Текст книги "Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926"

Так как ожидалась первомайская забастовка, чтобы не застрять в пути, я заехал на два дня к знакомым на Ривьеру. Посетил и прелестный Монте-Карло, в который заезжал до войны постоянно по дороге из Италии в Париж. Публика посерела. Был конец сезона, но столы в казино были облеплены. Мне кажется, исчезла главная притягательная сила игры: после войны золото исчезло, играют на фишки и не видно куч золота, не слышно его звона и характерного стука золотых монет о загребающие их лопаточки.

В Париже я остановился у Маклакова в русском посольстве. Комната с полным комфортом в чудном старом барском особняке с великолепным цветущим садом. Маклаков, несмотря на свое двусмысленное положение – посла несуществующей державы, да еще не успевший до Октябрьского переворота вручить свои верительные грамоты, – сумел занять известное положение у французов; с ним считаются, и он в хороших отношениях с влиятельными чинами на Quai d'Orsay[16]16
  Министерство иностранных дел во Франции.


[Закрыть]. Очень ему помогла создать положение в Париже его сестра М.А. Маклакова, которая очень умело, просто и радушно всех принимает, устраивает завтраки и обеды. Ее энергия в культурно-благотворительной деятельности поразительна. Она помогает массе беженцев, основала и содержит на собираемые ею сотни тысяч франков в год русскую гимназию. Ей удалось завязать хорошие отношения с французской аристократией и плутократией, благодаря чему ей удаются ее благотворительные предприятия. Великолепное здание посольства в запустении, и все оно заполнено разными учреждениями.

В Париже у меня масса друзей и родственников из Москвы и Петрограда. Хотя он не так еще был переполнен беженцами, как впоследствии, но уже их немало, и он делается политическим их центром. До войны я с юных лет каждый год бывал в Париже, очень его люблю, но в эти два весенних месяца мало его видел, так как все больше пребывал на заседаниях и в метро. Все же удалось побывать на Grand-Prix. И здесь эмиграция начинает устраиваться и почтенно зарабатывать свое пропитание. Особенно в этом отношении отличились некоторые дамы-аристократки, не побоявшиеся открыть в Париже модные мастерские и сумевшие привлечь английскую и американскую клиентуру. Двор во время обедни в русской церкви, прозванный «брехаловкой», полон народу. По всему Парижу открыто много десятков столовых, ресторанов и ночных кабаков. В общем в парижском беженстве гораздо больше денежных людей, чем в Константинополе и вообще на Балканах, но чувствуется большая, чем там, оторванность от России. Разумеется, и здесь беженцы – патриоты, мечтают вернуться в Россию, но патриотизм их пассивный, не действенный. «Сестрочеховская» тоска по Москве, но граждан мало, все обыватели, занятые своими личными интересами и отчасти развлечениями. О жертвенной любви к Родине, которую я наблюдал в армии в Галлиполи, нет и помину.

О далекой армии мало знают, мало интересуются ею, не понимают ее. Я устроил публичное собрание с докладами об армии в большом помещении, на котором выступали Карташов, Струве и я, и зал был наполовину пуст.

Членов Центрального комитета К.-д. партии съехалось 19 человек, число почтенное для пленарных заседаний и в Москве и в Петрограде. Милюков уже изобрел свою новую тактику для партии и стал ее пропагандировать в своих «Последних новостях», не сговорившись с товарищами по Центральному комитету. Как и на юге России, он повел свою линию и думал, что партия за ним последует. Но и здесь он остался в меньшинстве, ни Центральный комитет, ни партия за ним не последовали. У нас состоялись многочисленные дневные и вечерние заседания. Много было разговоров и споров. Впервые съехались после России руководители и большею частью основатели большой влиятельной партии, лидер которой повел самочинно свою политическую линию. Председательствовали мы по очереди.

Мы допытывались у Милюкова, в чем должна выразиться демократизация партии. Насколько помню, он объяснял, что тактически мы должны сблизиться и столковаться с левыми партиями, с правыми социалистами, а в программном отношении более выдвинуть интересы крестьянства: то есть мы должны делать ставку на крестьян, быть классовой крестьянской партией? На последовавший утвердительный ответ И.И. Петрункевич, наш doyen[17]17
  Старейшина (фр.).


[Закрыть], близкий Милюкову человек, никогда не отличавшийся правизной, ему резко возразил, что К.-д. партия, защищая интересы трудящихся, была всегда надсословной и надклассовой, что нельзя в эмиграции менять основные положения и характер партии, которые могли бы быть изменены лишь всероссийским съездом. Горячо возражали ему Родичев, Набоков и некоторые другие. На его соглашательство с социалистами я заметил ему, что он надеется въехать в Россию на левых… товарищах (или что-то в этом роде по думской терминологии), но что он ошибается и это ему не удастся. Когда наконец дело дошло до баллотировки, Милюков оказался в меньшинстве. Таким образом, произошел милюковский раскол; он со своими единомышленниками (Винавер, Волков, Демидов, Харламов, Тронский) вышли из основной К.-д. партии, образовав свою демократическую группу партии Народной свободы, или, что то же, – демократическую группу Конституционно-демократической партии, то есть получился демократизм в квадрате.

После этого заседания, происходившего в редакции «Последних новостей» в доме Денисова на Place Bourbon, я проводил немного Набокова по Place Concorde, и он мне говорил о статье, которую он пишет в «Руль» о расколе партии. Тогда же я ему возразил и потом постоянно это доказывал, что термин раскол не верен, а что произошел «откол» от партии.

И действительно, за рубежом не только Центральный комитет, но все без исключения организованные группы партии, в Балканских странах, в Берлине и др., остались при старой тактике и отказались перейти на новую. Даже к.-д. группа Парижа, этой цитадели Милюкова, на бурном заседании которой я присутствовал, не приняла его тактики, и партия, хотя бы претерпевшая урон от откола, не поколебалась.

Я приветствовал определенный откол, так как самочинная тактика такого видного члена, как Милюков, вредила всей партии. Другие же члены ЦК и на совещании и впоследствии стремились найти компромисс, замазать разногласия, думая этим спасти партию, но на самом деле эти «средняки» только могли углубить трещинки в партии и действительно произвести в ней раскол и погубить ее. Лучше было отколоть часть партии, чем разбередить весь ее организм! Потребовалась хирургия. Милюков тоже был против компромисса. Раз партия не пошла за ним, он считал, будто политический водораздел и в эмиграции, и в будущей России должен пройти по телу партии. Он это высказывал публично и проводил в своей газете. А потому и я, всегда стоявший за дисциплину в партии и пробиравший в Киеве Ефимовского за нападки в прессе на того же Милюкова, считая, что он после откола вышел из партии, счел тогда же возможным, как и Набоков и другие, от него отмежеваться в газетных статьях, а теперь, после стольких уже лет, вспомнить историю этого откола.

На этих же совещаниях Центрального комитета меня просили сделать доклад об армии и Русском совете, но я отказался это сделать, а подробно выяснил мой взгляд, отвечая на критику моего «поправения» и врангелизма.

Милюков относился отрицательно к существованию армии как таковой. Но и большинство моих друзей, не отколовшихся от партии, не разделяли моего взгляда на политическое и национальное значение остатков русской армии и относились отрицательно к Русскому совету. Уже перед отъездом моим в Константинополь они устроили обед специально, чтобы уговорить меня выйти из Русского совета. Я сказал, что подумаю и сделаю надлежащие для себя выводы. Набоков, видя мое убежденное настаивание на свободе мнения, испугался этих слов, думая, что я могу уйти из партии, и после обеда говорил мне, что это после ухода Милюкова погубило бы партию. Но я перед самым отъездом подал мотивированное заявление об уходе моем из Центрального комитета партии. И на это мне было нелегко решиться: с основания партии я был членом Центрального комитета и первые пять лет, до перенесения Центрального комитета из Москвы в Петербург, его председателем.

Этим шагом я хотел подчеркнуть моим друзьям и всей партии, какое значение я придаю армии и действенной поддержке ее и что в этом отношении тактика партии с 1918 года, установленная в Москве и на юге России, должна неукоснительно продолжаться до окончания борьбы, то есть и в эмиграции.

С самого моего приезда в Париж я вступил в организационное бюро по созыву национального съезда, которое уже энергично работало под председательством Н.В. Тесленко, собираясь ежедневно у Бурцева в редакции его «Общего дела» на rue Montmartre.

Теперь, после зарубежного съезда, многим стало ясно, как сложно дело подготовки подобного съезда. Положения и доклады были разработаны очень обстоятельно.

Торжественное открытие съезда состоялось в Hotel Majestic, «величественной» гостинице, которой суждено было стать местом попыток объединения эмиграции, которое до сих пор все еще не имеет величественного характера.

За отказом председательствовать Бурцева, главного инициатора и популяризатора съезда, я принужден был согласиться по постановлению бюро взять председательствование на себя и уже подготовил вступительную речь. Но чаша эта меня миновала. Перед самым открытием съезда некоторые члены бюро заявили, что в интересах единения лучше снять мою кандидатуру, как слишком определенно «армейскую» и «врангелевскую» (!). Тогда же была выдвинута кандидатура Карташова, который потом и был единодушно выбран в председатели.

Насколько сложно дело единения рассыпанного по разным странам беженства, показывает следующий эпизод. Мне поручено было по-французски произнести приветствие Франции. Я сказал приблизительно то же, что и в тосте на «Вальдек-Руссо», а именно, что, к счастью и к несчастью, русским приходится съехаться в Париже, и затем благодарил Францию за гостеприимство и кончил – «Vive la France!». На следующий день мы едва отговорили берлинских делегатов Набокова и князя И.С. Васильчикова, говоривших, что после этого им нельзя вернуться в Берлин, не заявлять публично их протеста, каковой был приложен к журналу.

Как всегда, горячо и красноречиво говорил Эрлиш. Среди массы приветствий я настоял на произнесении приветствия именно от непопулярного Русского совета.

Не буду здесь говорить о всех трениях и трудностях, которые пришлось преодолеть на долго заседавшем днем и вечером съезде и в бюро его. Подробные отчеты можно найти в «Общем деле». В общем съезд прошел удачно и с подъемом. Он выделил Национальный комитет, который вот уже пять лет работает со своими отделами во многих странах. На съезд не были привлечены, как их некоторые называли, «большевики справа», то есть рейхенгальцы и социалисты; демократические демократы не пришли на съезд. Инициаторы его не стремились к теоретически желательному, но практически неосуществимому тогда всеэмигрантскому объединению, старались образовать здоровый центр, к которому впоследствии могли бы примкнуть и справа и слева элементы, способные в нужную минуту подняться на надпартийную национальную высоту. На съезде и в Национальном комитете приняли участие представители тех же групп, которые входили и в Национальный центр, а затем и в Объединение общественных и государственных деятелей на юге России, то есть к.-д., бывшие октябристы, конституционные монархисты, торгово-промышленники и некоторые другие профессиональные группы. Национальный комитет преемственно продолжал дело, начатое Национальным центром в Москве, и в основу его легли заветные надпартийные лозунги Корнилова и Добрармии. Одним из основных мотивов съезда было – всемерная поддержка армии. Председателем Национального комитета был выбран Карташов, технически слабый председатель, но покрывавший этот недостаток своим высоким нравственным авторитетом.

Около 10 июля я выехал тем же путем в Константинополь, мало насладившись, из-за заседаний и метро, Парижем, столь прекрасным весной.

14 июля французы отпраздновали на пароходе иллюминацией и концертом. Снова Корсика, огни городков Мессинского пролива, Эгейское море, Галлиполи и Константинополь.

Я летом жил в Константинополе в хорошей комнате и много ходил по Стамбулу и ездил на Принцевы острова и в Босфор. Излюбленными моими местами были поэтический Эйюб в конце Золотого Рога, развалины крепости Румели-Хисар на европейском и Бейкос на азиатском берегу Босфора. В последнем была чудная аллея платанов, в дуплах которых могла поселиться целая семья, казино с музыкой и красивым парком, поднимающимся в гору. Хорош также запущенный парк летней русской посольской дачи в Буюк-Дере, обращенной в беженское общежитие. На Принцевых островах чудный вид на Константинополь, но растительность чахлая, малорослые сосны, нет пышной свежей зелени Босфора. На острове Халки, перед собранием с моим докладом, я присутствовал на всенощной в русской церкви с хорошим хором беженцев. Видел также в Константинополе вертящихся, а в Скутари воющих или, скорее, лающих дервишей, кажется теперь уже уничтоженных Кемалем вместе с феской.

По улицам Константинополя, с музыкой и с портретами то Венизелоса, то короля Константина, с кликами в их честь, проходили их сторонники-греки, когда один из них брал верх. Не успевали художники закончить их портреты, как происходил переворот, и приходилось Константина перекрашивать в Венизелоса и наоборот.

ПОК стал работать как отдел Национального комитета. При проезде на шеркете в начале Босфора можно было часто видеть длинную фигуру Врангеля, шагающего без фуражки по маленькой палубе «Лукулла».

Кажется, в августе итальянский торговый пароход, шедший из большевистского Батума, средь бела дня круто повернул с фарватера широкого в этом месте Босфора и, направившись прямо на «Лукулл», стоявший близ берега на постоянной стоянке русского стационера, перерезал его пополам и, не остановившись, прошел к Константинополю. Врангель с женой в это время были на храмовом празднике греческого монастыря Влахернской Божией Матери на Золотом Роге. Верующие люди говорили, что Она спасла главнокомандующего. Немногочисленные люди, бывшие на борту, спаслись, кроме дежурного мичмана Сапунова, который, видя неминуемую гибель яхты, перед самым носом надвигающегося итальянца бросился в каюту предупредить людей и погиб славною смертью при исполнении своего долга. Так опустился в воду на своей мачте последний Андреевский флаг, развевавшийся на Босфоре.

Мы собрались в посольстве, где были уже Врангель и экипаж «Лукулла», потерявшие весь свой багаж. Была также и вдова Сапунова, которая еще не теряла надежды, что муж ее подобран одним из пароходов. Баронесса Врангель потеряла последние свои драгоценности.

При этом обнаружилось возмутительное бесправие и беззащитность русских, лишенных опоры своего государства. Несмотря на крайне подозрительные в политическом отношении обстоятельства катастрофы, союзное командование не нашло повода даже к уголовному преследованию итальянцев, гражданский иск о потере яхты вчинить некому было, и лишь после долгих судебных хлопот команде удалось получить с итальянской компании гроши за погибшее их имущество. Врангель вновь поселился в посольстве.

Зимой началась переброска войск из Галлиполи и Лемноса через Константинополь и Варну в Болгарию и Сербию. Союзники торопили с упразднением военных лагерей; исстрадавшиеся и истосковавшиеся в пустынных лагерях части с радостью ехали в славянские земли. Начальник штаба генерал Шатилов энергично работал в Сербии и Болгарии, подготовляя приезд воинских частей и расквартирование их там. Когда проезжал Кутепов, мы ему устроили в посольстве торжественную встречу, и до двадцати представителей различных организаций приветствовали его речами. Галлиполийский подвиг уже победил значительную часть эмиграции. В моей речи я высказал надежду, что армия и на новых местах останется надпартийной, в чем заключается смысл ее существования и даже условие самого ее бытия, как национальной силы. Далее я сказал, что кутепия, кутеповщина стали нарицательными именами, правда, ругательными у врагов армии, и что мы ничего не имеем против широкой славы о кутеповщине, так как клевета отпадет и имя это останется символом доблести русского солдата, не выпускающего и на чужбине, при невероятно трудных условиях, из своих рук знамени, хотя со всех сторон его стараются вырвать у него. В заключение я провозгласил славу генералу Кутепову и его сподвижникам, всем галлиполийским подвижникам.

В своем общем ответном слове Кутепов дал прямой ответ и на высказанную мной мысль; он сказал, что как в Галлиполи у него в палатках рядом лежали и монархисты, и республиканцы, так же внепартийна армия останется и на новых местах.

И, как всегда, слово его согласовалось с делом. Армия осталась верна лозунгам, вывезенным Врангелем с юга России, хотя, распыленной среди гражданского населения небольшими группами, ей труднее было не втягиваться в политиканство, чем в изолированных военных лагерях.

Тут-то на транспортах я видел слезы на глазах многих воинов, когда Врангель только быстро проходил, здороваясь с ними. Он, побежденный, не оставил их, спас от большевиков и на чужбине, разлученный с ними союзниками, все время заботился о них и боролся из-за них. Авторитет побежденного вождя не умалился, люди готовы следовать за ним по первому его зову.

Пробыв полтора года в Константинополе, в конце февраля 1922 года я выехал в Софию.

Глава 10
Белград. 1922—1923 годы

После огромного, шумного, крикливого и красочного Константинополя серенькие провинциальные София и Белград производят впечатление маленьких губернских городов.

Сначала Врангель предполагал поселиться в Софии, и я был туда командирован для подготовки выборов в Русский совет от беженства в Болгарии. В Сербии выборы уже были произведены, а в Болгарии встречались большие затруднения вследствие режима Стамболийского. Я заменил посланного ранее Шульгина. Грязная в марте месяце, плоская, без воды София произвела на меня плохое впечатление. Красивый собор построен на средства государя. На главной улице царя Освободителя – конный памятник Александру П. В Софии застал Кутепова и Шатилова. Я собрал представителей русской общественности и приступил к выяснению способов организации выборов в Русский совет. Порайонных выборов, как в Сербии, невозможно было произвести, и намечались выборы от организаций и групп.

Я был радушно встречен местной к.-д. группой, председателем которой состоял К.Н. Соколов (Осважный), издававший здесь газету. Около него и этой газеты и группировалась софийская общественность. Софийская группа к.-д. была монархического толка и настаивала, чтобы и остальные к.-д. группы стали таковыми. Я еще из Константинополя писал Соколову о невозможности этого и с формальной стороны, за невозможностью собрать съезд и изменить программу в эмиграции. В партии всегда были идеологи как монархии, так и республики, и конституционность строя и демократичность программы были существенными ее чертами, а не форма правления. Кроме формальной невозможности, пересмотр программы нежелателен и по существу, так как теперь необходимо более широкое объединение межпартийное на тактической платформе, а постановка программного вопроса разъединила бы и членов партии. Поэтому, как я писал, Соколов с софийцами делал ту же ошибку, что и Милюков с парижанами, ставя остро вопрос о республиканизме партии, хотя у Милюкова было к тому более формальных оснований, так как партия перешла в 1917 году на республиканскую позицию. Таким образом, у меня было резкое разногласие с моими софийскими товарищами, что не помешало нам дружелюбно спорить и вместе заседать по субботам вечером в ресторанчике, где особенно налегал на вино Э.Д. Гримм, сменивший вскоре вехи и скакнувший от Соколова к большевикам.

Небольшая, но сплоченная Соколовым группа осталась одинокой в своей позиции, и остальные к.-д. группы отнеслись отрицательно к ее затее. Как «ни Ленин, ни Колчак» для социалистов, так и Милюков, и Соколов не увлекли за собой К.-д. партию за границей.

Наш константинопольский к.-д. И. Лукаш при моем содействии издал тогда в Софии первое появившееся в печати описание Галлиполи, талантливый свой очерк – «Голое поле».

Земский союз продолжал и здесь обслуживать беженцев и армию, а Союз городов, где я начал было работать, открыл в Болгарии несколько гимназий и школ.

Как только я переехал из плохой дешевой гостиницы в хорошую комнату на Аксаковской улице, Врангель вызвал меня в Белград. Комнату эту нашел мне И.М. Калинников, издававший правую русскую газету и через несколько месяцев убитый в разгаре стамболийщины. Из-за этого же режима Врангель отказался от намерения поселиться в Софии.

Белград лучше расположен, чем София. Он лежит на холме при слиянии Савы с Дунаем, что напоминает местоположение Нижнего и русскую ширь. Небольшой городок обстраивается и растет, оказавшись после войны столицей втрое увеличившейся страны. По ту сторону и Дуная и Савы была прежняя Австрия и маленький городок Земун, который по сравнению с Белградом носит отпечаток благоустройства и австрийской культуры, как и ближайшие придунайские городки Карловцы, Новый Сад, Панчево. Особенность Белграда – что на весь город всего четыре церкви и сотни кафанов на каждом шагу. В некоторых из них русские балалаечники.

Я поселился в домике из двух комнат на краю города среди вишневого сада, цветущего весной и с вишнями летом. На диване у меня долго ночевал мой племянник-доброволец, по болезни уехавший из Галлиполи. Сначала он служил в ресторане, а потом работал при паровой прачечной и на сахарном заводе. Останавливались также брат, Олсуфьев и Алексинский.

В другой комнате жила хозяйка с пятилетним сыном Радко. Она, говорившая на иностранных языках, вдова полковника, дочь генерала, сама убирала мою комнату, таскала воду, колола дрова: подлинный сербский демократизм. Ко мне она благоволила, как к отменному самцу (ударение на а), то есть совершенно одинокому, без хозяйства, тогда как семейных беженцев квартирохозяйки недолюбливали и у них происходили постоянно стычки.

Сербское правительство щедро помогало беженству, в частности русскому студенчеству. Гимназии русские при помогли сербов были в нескольких городах. (Я принимал участие в заседаниях Согора.) Кроме того, небогатая сербская казна содержала два русских института, кадетские корпуса. Россия не забудет то, что сделала тогда для нас небогатая Сербия и стоявший несменно во главе правительства старик Пашич.

В державной комиссии играл видную роль М.В. Челноков, у которого я часто бывал, так как вместе с другими столовался у его хозяйки. Как московский городской голова, он был в почете у сербов.

Малодеятельный К.-д. комитет собирался редко; в нем участвовали к.-д. из Нового Сада и Суботиц.

Отдел Национального комитета под председательством профессора Салтыкова был, напротив, очень деятелен и собирался еженедельно. В нем, между прочим, деятельное участие принимал генерал Добророльский, которого я встречал на войне, когда он был начальником штаба у Радко-Дмитриева. Потом он перешел к большевикам. Деятельное участие принимал в качестве товарища председателя и С.Н. Ильин, начальник политической части главнокомандующего, понимавший необходимость реальной, не только на словах, связи армии с общественностью. Он, как исключение в окружении Врангеля, был действительно непартийным человеком, вполне разделял надпартийную платформу Национального комитета и ценил поддержку им армии. Вследствие его непартийности правые его недолюбливали, считая его левым. Человек замечательно работоспособный, корректный и самоотверженный (работавший усиленно, несмотря на мучительную болезнь), он был незаменимым помощником главнокомандующего.

Генерал Миллер, бывший командующий Северным фронтом, сменил начальника штаба генерала Шатилова. Миллер был хороший работник, во все мелочи входивший сам и очень упорядочивший и сокративший расходы по армии. С ним было приятно работать в Русском совете. В политике, как покажет дальнейшее, он разбирался слабо. Кажется, осенью он был назначен представителем Врангеля в Париже.

Русский совет стал терять свой константинопольский характер. В него вошли выборные от Сербии крайние правые – Скаржинский, Локоть и другие, что придавало окружению Врангеля партийный оттенок и повод к нареканиям. Нужно отдать справедливость этим правым, что в Русском совете они держали себя вполне корректно. Но профессор Локоть продолжал в «Новом времени» усиленную кампанию за смену национальных лозунгов армии – партийными – за веру, царя и отечество. Правда, когда я поднял вопрос о недопустимости для человека, работающего при армии, выступать публично против ее надпартийного знамени и Врангель поддержал меня, Локоть оставил армию в покое в своих статьях. К этому же времени Врангель решил отказаться от политической роли и передать ее в Париж великому князю Николаю Николаевичу. Вследствие этого в середине лета Русский совет, сыгравший известную роль в первый самый трудный период пребывания армии на чужбине, был упразднен и преобразован в маленький чисто технический Финансово-контрольный комитет, членом которого и я остался.

Все сербское беженство было отлично сорганизовано по колониям правомонархическими организациями, во главе которых стояли Скаржинский, Палеолог и др. Центральные группы жаловались на засилье правых, но мало проявляли активной организационной работы. Правые были недовольны платформой Врангеля, но все-таки его и армию поддерживали. Большую роль у них играл и митрополит Антоний, живший в Карловцах, где ранее собрался злополучный церковный собор, большинство которого с Антонием во главе вынесло чисто политические партийные (легитимно-монархические) резолюции, результатом чего было аннулирование постановлений собора патриархом Тихоном и назначение им младшего в иерархическом сане митрополита Евлогия главой всех европейских церквей.

Я познакомился с митрополитом Антонием, как председателем Парламентского комитета в Белграде. Он образованный, живой и интересный собеседник.

Какая атмосфера была в Белграде, видно из того, что правые с «Новым временем» вместо стремления к общему объединению стремились и преуспевали лишь в единении своем партийном; они считали левыми даже таких лиц, как Родзянко и Челноков. Первого так травили и так ему угрожали, что он, к стыду русских, должен был обратиться к Пашичу за разрешением носить револьвер! А ему действительно грозила опасность, если припомнить убийства Гужона и генерала Романовского.

К чести сербов (и к стыду русских политиканов), когда Родзянко умер, сербы устроили ему торжественные похороны, как председателю русской думы, за счет государства. Они же оказывали ему при жизни и Хомякову материальную помощь.

Врангель поселился на пригородной даче в Топчидере. Он жил с семьей, со своими престарелыми родителями и детьми. Это были три поколения русской, культурной помещичьей семьи. Сам Врангель до Военной академии окончил Горный институт, а старик барон был известным знатоком искусства и писателем по истории искусства. И дача с большой террасой с видом на Белград и Саву напоминала помещичий дом, а 29 июня и 11 июля самовар на террасе и именинные пироги напоминали русский усадебный уклад жизни.

Прирожденный военный вождь, Врангель и в частной семейной жизни отнюдь не проигрывал.

У короля он был только раз, вскоре после своего приезда. Король был с ним очень любезен, интересовался армией, но на этом их отношения и прекратились. Ни он, ни правительство, стесненные международными и внутренними парламентскими условиями, официально не могли к нему относиться иначе как к частному лицу и армию, как таковую, и Врангеля как главнокомандующего признавать не могли. Все, что они могли дать и дали, – это дружественный нейтралитет и гостеприимство.

Летом состоялась свадьба короля с дочерью румынского короля. Красив был торжественный приезд румынской королевской флотилии с невестой по Дунаю и Саве. Живописен был и кортеж в день свадьбы. Разумеется, не было той пышности, что на наших церемониях, но блеск придворных мундиров заменяли более живописные костюмы представителей многочисленных народностей разросшегося королевства, ехавших верхом (черногорцы, хорваты, мусульмане-боснийцы, далматинцы и т. д.).

В июле я ездил с комиссией в Катаро продавать англичанам часть серебра Петроградской ссудной казны, вывезенной Добрармией через Новороссийск. Продано было только заложенное серебро, а все вклады сохранены. Из закладов сохранено все имеющее историческое и художественное значение, например известная коллекция монет великого князя Георгия Михайловича, а также все заклады, по которым владельцами их наводились справки после многочисленных публикаций в русских газетах. Всем до известного срока предоставлялось выкупить свои заклады, а те, которые этого не сделали и не заявили о своих закладах, имели и имеют получить за проданные их заложенные вещи сумму заклада в английских фунтах, и лишь сверх этого полученная сумма (довольно значительная) поступила в оскудевшую казну армии на ее нужды по переселению и устройству на новых местах. Эта операция навлекла много обвинений на командование. Была опубликована Финансово-контрольным комитетом подробная записка, почему она с точки зрения юридической, финансовой и политической сочла правильным производство этой операции. Таким образом, все мы наравне с Врангелем приняли на себя ответственность за операцию. Здесь я лишь кратко приведу мои личные политические мотивы и соображения целесообразности.

Все закладчики могли и могут еще получить известную сумму в размере залоговой оценки. Иначе при неустойчивости международных отношений они могли бы и ничего не получить, например, если бы Сербия признала большевиков и имущество ссудной казны было им передано. А в то время как раз говорили о возможности ухода Пашича и вслед за великими державами-союзницами признания большевиков. С этой точки зрения, по-моему, целесообразнее было бы продать и вклады. На примере «Лукулла» и многих других мы видели бесправное положение русских и русского имущества. При затянувшемся нашем бедствии на долгие годы на это имущество в чужеземных руках, как бы на вымороченное, могла какая-нибудь держава-кредитор наложить запрещение и т. д. И неужели надо было сохранять это имущество с риском, чтобы оно попало большевикам, которые уже ничего не уплатили бы владельцам серебра, раз они не считают, например, нужным вернуть румынам захваченное у них золото?