Текст книги "Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926"

«Мы работали для Добрармии и в Совдепии с ее возникновения. Работали на нее в Москве, в Екатеринодаре, в Ростове и будем работать в Новороссийске.

При ее успехах и продвижениях мы были с ней и радовались ее радостями. И в черные дни, при ее неудачах и после ее катастрофического последнего отступления, мы обязаны быть с ней и с Деникиным. Не только мы обязаны сами проявлять гражданское мужество, но и должны призывать к нему и других, предостерегать от гражданского дезертирства. Если мы имели право гордиться успехами Добрармии, посильно работая на нее, то и в ошибках власти мы, как и другие, повинны. Все мы должны учитывать эти ошибки; как и армия, мы обязаны перестроиться и с удесятеренной энергией продолжать работать на нее.

Ничего нет легче и неправильнее, как заявлять, что власть Добрармии не слушала наших предостережений, а потому и провалилась. Если и провалилось что-то, то провалились мы все вместе. Правые говорят, что следовало бы провозгласить принцип монархии, за который якобы охотно пошел бы умирать народ; левые видят причину неудачи в недостаточной демократичности реформ и в реакционности власти. Таким образом, каждый дует в свою дудку; как и ранее, многие не способны встать даже в такие моменты на надпрограммную национальную высоту и не учитывают всю сложность задач и конструкции Добрармии, всю необычность условий ее возникновения и обстановки, при которых ей приходится бороться.

Если Добрармия потерпела неудачу, то ее идея, ее лозунги не побеждены и в конце концов, несомненно, восторжествуют над ложью и насилием большевизма.

Правда, мы временно приперты к морю. И Новороссийск представляет из себя пока более неблагоустроенный эвакуационный пункт малодушных обывателей, чем средоточие возрождения и перестроение власти.

Многие уже уехали. Другие, одержимые стадным инстинктом и паникой, с растерянным видом, мутными глазами смотрят на море, чтобы куда-нибудь да уехать. И среди них много не старых, способных работать и в тылу и на фронте. Пусть старики, женщины, слабые обыватели уезжают, но граждане, способные держать в руках винтовку, лопату или перо, должны остаться.

Пусть они станут спиной к морю и лицом к России. И, вглядевшись в ее многострадальный лик, русский гражданин не уедет зря.

На Серебряковской – толпа беглецов. Десятки знакомых задают все тот же вопрос: «Надолго ли остаетесь, куда едете?» – «Остаюсь пока в Новороссийске». – «А потом?» – «А потом, даст Бог, на Ростов, на Харьков» и т. д.

Сами в состоянии психоза, они на вас смотрят как на помешанного».

В том же духе я написал ряд статей, стараясь главным образом воздействовать на интеллигенцию и пристыдить ее. Последняя моя статья была 8 марта. В это же время возникло Общество добровольных отрядов, председателем которого я был. По этому поводу я писал («Свободная речь» от 13 февраля):

«Когда спасение Родины зависит главным образом от военного успеха и армия претерпевает трагическую неудачу, обязанность всякого гражданина, даже и непризывного возраста, могущего носить оружие, – становиться в ряды армии и пополнять урон фронта. И прежде всего именно интеллигенция должна провозгласить лозунг «Все на фронт» и претворить его в жизни. Союзники в Новороссийске и Харькове говорили: «Среди русской интеллигенции много талантливых, может быть, гениальных людей, но нация потеряла сердце. Мы не видим подлинного патриотизма. Вместо защиты Родины только все и думают о бегстве из России».

И действительно, просить помощи у англичан, призывать славян проливать кровь за Россию мы можем только будучи сами мужественны и патриотами. Роль «гнилой», как ее называют, интеллигенции показать в подобную минуту всему свету, что русская нация, потеряв почти всю территорию, не потеряла своего сердца. Надежда на спасение организма возможна, пока бьется сердце. Замерло сердце – организм обречен на смерть и разложение.

Нельзя смотреть на себя как на соль земли, которую нужно беречь в интересах будущего в сухом и безопасном месте. Эта соль будет подмочена и потеряет всякое значение. Все, кто может, должны идти в армию для несения гарнизонной службы, для защиты от банд и главным образом для пополнения убыли на фронте».

Небольшой кружок инициаторов Общества добровольных отрядов энергично принялся за дело. Но на получение разрешения и утверждения устава прошло много времени, и потому с этим делом было опоздано, большевики взяли Екатеринодар, и все побежало из Новороссийска. Деникин жил в вагоне у пристани. Я спорил и со своими друзьями, бывшими членами Особого совещания и стоявшими во главе Союза городов, стремившимися уехать в Константинополь. Я убеждал их остаться или переехать на черноморское побережье или в Крым. Они меня называли Дон Кихотом, а я их – гражданскими дезертирами. Такие энергичные общественные деятели, как Астров, Юренев, Жекулина, Дмитриев и Федоров, стоявшие во главе Союза городов, уехали в Константинополь, а потому этот союз влачил в Крыму при Врангеле довольно жалкое существование. Земские уполномоченные Шликевич и Эйлер тоже уехали, но случайно в Крыму была база и склады Земского союза с уполномоченными графом Капнистом и Хрипуновым, а потому этот союз развил в крымский период борьбы очень широкую деятельность.

В предыдущих главах я забыл сказать, что оба этих союза плодотворно работали при Добрармии.

Когда все хлопотали о иностранных визах и пароходных билетах, я так и остался без визы. На случай, если бы мне не удалось в последнюю минуту сесть на пароход, я достал винтовку, чтобы идти на Черноморское шоссе, по которому впоследствии отступало много войск, главным образом казаков, которые не успели эвакуироваться. Потом эти части из Туапсе и Сочи перевозились в Крым. Меня, пацифиста (но не антимилитариста), обучал обращению с винтовкой брат милосердия из моего передового отряда на войне – Вонсович. Олсуфьев, «учтя, что зреет драма», уже давно уехал, и я жил в комнате один, а когда Панина, Федоров и Астров уехали, я переехал в их помещение в Азовском банке.

Когда же большевики из Екатеринодара шли на Тоннельную, за день до моего отъезда, я проходил мимо цирка-балагана у моря и зашел в него на несколько минут, заинтересовавшись, что может там происходить во время начавшейся паники и поголовного бегства из Новороссийска. В переполненном цирке были преимущественно солдаты и офицеры. Много пьяных. Офицеры с трудом выводят из ложи буянящего товарища. На сцене крошечный мальчик, накувыркавшись, тяжело дыша, выкрикивает патриотические контрреволюционные стихи, размахивая национальным флагом. Вероятно, тот же мальчик дня через четыре, размахивая красным флагом, высмеивал Добрармию.

На следующий день начались пожары и грабеж. О последнем я впервые узнал, купив у солдата спички за 2 рубля, тогда как они продавались последнее время за 25 рублей. В тот же день по городу начали бегать и бродить на свободе брошенные на произвол судьбы лошади, выпряженные из обозов и от орудий. На узком шоссе между старым городом и новым, где вокзал и пароходные пристани, творится нечто невообразимое.

Под вечер приезжает ко мне в банк на автомобиле французский представитель генерал Мондии, узнавший от кого-то, что я еще в городе. Как он пробрался по шоссе, не понимаю. «Mais qu'est ce que vous faites donc, mon ami? Il est temps[13]13
  Но что вы здесь делаете, мой друг? Такое время (фр.).


[Закрыть]. Большевики в Тоннельной, могут быть завтра здесь». Дает мне пропуск на французскую пристань и торопит сегодня же приехать. Бросаюсь искать подводу и не нахожу, никто не решается ехать ночью, так как обратно проехать будет невозможно. Устраиваю двуколку Союза городов на завтрашнее утро. С вечера слышна канонада. С утра выезжаю. Канонада приблизилась. На узком приморском шоссе 4—5 рядов повозок и масса пеших. Идут и в обратном направлении. Продвигаемся 15—20 шагов – остановка на полчаса. Очевидно, так не доберемся и до вечера. Встречные говорят, что на лошади все равно не проберемся. Некоторые бросают подводы и экипажи и несут поклажу на руках. Что делать? У меня три мешка и ящик с пишущей машинкой Национального центра. Назад тоже уже не проедешь по шоссе. Сворачиваем в сторону, несколько раз чуть не топим лошадь, еле сами ступая по колени в грязи, и наконец попадаем обратно в город. Выпрашиваю в Согоре четырех санитаров для моего багажа и иду с ними. И пешком продвигаться трудно. Приходится пролезать под лошадьми, запряженными и брошенными на свободу, лавировать между повозками и людьми. Санитаров, которых я не знаю в лицо и по имени, постоянно оттирают. Несколько снарядов пролетело в море. Паника усиливается, и мои санитары трусят. В море и на берегу стоят брошенные повозки, орудия, танки. Горят железнодорожные пакгаузы, огромные склады с товарами и вагоны разграбляются.

Я видывал виды, но и галицийское, и мукденское отступление не могут сравняться по скученности и замешательству с Новороссийском: вся противобольшевистская Россия, припертая к морю, мечется на этом шоссе.

Солдаты с кипами товаров. Под ногами людей и лошадей бархат, сукна, кожа, консервы, винтовки. В воздухе – матерщина. Офицеры отбирают у солдат товары, заставляют подбирать брошенные винтовки. На повороте к вокзалу, с которого еще вливается поток людей и лошадей, с адъютантами распоряжается генерал Кутепов в белой шапке, но урегулировать движение уже не в состоянии. Несколько раз еле отстаиваю мой багаж, на который набрасываются под предлогом, что это краденый товар. Ящик с машинкой разбивают, чтобы убедиться, что в нем. Теряю постоянно из виду санитаров, наконец, троих из них теряю окончательно и к пристани прихожу лишь с ящиком с пишущей машинкой. Оставляю ящик на пристани и иду с санитаром на набережную разыскивать остальных трех. Нахожу одного, а двух других не нашел, и все мое платье и белье так и пропало, хотя я просил санитаров потом принести вещи, если бы их товарищи вернулись в город с вещами.

Уже на французском катере, стоявшем у пристани, на который я попал в довольно растерзанном виде, меня подкормили, а когда я очутился на дредноуте «Вальдек-Руссо», то я сразу попал после моих скитаний и ужасной новороссийской обстановки как бы в Европу, на плавучую почву Франции: обед у капитана из пяти блюд, вина, ликеры, сигары, ванна, душ, парикмахер. «Вальдек-Руссо» был переполнен главным образом военной толпой; у многих солдат не было оружия, то, что было, отбиралось французами до высадки. Отличались выправкой и дисциплиной, были частью, а не толпой юнкера Алексеевского училища, которые выстраивались петь молитву, благодарить французов. Мне капитан уступил свою вахтенную каюту на вышке.

Мы стояли далеко на рейде. К счастью для эвакуации, была тихая погода. Ночью взошла луна. Она и пожары отсвечивались в воде. Особенно сильно пылали нефтяные баки и вагоны-цистерны. До позднего вечера лодки подвозили беженцев.

Поздно утром я проснулся от страшного шума и сотрясения. Это с «Вальдек-Руссо» стали обстреливать горы за городом, чтобы прикрыть отступление. Огромное, кажется 12-дюймовое, чудище было под моей вышкой. Меня не предупредили о стрельбе; следовало приоткрыть окно, чтобы дать выход сотрясенному воздуху, а то у меня вдребезги разбились окно и посуда. Прибежавший на шум битого стекла матрос-дневальный убрал осколки и дал ваты заткнуть уши, как и они все делают, чтобы не лопнула барабанная перепонка. Обстрел подступов к городу продолжался еще некоторое время. Офицеры и прислуга орудий, смотря в бинокль, радовались, когда снаряды разрывались около «большевиков», людских скопищ на склоне холмов. Должен ли и я радоваться? На меня тяжелое впечатление производил обстрел русской земли и русских людей с иностранного судна, на котором я бежал. Да и были ли то большевики? Может быть, это население, бегущее от большевиков, может быть, запоздавшие части или беженцы с застрявших в Тоннельной поездов, ищущие выхода к морю? Наш капитан был против обстрела, но приказ был дан старшим по чину английским адмиралом, который тоже открыл огонь со своих судов.

Переполненные, черные от народу пароходы проходили мимо нас, направляясь в Крым. Некоторые пароходы тащили на буксире какие-то металлические плоские баржи, тоже переполненные. Разумеется, это было возможно только благодаря спокойному морю. Что бы было при норд-осте?

К нам целый день подплывают лодки с беглецами. К вечеру они рассказывают, что большевики уже в городе, что их лодки ими обстреливались. А может быть, это были бандиты или новороссийские друзья большевиков? Было послано несколько миноносцев, в их числе и русские, обстрелявших кого-то из пулеметов. Ружейные выстрелы, бывшие сначала одиночными, стали все чаще раздаваться.

В прибывающих лодках стали появляться убитые и раненые. Когда судовой врач у трапа констатировал смерть, то к ногам мертвеца привязывали гири и его сбрасывали в море. Вероятно, такие мертвецы с грузом на ногах, достигнув дна, стоя покачивались в воде. Одна переполненная лодка в сумятице опрокинулась. Мужчины и женщины барахтались и кричали. Им бросили круги, спустили лодки. Предполагали, что спасли всех, но количество ехавших было неизвестно.

Еще ночь переночевал на рейде. Я пользовался гостеприимством симпатичного, расторопного капитана в его роскошных гостиных. Бывал и в офицерской кают-компании. Ночью усилился ружейный и пулеметный обстрел вдоль черноморского побережья. Или большевики, или зеленые обстреливали, вероятно, отступающих по шоссе на Туапсе. Утром большевики начали обстреливать рейд. Прошел русский крейсер с Деникиным, в честь которого на «Вальдек-Руссо» выстраивали команду. Когда снаряды стали ложиться близ нас, снялся и «Вальдек-Руссо», взяв курс на Феодосию.

Глава 8
Феодосия – Севастополь. 1920 год

Злополучный Новороссийск стал скрываться из вида, заволакиваясь дымкой; мы покидали русский материк на приморском бульваре. Эта современная часть города тянется вдоль моря и состоит из прекрасных вилл, большей частью караимов, – Хаджи, Крым, Стамболи и других. Здесь же большая дача, бывшая Суворина, с чудным садом у моря. Старая часть небольшого городка с пристанью и старой крепостью имеет прелесть старины и от сохранившихся остатков турецкого владычества. Попадаются в раскопках и предметы древнегреческой бывшей здесь колонии. Из дома-музея Айвазовского картины были убраны.

Для меня Феодосия, куда я попал впервые, связана с воспоминаниями детства, так как в нашем подмосковном имении в церкви похоронен В.М. Долгоруков-Крымский, покоривший восточную часть Крыма, и в зале дома висели два огромных плана-картины взятия им Феодосии и Керчи и турецкого флота. На дворе же стояли подаренные ему Екатериной II пушки с серебряными надписями, отбитые у турок в этих сражениях.

К западу от Феодосии начинаются скалистые годы Крымского хребта с чудными дачными местами – Коктебель, Судак и другими.

На вилле же Крыма поместилась с полковником во главе французская военная миссия, с очень милыми молодыми офицерами, с которыми я очень дружил. На соседней площадке ежедневно происходили оживленные футбольные состязания между французскими и английскими моряками.

Наступил апрель, все было в цвету. Я прожил в тихой Феодосии с комфортом и в полном отдыхе, что после Новороссийска и перед Севастополем было очень приятно и полезно.

Вблизи было маленькое кладбище при церкви под сенью кипарисов. На нем были свежие могилы молодых знакомых москвичей, чуть не мальчиков, гр. Пушкина и Тучкова, погибших в славных боях при защите Крыма от большевиков Слащевым. Тут же в тифозном госпитале Красного Креста лежал в бреду мой племянник, доброволец-солдат Ахтырского полка.

Деникин с остатками своего штаба занял гостиницу против вокзала. Он не выходил из нее. Он не захотел своей властью назначить себе преемника, а предоставил это сделать собравшимся в Севастополе высшим чинам командования, которые и выбрали главнокомандующим Врангеля, находившегося тогда в Константинополе и немедленно прибывшего в Севастополь. Деникин скромно, как всегда, почти незаметно сел на английский миноносец и уехал с начальником штаба генералом Романовским в Константинополь. При прощании многие из штабных плакали.

Так перевернулась страница и окончилась глава истории белой борьбы, и началась новая глава – врангелевский период.

Генерал Романовский, очень нелюбимый в армии, был убит в передней русского посольства в Константинополе. Странное явление: насколько главнокомандующие были любимы армией и пользовались огромным авторитетом, настолько же не любили их начальников штаба. С одной стороны – великий князь Николай Николаевич, Деникин, Врангель, с другой стороны – генералы Янушкевич, Романовский, Шатилов…

Сразу прибывшее в маленькую Феодосию большое количество войск из Новороссийска и все продолжавшие прибывать с черноморского побережья разрозненные части или, скорее, банды солдат оказали свое действие, и скоро началась нехватка провианта, а также начались грабежи и бесчинства. После новороссийского погрома солдаты прибывали в лохмотьях, без обозов, часто без оружия. Это было не войско, а военный сброд, который внушал опасение в настоящем и мало обещал хорошего в будущем.

Собралась городская дума для обсуждения положения дел. На это собрание был приглашен и я с некоторыми общественными деятелями. Было принято спроектированное мной обращение к генералу Врангелю, в котором изображалось угрожающее положение города и намечался ряд необходимых мероприятий.

В то же время с кавказского побережья начали прибывать кавалерийские солдаты, преимущественно казаки, не только с оружием, но даже и с лошадьми.

В скором времени продвижение воинских чинов в места формирования частей, как по железной дороге, так и по шоссе, урегулировалось и произошло, как я классифицирую, чудо № 1 генерала Врангеля – быстрое превращение деморализованных, разрозненных, неодетых и невооруженных банд в регулярное войско, о чем я буду говорить впоследствии.

Кроме думского заседания, был я еще на двух заседаниях маленькой местной кадетской группы; этим и ограничилась здесь моя общественная деятельность, и отдых мой был полный.

Отдыхом и развлечением была и поездка в Сочи за беженцами. Пасха была поздняя, 1 мая. В самом конце апреля французская миссия получила из Севастополя распоряжение отправить судно в Сочи для эвакуирования оттуда беженцев в Ялту. На небольшом военном транспорте из миссии был командирован лейтенант. Так как в Сочи находился мой брат с семьей, которому пора было эвакуироваться, то я попросился поехать. Полковник очень обрадовался, так как я мог быть полезен в качестве помощника, советчика и переводчика при молодом лейтенанте. Погода была чудная. Мы ехали вдвоем на пароходе, как на своей яхте, и после обеда стреляли в кувыркающихся дельфинов. Под утро 1 мая мы подъехали к Сочи и, не зная наверно, в чьих руках город, из предосторожности остановились поодаль. Утром подъехала комендантская лодка, и мы с лейтенантом поехали на ней к городу. Сделав распоряжение о погрузке беженцев, мы гуляли по городу и зашли на дачу, где жил брат. Оказывается, он накануне выехал в Ялту на английском судне. Потом мы пошли в гостиницу «Ривьера» к генералу Шкуро, который стал во главе войск, отступающих по кавказскому побережью. С севера по шоссе беспрерывно шли конные и пешие группы солдат. Туапсе уже был в руках большевиков, и все побережье, очевидно, агонизировало.

У Шкуро мы застали разговение с обильной выпивкой. Тут же пришло духовенство с крестом. Шкуро меня расспрашивал о передаче власти Деникиным Врангелю и был недоволен этой передачей, будучи сторонником первого и не желая признать власть второго. Он потом в Крыму и не был, а прямо поехал в Константинополь. На своем участке в трех верстах от Сочи я не успел побывать.

Когда к вечеру погрузка беженцев окончилась (кажется, человек 1200) и пароход был битком набит, мы выехали в Ялту. Я действительно был полезен. Мало того что публику французы даром перевозили и давали хлеб и консервы, беженцы все время заявляли мне разного рода претензии насчет горячей пищи, чая и тому подобного, которые я просто не передавал лейтенанту, совестясь за бесцеремонность соотечественников.

Вечером я пригласил ехавшего с нами полковника Гнилорыбова, который потом стяжал себе такую печальную известность, и другого казачьего полковника в капитанскую каюту, чтобы получить у них сведения о побережье для доклада, который составлял лейтенант для начальства. Положение, в смысле обороны, было безнадежное: полное отсутствие патронов, острый продовольственный и фуражный кризис. Помнится, что десяток яиц в Сочи стоил 1000 рублей.

На другой день, пока пароход в Ялте разгружался и чистился, я показывал лейтенанту город, погуляв и покатавшись по нему. Ялта вся в цвету, но с прошлого года как-то еще опустилась и посерела. Пообедав со знакомыми мне москвичами, мы выехали в Феодосию, забрав нескольких пассажиров.

Вскоре после этого я выехал из Феодосии на пароходе в Севастополь, где поселился на биологической станции-аквариуме у заведующего ею Гольцова. Я жил в комнате при лаборатории и из окна, выходящего в парк, слушал вечером музыку в бульварной раковине, Собинова и др. Станция помещалась в самом центре города на Приморском бульваре с его чахлой растительностью. Купание было под боком. Главную прелесть квартиры составляла громадная квадратная терраса вдоль всего второго этажа здания, отделенная от моей комнаты лабораторией. Она подходила к самому морю, и во время бури брызги долетали до нее. После душного севастопольского дня чудно было на этой террасе, откуда слышалась сирена, поставленная где-то в море при входе в бухту. В лунные ночи была картина, «достойная кисти Айвазовского». Тут же жил известный инженер старик Белелюбский. В комнате рядом со мной на лабораторных столах спала молодежь.

Разумеется, Севастополь, сам по себе живописный, довольно благоустроенный для русского города, был переполнен и очень оживлен в роли столицы. Его исторические памятники – Малахов курган, братская могила, 4-й бастион и др. – были еще в хорошем состоянии, они как и иностранные воинские кладбища, постоянно посещались союзными моряками. В музее я нашел посланный мной портрет отца, бывшего адъютантом у князя Горчакова. В течение лета я принимал участие в нескольких пикниках в Херсонесский монастырь с его древнегреческими раскопками, в Березовую (?) Балку и в другие окрестности.

Врангель помещался в верхней части города. Я был у него всего два-три раза. От всей его фигуры веяло энергией, и сразу почувствовалась его молодая, крепкая рука. Тот военный сброд, который я видел в Феодосии, Врангель и его сотрудники в короткое время преобразили в регулярные части, способные не только оборонять Крым, но и наступать. Летом была занята северная часть Таврической губернии, Мелитополь и Бердянск. И это при страшной трудности комплектования, при недостатке обозов, лошадей, артиллерии и при ограниченных ресурсах населения небольшой территории.

Грабежи и насилия в войсках благодаря строгим мерам исчезли, произошло то чудо, о котором я говорил ранее, в которое не верили и потрясенные разложением Добрармии военные. Приведу характерный пример. В каком-то селении, кажется татарском, около Карасубазара, должна была формироваться часть. Население, уже испытавшее прелести гражданской войны, составило приговор, прося не ставить у них формирующуюся часть, говоря, что они платят откуп зеленым в горах, которые их за это не трогают и даже оберегают. Но часть была у них поставлена, и месяца через два, когда она должна была продвинуться на фронт, то же население просило не уводить всех войск. Оно не испытало от них никакого насилия, за все продукты получало деньги, зеленые исчезли.

По всему своему облику Врангель, с его порывистыми манерами и стройной фигурой кавалериста-гвардейца, для меня, вращавшегося более в либерально-интеллигентских кругах в моей земской, политической и общественной деятельности, был более чужд, чем скромный, более демократического облика Деникин. На плечи Деникина после смерти Корнилова и Алексеева свалилось тяжелое и ответственное бремя. Он с достоинством нес это бремя и снискал к себе общее уважение. Он был коренастый, крепкий солдат, который твердо стоял на посту и честно выполнял свой патриотический подвиг. Но он не был диктатор.

Во Врангеле более чувствовалось потентной энергии. И он впоследствии доказал, что не только может из деморализованной массы формировать, воодушевлять и вести в бой боеспособное войско, но не выпускал из своих крепких рук вожжей и после катастрофы. И после военного крушения люди верили в него, и он, в неимоверно трудных условиях, находил возможность поддерживать их морально и материально, поддерживать в них воинский дух и порыв к национальному подвигу. Он был ближе к типу диктатора, а это в настоящее время и требовалось, а потому я, прогрессист, кадет и пацифист, всецело и убежденно стал его поддерживать, как в Крыму, так и за рубежом. «Какова бы власть ни была в настоящий момент, если за ней идут войска, она должна быть признана всеми», – писал нам из Москвы Щепкин незадолго до своего расстрела. А для признания власти и роли Врангеля многим моим друзьям, которые никак не могли потом спеться с ним в Константинополе, следовало помнить, что до окончания Военной академии он окончил Горный институт и, как человек всесторонне образованный и развитой, он мог быстро ориентироваться в непривычной ему политической обстановке и – неопытный, делавший много ошибок политик – был способен эволюционировать.

И не только в него уверовали русские люди, но ему удалось через некоторое время добиться и того, что не удалось Деникину, – официального признания своей власти Францией.

В деникинский период борьбы более существенную помощь оказали англичане, а в крымский – французы, которые снабжали Врангеля артиллерией, оружием и боевыми припасами, а англичане как-то стушевались и даже при эвакуации Крыма почти не помогли. Во главе французской миссии был генерал Манжен, а дипломатическим представителем после признания Францией был назначен граф Мартель, бывший до того в Грузии.

После первоначального устроения военного управления было приступлено к образованию гражданского правительства. Когда потом критиковали правление Врангеля, с его действительно крупными дефектами, то забывают, какое было в Крыму безлюдье, а большинство бежало из Новороссийска за границу или проживало там ранее, и далеко не все согласились оттуда приехать на предложение Врангеля различных должностей.

Во главе правительства стал приехавший из-за границы Кривошеин, и, в общем, как не узкопартийный, спокойный и опытный бюрократ, он был подходящим помощником Врангеля. Но при эвакуации Крыма он, как и вообще при таких обстоятельствах многие гражданские чины и в Новороссийске и в Севастополе, был не на высоте. Он уехал в Константинополь заблаговременно, даже не уведомив своих коллег. По крайней мере, Бернацкий узнал об его отъезде post factum чуть не из газет.

Бернацкий опять заведовал финансами. Большим подспорьем было то, что еще при Деникине часть экспедиции по печатанию денег была в Феодосии, и потому это дело, уже налаженное, пришлось только расширить. Бернацкого многие упрекали в том, что он недостаточно печатает денег, в коих действительно чувствовался большой недостаток. И без того рубль стремительно падал. Но не мог же Бернацкий неограниченно печатать деньги, играя на их понижение, и иметь в виду лишь эвакуацию. Согласно общему плану командования он должен был рассчитывать на продвижение армии в Россию, а туда двигаться с окончательно обесцененным рублем было нельзя.

Струве ведал иностранными делами, и помощником одно время был у него князь Г.Н. Трубецкой. Не помню, кто сыграл главную роль в признании Врангеля Францией. Если Струве, то это его большая заслуга и удача. Он, как и всегда, меткими словечками, почти афоризмами, характеризовал общую линию врангелевской политики: «левая политика правыми руками». Проводя эту политику и симпатизируя ей, он пригвоздил к ней эту этикетку, которая получила широкую огласку, чем вряд ли он оказал услугу проведению в жизнь этой политики, к которой и без того относились недоверчиво. К каким печальным результатам приводила на практике такая тактика, будет видно, в частности, на мелком сравнительно примере в моей деятельности, о котором расскажу ниже. Торговлей ведал харьковский горнопромышленник А.И. Фенин, юстицией – Н.Н. Таганцев, внутренними делами – Тверской. Последний – опытный чиновник и симпатичный человек – не отличался самостоятельностью и твердостью и совершенно пасовал и затирался различными течениями и военным элементом.

Во главе ведомства земледелия стоял Глинка. Земельный закон, проводимый им, был достаточно широк и «либерален», как и вообще вся программа врангелевского правительства вполне подходила под струвевский афоризм.

Севастополь – первый город на юге России, в котором я застал кадетский комитет недействующим. Довольно многочисленная к.-д. группа резко разделилась на левую и правую половины, которые, как это ни нелепо было в переживаемое время, никак не могли сговориться между собой, и потому уже около года комитет вовсе не собирался. Благодаря наплыву приезжих членов партии мне удалось перестроить группу, и мы часто собирались, как и везде обсуждая и стараясь главным образом направить деятельность в направлении надпартийного объединения.

Таковое возникло под моим председательством под названием Объединение общественных и государственных деятелей (ОО и ГД), которое развило летом широкую деятельность, главным образом устраивая публичные собрания. Национальный центр прекратил свое существование в Новороссийске, все руководители его, кроме меня, уехали за границу, и мне пришлось преемственно одному организовать это объединение, послужившее звеном между Национальным центром и возникшим в 1921 году в Париже Национальным комитетом. Платформа всех этих трех общественных организаций была тождественная, национально-надпартийная, аналогичная лозунгам Добрармии, а ныне русской армии, и всемерно армию поддерживающая. (Мое предложение возобновить деятельность Национального центра не было принято.)

В Севастополе собрания устраивались в Морском собрании и в большом городском театре.

Особенной торжественностью отличались собрания в переполненном театре в присутствии Врангеля, правительства и генералитета, на котором Струве, Бернацкий и Глинка делали доклады, в которых разъясняли программу и мероприятия своих ведомств. Когда Врангель в начале собрания проходил в первый ряд, то речь прерывалась, мы на сцене и вся публика в театре вставали и приветствовали его. Я делал краткое вступление и после докладов (все три очень обстоятельные и интересные) – более подробное заключение, освещая вопрос с общественной точки зрения и призывая общество и тыл поддерживать армию и работать над упорядочением тыла. Так как вход был свободный и бесплатный, то обширный театр со стоявшей во всех проходах публикою далеко не мог вместить всех желающих.