делал?! Пожимаю плечами: да, вот, приходил до вас какой-то, сделал так, а что, неправильно? Конечно, неправильно, – ехидно говорит очередной водопроводчик, глядя на меня, как на полного… Руки бы ему (тому, кто перед ним был) оторвать, – говорит он мне. И что-то там крутит, мажет, нитки какие-то наворачивает, трубу иначе выпрямляет. Через месяц опять течет не там.

И – история повторяется.

И это, собственно, и есть ИСТОРИЯ, в которой любой водопроводчик действительно понимает не хуже любого историка. Во всяком случае, наша, русская, ИСТОРИЯ.

А в Кракове было чудесно! Не знаю, какие там водопроводчики, но историки, писатели, филологи, переводчики там первоклассные. Как и у нас в России, кстати…

20 мая 2012

Этим летом в Иркутске

Все-таки удивительная эта вещь – русский язык! Например, почему название замечательной пьесы Александра Вампилова «Прошлым летом в Чулимске» звучит как нежная музыка, хотя при холодном рассмотрении ничего, кроме обозначения времени и места, в нем как будто не содержится?

Человек, знающий азы стихосложения, конечно, непременно заметит, что название пьесы является не просто названием, но стихотворной строкой. Это ана́пест, не слишком распространенный стихотворный размер. Анапест похож на трехступенчатую ракету. При чтении стихов два первых слога оказываются безударными, даже если по законам языка в них и есть ударение. Ударение приходится только на третий слог, а два первых «отпадают» как выполнившие свою работу ступени. Название пьесы Вампилова в стихотворном исполнении звучит так: «Прошлым лЕтом в ЧулИмске…» Наш слух интуитивно ловит этот ударный-безударный ряд, как почти три века тому назад гениальный архангельский мужик Михайло Ломоносов, чье трехсотлетие мы никак не отметили в прошлом году, именно на слух понял, что французская система стихосложения для русского языка не годится, потому что французский язык, при всей его прелести, на ударения грубоват. Во французском ударения приходятся на последний слог, а это русской речи несвойственно.

Поэтому дворяне могли сколько угодно говорить на французском, но как только они начинали петь русские романсы, сама звуковая стихия русской речи с ее бесконечно переливчатыми ударениями мгновенно прочищала им горло, прополаскивала мозги, и из «французов» они делались русскими.

Знал ли сам Вампилов, что название его пьесы является стихотворной строкой и при желании его можно пропеть? Кажется, он не писал стихов, во всяком случае, мне они неизвестны. Но в его пьесе есть одна удивительная героиня – Валентина. Она всё время чинит падающий забор, а когда ее кто-то спрашивает, зачем она это делает, отвечает: «Чтобы был целым».

Это наша национальная особенность: кто-то ломает заборы, кто-то их чинит, а кто-то занимается попеременно и тем и другим. Николай Заболоцкий начинал как обэриут и писал совершенно непонятные стихи. Его книга 1929 года «Столбцы» вызвала настоящий скандал. В 1938-м его арестовали и мучили в тюрьме так, как, выражаясь словами Евгения Евтушенко из «Братской ГЭС», «не повернется рассказать язык». После отсидки в лагере, разрушенный морально и физически, он сделал одно из лучших переложений на современный русский язык «Слова о полку Игореве», а затем стал выдающимся классическим поэтом, чьи стихи советские дети зубрили в школе («Не позволяй душе лениться!»), а сегодня распевают самые модные певцы эстрады:

 
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
 

И как, скажите на милость, нам оценить результат этой судьбы? Сломали человека – «забор»?

Но невозможно представить себе целостной судьбы Заболоцкого и без «Столбцов», и без души, которая действительно «обязана трудиться», и без «околдованной» женщины, и даже, как ни страшно звучит, без тюремных мучений.

Как бы мне ни хотелось при этих словах в ужасе закрыть рот, я все-таки понимаю, что строки из популярной песни на стихи Заболоцкого:

 
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую…
 

– без понимания того, каким путем пришел поэт к этим строкам, станут обычным шлягером.

Вся наша история похожа на наше стихосложение. При ее прочтении очень важно, как расставить акценты. В зависимости от этого она либо «звучит», либо «не звучит», становится возвышенной поэзией или пошловатой прозой.

Я навсегда это понял этим летом в Иркутске, куда был приглашен в составе замечательной делегации: псковский критик и искусствовед Валентин Курбатов, саратовский поэт Светлана Кекова и московский филолог Павел Фокин. Уже в шестой раз в Иркутском академическом драматическом театре им. Н.П.Охлопкова проходили литературные вечера с названием «Этим летом в Иркутске». Три дня мы выступали в театре – при аншлаге.

История этих вечеров трогательна. Пять лет назад Валентин Распутин отказался праздновать семидесятилетие, вместо этого с иркутским издателем Геннадием Сапроновым предложив идею литературных вечеров, на которых будут выступать другие, приглашенные писатели и деятели культуры. Выступать, кстати, не в его честь. Просто выступать. На нашем первом вечере он сидел хотя и в первом ряду, но как обычный зритель. Ему не устраивали аплодисментов, он даже не вышел на сцену. Хотя в этом году у него тоже юбилей – семьдесят пять лет. Отмечать его он отказался, и не только по причине семейного горя (умирала его жена), но потому что Валентин Распутин на самом деле предельно скромный человек, и, чтобы понять это, нужно просто его один раз увидеть. С 2007 года литературные вечера в Иркутске проходят ежегодно летом при поддержке областного министерства культуры и «архивов Приангарья» (такое значение имеют в Сибири архивы). Они всегда собирают полный зал.

Это такой иркутский культурный акцент. Сибирь широка, в ней всем найдется место. Гуляя по Иркутску, я обратил внимание, что в городе есть и памятник Ленину, и памятник Колчаку, и памятник Александру Третьему, и памятник Гагарину (он там учился). Советские названия улиц не стали переименовывать на старый лад, но на табличках везде написано: «Бывшая такая-то». Правильный ли это выход? По-моему, правильный. Будущие поколения сами разберутся, в каком месте им забор сломать, а в каком – оставить. Пока же лучше починить оба. «Чтобы был целым».

Не буду произносить риторических фраз о том, как нас встречали. Просто хотелось бы выразить глубокую благодарность и Валентину Григорьевичу, и директору театра Анатолию Андреевичу Стрельцову, и его помощникам Ольге Николаевне и Игорю. Поклониться памяти недавно ушедшего из жизни сибирского издателя и просветителя Геннадия Сапронова, чье дело продолжают жена и дочь. На одном из вечеров Валентин Курбатов и вспомнил про забор в пьесе Вампилова. «Чтобы был целым».

29 июня 2012