Текст книги "Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926"

Я приобрел ценные технические сведения относительно перехода границы, что следует и чего не следует делать.

С населением, кроме арестованных, мало общался наедине и по случаю полевых работ преимущественно говорил со стариками. Старики определенно говорят, что прежде жилось лучше, всего было вдоволь и дешевле стоило. Но, ссылаясь на экономические условия, политических соображений они обыкновенно не высказывают, когда же и относились отрицательно к красной власти, то о преимуществе какого-либо государственного строя не говорили, упорно возвращаясь к экономической, а отчасти моральной разрухе при большевиках. Этим как бы подтверждается мой давнишний, уже пятилетний прогноз, что после всего пережитого у крестьянина явится прежде всего не тоска по царю или президенту, сидящим в Москве или в Петрограде, а, грубо выражясь, тоска по городовому, то есть по твердой и законной власти, опирающейся на вооруженную силу и охраняющей его и его труд на принадлежащем ему клочке земли. Но это уже мои субъективные убеждения и впечатления.

Я привел в моем повествовании по возможности объективный, правдивый, фактический материал, скорее несколько штрихов в добавление к имеющемуся уже обширному материалу к характеристике большевистской власти. Мои наблюдения кратковременны, случайны, в глубь России мне не удалось проникнуть, но некоторый интерес они могут представить, так как материал этот выхвачен в глухой приграничной местности с ее боевым характером, где ничего не было показного, как это может быть в больших центрах; к тому же это наблюдение не туриста, а арестанта, не только наблюдавшего, но и испытавшего на себе эту власть в мелких ячейках ГПУ.

Но мои русские и польские приятели в Варшаве, когда я им сделал сообщение о моей неудавшейся попытке, настаивали, чтобы я высказался о прочности, по моим наблюдениям, большевистской власти. Того же, может быть, хотят и некоторые читатели. Тогда перейдем опять в область субъективного.

A priori можно сказать, что власть, построенная под видом равноправия на неравенстве классов и на классовой вражде, власть разрушающая, но не созидающая – непрочна, как здание, построенное на песке. Я же лично за эту неделю осязательнее, нагляднее осознал характер этой власти, чем за все годы эмиграции по отзывам других. И, шагая в партии арестантов по сыпучим пескам Славуты, слушая заученные формулы самоуверенных в своих энциклопедических познаниях, но невежественных по существу красноармейцев, я осязательно представил себе, что, несомненно, налаженный военно-полицейский административный аппарат большевиков представляет из себя как бы тяжелый железный стержень, глубоко воткнутый в песок и который, как бы зыбок ни был песок, может долго еще простоять без сильного толчка или упорного раскачивания его.

Таковы законы равновесия, таковы вечные и непреложные законы природы, как и сияние вечной красы природы, несмотря на уродливые подчас уклонения венца природы – человека. Теперь, когда я отдохнул от физических и моральных переживаний моей поездки, выпуклее передо мной вырисовывается краса малороссийской природы в эту июльскую неделю, выхваченную из моего эмигрантского быта, несмотря на необычность условий, в которых пришлось эту неделю прожить.

Август 1924 г.

С. Городок, Ровенского уезда

Польская Волынь»

Таким образом, мне не удалось проникнуть в Россию. О «засыпке рва» между нами и большевиками не может быть речи, слишком велико этико-политическое различие. Но перепрыгивать через ров следует, хотя бы с некоторым риском сломать шею. То, что я не сломал себе шею, показывает, что более молодым и менее меня известным по общественно-политической деятельности людям это не так трудно.

Если я упоминаю о красе природы в своем повествовании, даже словами Иоанна Дамаскина, то все же я менее, чем он в изображении А. Толстого, сентиментален. Тот говорит:

 
И посох свой благословляю,
И эту бедную суму,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду.
 

Былинками и звездами я восхищался, но к палке своей оставался равнодушен, а суму мою готов был подчас проклясть, так как она резала мои бедные плечи.

Жизнь моя в Варшаве и на Волыни и близкое знакомство с перебежчиками показали мне, насколько ошибочна окраинная политика поляков и относительно русского меньшинства. Не буду говорить о том, что узнал в Варшаве от других, от русской общественности, группирующейся около Русского дома, Русского комитета и газеты «За свободу» (Арпыбашев, Философов), кратко расскажу лишь виденное мной.

Правда, поляки знали лишь две России: царскую, участвовавшую в дележе Польши и чинившую ненужные национальные ущемления, против которых русское прогрессивное общество боролось, и Россию большевистскую, а потому нельзя требовать от обывательской массы, не учитывающей настроения русской интеллигенции, любви к России. Но здоровый эгоизм должен был бы подсказать польским государственным деятелям и политикам, испытавшим на себе недостатки русской политики, пагубность не только повторения, но и углубления ее недостатков в области культурной, церковной и национальной. Националистическая, шовинистическая политика дает всегда обратные результаты.

Впоследствии в Бессарабии я убедился, что и политика Румынии грешит теми же, если не большими недостатками.

В большие праздники по новому стилю, введенному правительством при помощи автокефальной церкви, все церкви на Волыни пусты, а в будничную службу, в дни праздников по старому стилю – переполнены. Страсти в защите Тихоновской церкви и старого церковного стиля против автокефалии разгорелись до того, что архимандрит застрелил митрополита Георгия за введение им автокефалии и отделения от Тихоновской церкви, и, horribile dictu, большинство русских было на стороне убийцы.

Как я мог убедиться на Волыни, из казенных учреждений сплошь увольняются все русские, православные, которые, лишенные заработка, устремляются в Россию. Среди перебежчиков в России я встречал железнодорожных рабочих, например семью из Нежина, некоторые из которых работали десятки лет и теперь остались без места. Большевики же щеголяют тем, что принимают на службу и поляков, и евреев. В связи с этим и другими политическими и экономическими условиями большевистский режим в пограничном районе представляется населению земным раем и очень многие переходят границу. Поляки – хорошие пропагандисты для большевиков.

Когда я рассказывал премьеру Грабскому мои впечатления о Волыни и о путешествии в Россию, он два раза меня с интересом выслушал и соглашался с моей оценкой недостатков польской окраинной политики, которая и в сейме, и в прессе тоже сильно критикуется. Он указывал на трудности молодой государственности и на то, что им предпринято для устранения недостатков. Зная Грабского как умного и широкого политического деятеля, я ему верю. Но и тут повторяется старая история: поляков в Петербурге, бывало, встречали всегда крайне любезно, обещали устранить несправедливые стеснения и виновных в них лиц, а на местах на действиях местной администрации это ничуть не отражалось.

Я прожил еще и отдохнул в конце лета полтора месяца на Волыни у Штейнгеля в его старой усадьбе на острове в десять десятин на запруженной реке. Я ходил с ружьем на уток по зарослям речки в холмистых берегах, покрытых дубовым лесом, с белыми мазанками и селами, ездили мы на именины к соседнему батюшке, на пикник, словом – вспомнил старую русскую жизнь.

Из Варшавы я выехал в Париж в конце сентября, когда Саксонский сад и чудные парки Лозенки и Бельведер уже позолотились.

На этот раз в Париже пришлось в последний раз и ненадолго остановиться в посольстве и на милом левом берегу, который я полюбил за эти годы беженства. Вскоре состоялось признание Францией (Эрио) большевиков и сдача им посольства со всем его имуществом. Одного массивного столового серебра было на много сотен тысяч, которое большевики все равно должны были ликвидировать из-за литого государственного герба на нем. Вывезен был только архив за последние семь лет с делами, на которые у большевиков не имелось в Петрограде в министерстве копий. Серп и молот и красный флаг заменили государственный герб и флаг на старом особняке аристократической улицы Гренель…

А парижская общественность все объединялась и возглавлялась, а М.М. Федоров все хлопотал…

Вопрос о возглавлении беженства великим князем Николаем Николаевичем длится уже годами. Его политическая фигура растет благодаря его нескольким интервью с действительно национальной, надпартийной платформой, всецело восприявшей лозунги Добрармии, и благодаря мудрой его позиции, отклоняющей суетню около его особы правых и частью военных, желающих провозгласить его вождем с безоговорочным ему подчинением, то есть произвести его в диктаторы в безвоздушном пространстве эмиграции. Лавры Голицыных-Муравлиных не дают, очевидно, многим покоя, и они стремятся ко второй «Кириллиаде». Великий князь Николай Николаевич, благосклонно, как ему и подобает, принимая всех, в то же время отклоняет «до России» предложения не в меру услужливых друзей и говорит то же, что и гоголевская невеста, но в более вежливой форме: «Отойдите… господа!» От этого его политический облик отнюдь не умаляется; напротив. И правые своей немудрой политикой сыграли, пожалуй, положительную, но неблагодарную роль – repoussoir'a[18]18
  Выделение по контрасту (фр.).


[Закрыть] для его мудрой политики.

Если бы в Англии случилось что-либо подобное русской революции, то вождем, вероятно, у них был бы не принц Валлийский или Йоркский, а генерал Китченер или другой генерал.

В Германии и монархисты оказались умнее русских монархистов. Они оставляют Гогенцоллернов пока в покое, и вождями монархистов и националистов являются не кронпринц или Эйтель-Фридрих, а генералы Гинденбург и Людендорф. Мало того, монархист Гинденбург делается президентом республики.

У нас, к сожалению, не выдвинулся генерал, за которым пошли бы все военные и преобладающее большинство эмиграции. Таковым явился великий князь Николай Николаевич. Вспомним еще раз, что нам писал Щепкин в 1919 году из Москвы перед своим расстрелом: «…если за этой властью идут войска, то, какова бы она ни была, она должна быть признана всеми».

И потому мы готовы признать власть Николая Николаевича, когда наступят время и условия, о которых он сам говорит, несмотря на то что он великий князь, тогда как монархисты признают его, потому что он великий князь. Мы его приемлем, веря в его национальную надпартийность, ценя его мудрую, осторожную позицию, которая зачастую раздражает правых.

Монархист Гинденбург совершенно для него неожиданно оказался президентом и корректным слугой Германской республики. Для него – Deutschland, Deutschland Über Alles.

Таковым же мы приемлем и монархиста Николая Николаевича, для которого тоже Россия, Россия превыше всего, который готов отдать свою жизнь за освобождение Родины, независимо от того, будет ли в ней монархия или республика. Три года уже я провожу эту линию по отношению к Николаю Николаевичу в Национальном комитете, и большинство его, как мне кажется, теперь придерживается тех же взглядов. А сколькие топорные политики говорили, что я иду против Николая Николаевича и армии!

В конце лета 1925 года стало выходить «Возрождение» под редакцией нашего старого друга – Струве, газета наиболее близкая к лозунгам армии и Национального комитета. Одно имя Струве гарантирует, что эта большая газета будет чистой и культурной, и я очень надеюсь, что она станет неофициальным органом армии. «Возрождение» заполнило пробел между «Последними новостями» и монархическими листками, в чем ощущалась насущная потребность.

Но, приветствуя появление «Возрождения», редактируемого товарищем председателя Национального комитета Струве, во избежание недоразумений президиум Национального комитета счел нужным отмежеваться от газеты и заявить, что она отнюдь не является его официозом. Так как Струве не пожелал этого сделать в «Возрождении», то я, тоже товарищ председателя Национального комитета, сделал это в рижской газете «Слово».

В чем же различие? Во-первых, «Возрождение» имеет явный уклон к монархизму в своей идеологии, тогда как Национальный комитет строго надпартиен. Индивидуалист Струве со своей газетой является лишь одним из течений, представленных в коалиционном Национальном комитете. Струве сузил политический диапазон «Возрождения» сравнительно с более широким объединением Национального комитета. Отсюда разница и в вопросах тактики. Так, например, Струве считает уместным и полезным настойчиво подчеркивать происхождение Николая Николаевича от «царского корня», факт и без него всем хорошо известный. Этим подчеркиванием он только суживает сферу влияния Николая Николаевича. Он его представляет эмиграции не русским Гинденбургом, а каким-то Эйтель-Фридрихом, то есть скорее умаляет его фигуру.

Вот некоторые из главнейших, не особенно для широкой публики осязательных расхождений наших с «Возрождением», газетой действительно национальной и не узкопартийной.

Я пробыл на этот раз в Париже вследствие моей бедности безвыездно полтора года. Ни разу в жизни столько не прожил на одном месте. Уехал я по личным делам в начале марта, когда часть эмиграции очень уж рьяно и с большими чаяниями готовилась к… объединению и возглавлению на зарубежном съезде.

После роскошного дворца посольства за эти полтора года я жил и в хорошей комнате у родственников, и в маленькой гостинице на пятом этаже, а последнюю зиму в пятидесяти-франковой холодной мансарде с керосиновым освещением и отоплением, на седьмом этаже, поднимаясь по крутой черной лестнице, совершенно темной.

Один из немногих моих приятелей, рискнувших подняться ко мне, тяжело дыша, говорил, что и высоко же я забрался. На это я ему показал из моего круглого окна в скате крыши чудный вид на кишащую внизу авеню, на Триумфальную арку и Эйфелеву башню вдали и сказал, что в беженстве я поднимаюсь все выше и выше, а не опускаюсь.

Князь Павел Аолгоруков

Кишинев, 1926 г.

Часть вторая
Десять Пасх

Москва, Москва, Екатеринодар, Сочи, Константинополь, Белград, Париж, Варшава, Париж, Кишинев – вот где мне пришлось встретить последние Пасхи, вот как пришлось скитаться в беженстве!

1917 год. В Московском Кремле. Несмотря на неудачную войну и Февральскую революцию, Москва в последний раз встречала праздник с обычной торжественностью. Масса народу в соборах и на площади, гул колоколов, обилие света от свечей и плошек. На Святой я вместе с другими поехал от Государственной думы на фронт, который уже в значительной мере стал разлагаться, беседовать с войсками. Мою речь я начинал с «Христос воскресе!» с приветом от Москвы, гул колоколов которой еще у меня в ушах… Сотенная или тысячная толпа солдат отвечала мне: «Воистину воскресе!»

1918 год. Опять Московский Кремль. Зимой я был арестован и сидел с Шингаревым и Кокошкиным в Петропавловской крепости. Вышел я из крепости уже один. Кремль держался на запоре засевшими в нем большевиками. На Пасху они его открыли для публики. Но Светлая ночь почему-то была совершенно темна в Кремле, и площади его не были освещены. Народу было очень мало, в соборах и на соборной площади совершенно просторно. Площадь во время крестного хода была освещена несколькими плошками на Иване Великом и редкими свечами в руках людей. Было мрачно и зловеще. Об обычной торжественности и помину нет. Даже колокола московские, казалось, менее весело, как-то глухо перекликались. Разговлялся я у овдовевшей недавно М.Ф. Кокошкиной.

1919 год. Екатеринодар. Собор переполнен, трудно войти. На площади ожидаем крестного хода. Теплая южная ночь благодатной Кубани. Много московских друзей, здешние новые приятели. В склепе величественного собора прах Алексеева, впоследствии вывезенный, а на возвышенном берегу Кубани около Екатеринодара белеет деревянный крест над могилой Корнилова у фермы, где он был убит снарядом. Перед приходом большевиков тело его перенесли в другое место, но оно было ими найдено и подверглось поруганию на улицах Екатеринодара… Но в эту тихую пасхальную ночь мы не предвидели страстных седмиц, которые пришлось нам вскоре пережить; положение наше окрепло, летом мы перебрались в Ростов; вышли на большую московскую дорогу. В эту благостную южную ночь мы надеялись через год услышать другие, далекие пасхальные колокола, теперь еще более далекие…

1920 год. После оставления Ростова и злополучной эвакуации Новороссийска я перед Севастополем пробыл месяц в Феодосии и жил в одном доме с французской военной миссией. Перед Пасхой французы получили распоряжение послать транспортное судно в Сочи за беженцами. Так как в Сочи находился мой брат с семьей, которому пора было эвакуироваться, то я прикомандировался к молодому лейтенанту в качестве переводчика и помощника. В Великую субботу мы выехали. Море было совершенно спокойное. Мы с лейтенантом были одни, ехали как бы на своей яхте. Стреляли в кувыркающихся дельфинов. К Сочи подъехали в Пасхальное воскресенье на рассвете. Кавказское побережье агонизировало. Отступающие от Туапсе войска разрозненными группами тянулись по шоссе. В гостинице «Ривьера» мы посетили генерала Шкуро, принявшего командование над этими войсками. Затем у него разговление с выпивкой. Тут же духовенство приходит с крестом и поет «Христос воскресе!». Показал молодому французскому лейтенанту характерную русскую бытовую картину. Приняв на борт более тысячи беженцев, мы в тот же вечер отплыли на Ялту.

1921 год. После падения Севастополя Босфор в изумрудных берегах и мы в изгнании. Полтора года пришлось прожить в шумливом, красочном Константинополе, с его чудным Стамбулом, Золотым Рогом и живописными панорамами Босфора и Принцевых островов. Немало беды перевидало здесь русское беженство и армия в Галлиполи и на Лемносе. В пасхальную ночь маленькая посольская церковь переполнена. Стоят на лестнице, во дворе, усердно молятся о скором (!) возвращении. Свежая ночь. Ветер задувает свечи. На этом посольском дворе целыми днями толпятся беженцы, много военных, не выдержавших или побоявшихся галлиполийского испытания. Ветер, задувающий наши свечи, колышет последний Андреевский флаг на маленьком «Лукулле», на котором живет Врангель. Но скоро и этому флагу суждено было опуститься со своей мачтой на дно Босфора, а вследствие бесправия русских на чужбине виновники этого злодеяния средь бела дня даже не были привлечены к ответственности.

1922 год. В Белграде пришлось прожить тоже полтора года. Сюда приехал из Константинополя Врангель со своим штабом. Вид русского губернского города. Русская ширь. Слияние у города Савы с Дунаем, напоминает Нижний. В маленькой русской церкви на старой «гробле» (кладбище), которое теперь посереди города, идет пасхальная заутреня. Большинство стоит вокруг церкви. Через открытые низкие окна слышно богослужение. Ветра нет, и свечи не гаснут на воздухе. Впоследствии в эту церковь перенесено было большинство знамен, с русской честью вывезенных из России. Теперь они оберегаются там днем и ночью почетным караулом от Союза офицеров. Немало в этой церкви мы отпевали наших друзей и товарищей, которых приняла в свое гостеприимное лоно старая гробля за городом… Армия и беженство томятся на чужбине и в Светлую заутреню молятся о воскресении России.

1923—1925 годы. Первую Пасху я провел в Париже, когда на два месяца приезжал по общественно-политическим делам из Белграда и остановился у Маклакова в посольстве. Хорош Париж весной, с его чудными парками и авеню. В Светлый праздник верхняя и нижняя церкви не могут вместить всех молящихся и двор полон народу. И в обычные воскресные дни во время обедни здесь толпится много народу. Здесь встречаются знакомые, разговаривают, а потому двор этот прозван «брехаловкой», которая войдет в историю русского беженства. В Светлую ночь в церкви и на дворе «весь Петербург», «вся Москва». Париж все более и более притягивает к себе беженство, Берлин и Балканы пустеют, и в 1925 году это уже «вся Россия», это деловой, рабочий, финансовый, политический, культурный и церковный центр, это зарубежная русская столица. Теперь переполнение еще более, но церковная жизнь сосредоточивается не только на улице Дарю, «Христос Воскресе» раздается и в маленьких церковках в пригородах Парижа, близ заводов, на которых работают беженцы. И их обходят маленькие, но торжественные крестные ходы с мерцающими огоньками. И в самом Париже пасхальная служба совершается в недавно учрежденном Сергиевском подворье, в его величественном, стильном, древнерусском по росписи храме. Против церкви на улице Дарю во время заутрени бойко торгуют предметами разговения русские гастрономические магазины и ресторанчики. Ближайшие улицы de la Neva и Pierre le Grand полны автомобилей и автобусов. Пасху 1925 года мне пришлось уже жить в скромной комнате, так как большевики, признанные Францией (Эрио), заняли перед Рождеством посольство.

1924 год. Четыре весенних месяца я провел в Польше, подготовляясь к моему путешествию в Россию, и на Пасху я был в Варшаве. С православного собора только что начали снимать обшивку куполов. Величественное здание трудно поддавалось разрушению, и затем еще потребовалось для этого два года. Разрушена тоже хорошенькая церковь Гродненского гусарского полка. Пасхальная служба происходила в старом соборе на Праге и в домовой церкви на Медовой.

Народу очень много. С введением автокефалии православной церкви в Польше введен и новый стиль церковный. Борьба за старый стиль велась здесь отчаянная. Дошло до того, что архимандрит, сторонник Тихоновской церкви и старого стиля, застрелил митрополита Георгия, совместно с польским правительством вводившего автокефалию польской церкви и новый стиль. И, horribile dictu, большинство русских сторонников патриарха Тихона сочувствовали убийце! Заставить крестьян перейти на новый церковный стиль оказалось не так-то легко. Как в пасхальную заутреню, так и в другие праздники церкви пусты, а на обедне очередному святому в дни праздников по старому стилю церкви полны. Я прожил близ советской границы на Волыни несколько месяцев среди чисто русского, малороссийского населения и наблюдал эту упорную его борьбу за старый стиль, с которым принуждены были считаться в конце концов и администрация, и церковное начальство. Среди духовенства эта мера внесла раскол. Тех, которые в угоду начальству не служили в будни, когда по старому стилю были праздники, население стало бойкотировать и ездить в соседние приходы…

Варшава со своими скверами и парками, особенно Лозенки и Бельведер, весной красива и нарядна.

1926 год. Кишинев. Вопрос о новом церковном стиле в Бессарабии, введенном румынской автокефальной церковью, также остро воспринимается русской публикой, как и в Польше. В русских церквах требуется пение и произнесение нескольких молитв по-румынски! Когда в большинстве русских церквей Пасха была уже отпразднована, на Страстной неделе по старому стилю было опубликовано распоряжение нового министерства генерала Авереско о невчинении препятствий справлять праздники по старому стилю. Епископ Гурий, подчиняясь автокефальному синоду, не разрешал этого. Произошло смятение и смешение. В некоторых церквах произошло вроде двойного отправления пасхалии. В двух маленьких домашних церквах, одна против другой, в которых Пасха по новому стилю не справлялась, – торжественное служение по старому стилю. Сначала крестный ход из одной церкви, потом из другой. Так как церкви крошечные, то заутреня служится на улице, перед приютской церковью. Тысячная толпа заполняет всю улицу. Погода теплая и совершенно тихая. Свечи горят, как в комнате. Эта заутреня на улице, обсаженной начинающей распускаться белой акацией, удивительно торжественная и живописна.

Как и на Волыни два года тому назад, здесь чувствуешь себя как бы в России. И радостно, и тяжело.

1927 год. Одиннадцатая Пасха и последняя[19]19
  Приводимые здесь строки взяты из письма со штемпелем «Харьковское ГПУ», написанного князем Павлом Дмитриевичем Долгоруковым его брату в Прагу из тюрьмы, после десяти месяцев заключения и за месяц до расстрела.


[Закрыть]. «Харьков, ГПУ. Чернышевск. ул. 9/V, 27. Христос Воскресе! Поздравляю Вас всех с Праздником. Получил 7/V твое письмо от 10/IV. Открытку не получал до этого. Морально чувствую себя хорошо, но желудок в последние месяцы испортился, вроде колита. У меня сломалась искусственная челюсть, что затрудняет жевание, главным образом хлеба (серого). Что касается платья, то хотя у меня ужасная рвань, но, пока я здесь, мне ничего другого и не требуется. Относительно моей участи еще ничего не знаю. Недавно я получил из Москвы через Политич. Красный Крест (Е.П. Пешкова) ватное пальто и белье, которого у меня теперь достаточно. Два раза получил оттуда же и припасы, что оч. приятно. Мне здесь сказали, что за границей в газетах появилось известие о моем расстреле в Москве. Сообщи родственникам и друзьям, что я считаю известие о моей смерти по меньшей мере преждевременным. Много читаю. Знакомлюсь с новыми писателями, с наслаждением перечитываю Л. Толстого, Мамина-Сибир., Чехова, Лескова…»

Князь Павел Долгоруков