Текст книги "Достоевский. Перепрочтение"

Тайной останется для Пульхерии Александровны история кровавого преступления сына, но в какой-то момент она все поймет. Даже больше, чем кто-либо. Ум ее затмится, сердце надорвется в страдании. Пульхерия Александровна скончается, прождав своего Родю девять месяцев. Точно при родах. И девять месяцев проведет Раскольников в остроге, прежде чем вдруг почувствует в себе новую жизнь. Думается, это совпадение сроков, да еще в пределах нескольких страниц эпилога, целенаправленно ориентирует мысль читателя на осмысление некоей глубинной взаимосвязи образов матери и сына. Мать умирает, приняв в себя теорию сына, она духовно обременена ею, вынашивает ее, как дитя, надеясь в конце концов увидеть свое чадо обновленным, «одним из первых людей, если не самым первым»: «Статью эту она читала беспрерывно, читала иногда даже вслух, чуть не спала вместе с нею <…>» (6, 413). Но оказалось, что то была не беременность, а – тяжелая болезнь. Сын заразил мать «трихинами» и довел до гибели. Но вместе с Пульхерией Александровной оказалась похоронена и теория Раскольникова. Иных ее адептов в романе нет. Смерть матери означает рубеж в жизни Раскольникова, после которого прежняя жизнь уже невозможна, и он как бы на самом деле рождается вновь.

Образ матери в «Преступлении и наказании» можно считать этапным в творчестве Достоевского. Он еще сохраняет черты вспомогательного элемента художественной системы, однако его положение в ней качественно отличается от группы так называемых второстепенных персонажей. Он сопряжен с центральным образом романа такой тесной связью, что изъятие его из системы способно привести если не к краху всего целого, то, по крайней мере, к существенному искажению общей картины, ее идейному и эмоциональному обеднению. В этом смысле ему сродни образ Елизаветы Прокофьевны Епанчиной в «Идиоте».

Генеральша Епанчина очень деятельная натура, возможностей у нее гораздо больше, чем у вдовой Пульхерии Александровны, и она энергично их использует. В начале романа мы застаем ее в роли матери большого семейства, строгой и замкнутой в границах своего дома, к концу же она, вступив в душевное родство с сиротой-князем, преображается, становится матерью не только своим, но и всем, кто нуждается в помощи и участии. То качество материнства, которое трагически намечено в Пульхерии Александровне Раскольниковой, именно – готовность к восприятию и освоению идей младшего поколения, желание не только учить, но и учиться у своих детей, в Елизавете Прокофьевне представлено не без юмора и комизма, но с искренней симпатией и вниманием. Не понимающая частностей, Елизавета Прокофьевна всегда улавливает главную суть происходящего в умах окружающей ее молодежи и неожиданным замечанием, вопросом или комментарием высвечивает подлинное содержание мысли, порой проясняя ее даже и самому ее носителю. Воспитывающая и образующая чуткость материнского сердца является главной чертой образа Елизаветы Прокофьевны и ставит проблему материнства в творчестве Достоевского в ряд метафизических, наполняя ее онтологически насыщенным содержанием.

Совсем иной тип материнства, противоположный тому, какой мы находим в предыдущих романах Достоевского, представляет собой Варвара Петровна Ставрогина. Сюжетно поведение Варвары Петровны сходно с действиями Пульхерии Александровны Раскольниковой – с неизбежной разницей лишь в средствах: Варвара Петровна способна оказывать сыну значительно более солидную подмогу, что неустанно и делает. Как и Пульхерия Александровна, она принимает деятельное участие в судьбе сына: и деньгами, и хлопотами. История отношений матери и сына в «Бесах» как бы зеркально – мы видим ее с точки зрения матери, а не сына – повторяет схему «Преступления и наказания», но именно эта параллель позволяет увидеть принципиальную разницу в характерах обеих женщин. Материнство Варвары Петровны какое-то холодное и отчужденное: «Мальчик знал про свою мать, что она его очень любит, но вряд ли очень любил ее сам. Она мало с ним говорила, редко в чем его очень стесняла, но пристально следящий за ним ее взгляд он всегда как-то болезненно ощущал на себе» (10, 35). Немудрено. Взгляд Варвары Петровны – взгляд хищницы. Сын для нее некое средство самоутверждения: «Ее очень интересовали успехи сына в высшем петербургском обществе. Что не удалось ей, то удалось молодому офицеру, богатому и с надеждами. Он возобновил такие знакомства, о которых она и мечтать уже не могла, и везде был принят с большим удовольствием» (10,36). И потому так невыносимы ей все приключения Ставрогина – и в Петербурге, и по приезде домой, – которые непрерывно наносят урон ее честолюбию, разрушают планы на первенство в губернских кругах. Материнское тщеславие Пульхерии Александровны лишено корысти, она мечтает о славе своего Роди исключительно с мыслью о его счастье. Варвара Петровна ищет в успехах сына личных выгод.

Несмотря на то что генеральша Ставрогина денег на сына никогда не жалела, он рос в ее доме пасынком. С юных лет передоверила она его воспитание различным наставникам. До отъезда в лицей он полностью находился в духовном распоряжении Степана Трофимовича, а с отъездом из дома и вовсе оказался в чужих руках. «Из лицея молодой человек в первые два года приезжал на вакацию. Во время поездки в Петербург Варвары Петровны и Степана Трофимовича, он присутствовал иногда на литературных вечерах, бывавших у мамаши, слушал и наблюдал. Говорил мало и все по-прежнему был тих и застенчив. <…> Кончив курс, он, по желанию мамаши, поступил в военную службу и вскоре был зачислен в один из самых видных гвардейских кавалерийских полков. Показаться мамаше в мундире он не приехал и редко стал писать из Петербурга» (10, 35). Через некоторое время Николай Всеволодович и вовсе перестал писать матери. А когда, спустя годы, она нечаянно застала его спящим, то ее охватил страх при виде его бесстрастного, точно восковое изваяние, лица, так что она поспешила покинуть комнату. Раскольникова мать находит в горячечном бреду, мечущегося на кровати, Ставрогин-младший не шелохнется, как бы мертвый. Раскольникова Бог мучает, Тот, Которого узнал он в детстве из молитв матери. А что за душой у Ставрогина? Истерические признания Степана Трофимовича, его «гражданская скорбь» и рыдания, Закон Божий по лицейскому курсу, проповеди полкового батюшки. Что удивительного, что, чуть только двадцати лет, имел он уже две дуэли разом, «кругом был виноват в обеих, убил одного из своих противников наповал, а другого искалечил и, вследствие таковых деяний, был отдан под суд» (10, 36).

Пульхерия Александровна, даже не узнав всей страшной правды о преступлении сына, умрет от страданий. В «Бесах» не выдержит своего безобразия сын, но не мать. Ни разу не благословила она его во всю романную историю. Лишь однажды перекрестила, наскоро, от страха, тогда, когда увидела его спящим, – не столько охраняя его покой, сколько обороняя себя от какой-то невидимой нечисти. «Нет у меня сына!» (10, 507) – таких слов никогда, ни в каком аффекте не смогла бы произнести мать Раскольникова. Варвара Петровна, когда пришел час, отреклась от своего Николеньки – и тем самым решила его судьбу, «словно напророчила» (10,507), по деликатному замечанию хроникера. Не напророчила, а именно – решила, как и всегда решала. Достоевский, рисуя психологически иной типаж, не меняет концептуально проблематики взаимосвязи и взаимозависимости матери и сына. Она, может быть, здесь еще более подчеркнута, по принципу «от противного». Но тем явственнее видится ответственность матерей за судьбы своих детей. Накормить, одеть и обуть, дать образование, помогать деньгами и связями недостаточно, когда речь идет о материнской заботе, – это посильно в случае нужды и близким родственникам, и опекунам; ребенок превратится в бездушную восковую куклу, если мать не будет печься о его духовном здоровье, беспокоиться «молишься ли ты Богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в благость Творца и Искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли тебя новейшее модное безверие?» (6,34) И в случае, «если так», то за него помолиться. У Раскольникова есть шанс спастись и выжить, ибо есть, кого просить: «Станьте на колени и помолитесь за меня Богу. Ваша молитва, может, и дойдет». И есть кому ответить: «Дай же я перекрещу тебя, благословлю тебя! Вот так, вот так» (6,397).

В «Бесах» Достоевский представил первый очерк «случайного семейства». Здесь во главе его стоит мать. Художественный приговор этому явлению, вынесенный в романе, оказался радикальным. Никакой будущности, по мысли писателя, у него нет. Но проходят годы, а «случайное семейство» все активнее внедряется в практику русской жизни, и Достоевский пристальнее всматривается в этот новый феномен российского общества. В романе «Подросток» писатель исследует анатомию «случайного семейства», ищет разгадку его социальной устойчивости. Всю ответственность за возникновение «случайного семейства» Достоевский возлагает на этот раз на мужскую половину семьи, «отцов», а природу его устойчивости, того, что, собственно, позволяет называть этот тип социального обустройства именно семейством, а не коммуной, общиной или чем другим, видит в материнстве.

Хотя роман называется «Подросток», а внимание рассказчика сосредоточено на Версилове, смею утверждать, что главным героем романа – и в плане сюжета, и в плане содержания – является Софья Андреевна Долгорукая: жена Макара Долгорукого и мать детей Версилова. Достаточно вспомнить, что все главные события разворачиваются на «маминой» квартире. Здесь живут, отсюда уходят, сюда возвращаются, здесь встречаются и расстаются, ссорятся и примиряются. И хотя по ходу действия Аркадий и Версилов обзаводятся своими углами, они влекутся в дом Софьи Андреевны с неизменной тягой. Сюда же приходит умирать Макар Долгорукий. Вообще, «Подросток» – роман о маме. Из всех героинь Достоевского, осененных славой материнства, только Софья Андреевна устойчиво именуется «мамой». Это домашнее слово, родное и теплое, задает весь тон произведения, ему подчинена динамика действия.

Показательно, что на первых порах Аркадий называет Софью Андреевну только «мать», говорит о ней сдержанно, с некоторым высокомерием и стыдом. Именно так наиболее отчетливо проявляется острота конфликта Аркадия с действительностью. В этом сквозит его озлобленность на мир, на свое сиротское детство, чувствуется нервозность и раздражительность. В то же время нельзя отказать Аркадию в интуиции. Он оскорблен Версиловым и воюет прежде всего с ним, сбежавшим отцом-Чацким, но мстит матери, сам признаваясь: «В последнее время я дома очень грубил, ей преимущественно; желал грубить Версилову, но, не смея ему, по подлому обычаю моему, мучил ее. Даже совсем запугал: часто она таким умоляющим взглядом смотрела на меня при входе Андрея Петровича, боясь с моей стороны какой-нибудь выходки…» (13, 62) Аркадию еще предстоит разобраться в отношениях Версилова и Софьи Андреевны, но он безошибочно угадывает, что слабое место Версилова – это вовсе не спорное наследство или страсть к Ахмаковой, не «документ», а именно – «мама». Или, напротив, «мама» – это как раз самая прочная опора Версилова, его верный тыл, та почва, которая дает подпитку его жизненным силам. Аркадий чувствует, что, победив «маму», он победит и Версилова.

Но происходит обратное – «мама» побеждает Аркадия. Кротким взглядом, робкой обходительностью, нежной заботой. И – решительностью действий в моменты кризисов и испытаний. Поворотным эпизодом романа является сцена, когда Аркадий, вернувшись домой после разговора с Крафтом, впервые за месяц своей жизни в семье «вдруг сказал: „Здравствуйте, мама“, чего никогда прежде не делывал». С этого момента начинается поступательное движение событий, до того была лишь предыстория, и вектор этого движения – в сторону «живой жизни», из угла фантазий и выдумок. Вся правда – у «мамы».

Софья Андреевна по ходу романа произносит не так много слов. Но зато каких! О родственной любви, в ответ на запальчивое утверждение Аркадия, что любовь надо заслужить: «Пока-то еще заслужишь, а здесь (в семье. – П. Ф.) тебя и ни за что любят» (13,212); «Любите только друг дружку и никогда не ссорьтесь, то и Бог счастья пошлет» (13, 215). О Христе: «Христос, Аркаша, все простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос – отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме» (13,215). Материнская любовь Софьи Андреевны неразрывно сплетена в ее душе с любовью христианской – это умная любовь, которой одной подвластны все страсти и искушения мира. Этой умной любовью исправляет «мама» все искажения «случайного семейства». Это она восклицает «Не смей! Не смей!» (13,214), когда Аркадий нечаянно оскорбляет сестру. Это она говорит дочери, узнав о ее беременности: «Носи». Она опекает младенца Лидии Ахмаковой. Она выхаживает больного Аркадия, сидит у одра умирающего Макара, лечит рану Версилова. Она оказывается в доме несчастной самоубийцы и утешает ее мать.

Слово «мама» звучит в тексте романа с особой интимностью. Создавая образ Софьи Андреевны, Достоевский наверняка вспоминал и свою матушку. Во всяком случае, тот факт, что в романе мы находим несколько ярких фрагментов из детского опыта Достоевского, и именно из периода пребывания в Даровом, где присутствие матери в жизни детей Достоевских было особенно значимым, указывают на то, что личные переживания тех лет были важным фоном писательских раздумий. Такое прикровенное отношение романиста к своему персонажу позволяет предположить, что в образе Софьи Долгорукой Достоевский воплотил некое идеальное представление о русской женщине. В нем нет схематизма и идеализации, он вполне реален и историчен, полон драматизма и внутренней противоречивости, но в то же время обладает особой гармонией и завершенностью. И материнское начало выступает в нем синтезирующим качеством, которое естественным, ненадрывным путем примиряет любовь земную, человеческую, и любовь христианскую, любовь к Богу и Его творению. Можно сказать, что в «Подростке» Достоевский нашел окончательную формулу материнства и определил его место в своей романной онтологии. Ближе к финалу романа оно зафиксировано сценой целования Версиловым портрета «мамы» – своеобразной канонизацией материнства и возведением его в ранг высших и неоспоримых ценностей.

Именно в роли своеобразной иконы выступает образ матери в последнем романе Достоевского. В памяти Алеши Карамазова, в самом заветном уголке ее, живет картина: «один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца <…>, в комнате в углу образ, перед ним – запомнил Алешка, – зажженную лампадку, а перед образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице… <…> Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное <…>» (14, 18). Эту икону несет Алеша в своей душе через все испытания.

В итоговом романе Достоевского образ матери вынесен за рамки сюжета, он как бы фиксирован в структуре романного действия, но на самом деле постоянно реализуется в поступках и жестах Алеши. Это подчеркнуто в знаменитой сцене «за коньячком», когда, не выдержав издевательств Федора Павловича над памятью матери, «Алеша вдруг вскочил из-за стола, точь-в-точь, как по рассказу, мать его, всплеснул руками, потом закрыл ими лицо, упал как подкошенный на стул и так и затрясся вдруг весь от истерического приступа внезапных, сотрясающих и неслышных слез. Необычайное сходство с матерью особенно поразило старика» (14,127). Этот вечно живой и непрестанно оживающий образ матери составляет основу личности Алеши.

Чрезвычайно значима и реплика Ивана в той же сцене «за коньячком»: «Да ведь и моя, я думаю, мать его мать была, как вы полагаете?» (14,127) Какой запомнил свою мать Иван, мы не знаем, но из этого восклицания видно, что и для него память матери священна. Возможно, услышав от отца истерическое: «Это как она, точь-в-точь как она, как тогда его мать!» (14,127) – Иван и сам впервые увидел в Алеше свою мать, по-новому взглянул на брата, почувствовал в нем надежду для себя. А когда, спустя день, «знакомился» с ним, потрясая его душу «коллекцией фактиков» и «поэмой», не это ли материнское страдание в глазах Алеши заставило Ивана в конце встречи воскликнуть: «Если в самом деле хватит меня на клейкие листочки, то любить их буду, лишь тебя вспоминая. Довольно мне того, что ты тут где-то есть, и жить еще не расхочу» (14, 240). И не вспомнил ли Иван в братском поцелуе Алеши, как целовала его в детстве мать?

Создавая своего положительного героя, Достоевский находит необходимым актуализировать в нем женское, идущее от матери начало – сердечность, ласковость, душевную чистоту и истовую жажду веры. И старика Карамазова, и Ивана, и Дмитрия, да всех, кто соприкасается с Алешей, привлекает именно эта, материнская, светлая сторона его личности. Именно она дает ему силу выжить в вихре безумного карамазовского семейства и в финале романа стать во главе его.

Мать в мире Достоевского воплощает сакральный центр земного бытия. В ней жизнь проявляет свою диалектику повседневного и вечного, мирского и божественного, реального и метафизического. Мать в чреве своем носит надежду на продолжение мира в будущем, в сердце хранит любовь к настоящему, а душа ее укреплена верой в жизнь вечную. Уста ее готовы к страстным поцелуям любимого, и ими же творит она молитвы Господу. Руки ее не знают отдыха и потому имеют несомненное право благословлять. Мать – хранительница дома земного и дома души. Она, если так можно выразиться, – настоятельница семейного храма, который она носит в душе своей и куда стремятся сердца всех членов семьи, – в нем находят они утешение, поддержку и спасение. Мир, лишенный материнского участия, обречен на гибель. Концепция материнства в ее итоговом облике в творчестве Достоевского представляет собой нерукотворную чудотворную икону — сплав любви, молитвы и действия.

Иронизируя по поводу обычаев бюрократического поведения, Достоевский замечал, что, посади какого-нибудь самого мелкого чиновника продавать железнодорожные билеты, он тотчас, только лишь почувствует, что имеет хоть каплю малейшей власти над кем-то, возомнит себя Юпитером. Помимо бытовой точности наблюдения и сарказма, в этом высказывании заключена вместе с тем своеобразная формула власти, схвачены структура и генезис ее, выявлен, если можно так выразиться, геном власти. Комично выглядит коллежский регистратор, мнящий себя богом-громовержцем, однако поведение его небезосновательно. В его сознании прочно укоренена мысль, что всякая власть, даже самая мизерная, не просто так дается. Человек, облеченный ею, приобщается к неким высшим силам, и сам через властные полномочия обретает дополнительные качества метафизического свойства. Власть исходит от Бога и – к Нему восходит. Всякий билетный кассир – «помазанник Божий» и в некотором роде с Ним в родстве. «Если Бога нет, то какой же я генерал», – вовсе не абсурдно восклицает один из героев Достоевского.

В архаические времена власть доставалась сильнейшим, тем, чья человеческая мощь оборачивалась бесспорным социальным лидерством. Их харизматическая природа вызывала восхищение и страх, равняла с богами, мифология прочно стояла за родственные связи вождей с небожителями. Однако с развитием социальных отношений, с накоплением знаний и технологий, с расширением сферы человеческой деятельности власть все более и более теряла свой сакральный статус, обретая вполне земные черты. Можно сказать, что в исторический период существования человечества шло непрерывное дробление и распределение властных полномочий, распыление власти в социуме. Суть истории, в отличие от легендарных и мифологических эпох, пожалуй, как раз и заключается в процессе расщепления власти и ее стратификации. Парадокс, однако, в том, что количество власти в мире во все века было одинаковым. Наверное, можно говорить о своеобразном законе сохранения власти, по аналогии с законом сохранения энергии. И потому, как бы ни мельчилась власть на министерства и департаменты, чины и ранги, она всегда сохраняла внутреннее единство и целостность, ту полноту, обладание которой делает человека равным Богу.

Обыватель, стоящий в стороне от власти и наблюдающий ее издалека, хоть и испытывает порой священный трепет, все же видит в ней, в первую очередь и главным образом, источник политической силы, некий дополнительный ресурс социальной активности, инструмент воздействия на гражданский мир, ему понятна лишь прагматика власти. Власть лакома ему как возможность укрепления личного благосостояния. Тот же, кто оказывается внутри властного поля, кто причащается его таинств, становясь проводником преобразующих действительность энергий, проникается чувством метафизической избранности. Власть притягательна и соблазнительна не только в практической своей части, но и мистически. Незримая, но абсолютно осязаемая субстанция власти, поглощая личность, изменяет качественный состав ее, смущая и восхищая душу. Человек, вступивший во власть, наполняется не свойственной ему от природы мощью, которая кружит голову, захватывает ум, волнует сердце.

Достоевский одним из первых в русской литературе предпринял комплексное художественное исследование природы социального лидерства. В творчестве его великих предшественников – Пушкина, Гоголя, Лермонтова – эта тема, бесспорно вызывавшая живой интерес, была представлена тем не менее лишь отдельными произведениями. Здесь в первую очередь следует вспомнить трагедию Пушкина «Борис Годунов», его «Сказку о рыбаке и золотой рыбке», «Сказку о золотом петушке», роман «Капитанская дочка», комедию Гоголя «Ревизор», поэму «Мертвые души», роман Лермонтова «Герой нашего времени». Для Достоевского тема социального лидерства стала одной из главных в том комплексе проблем, который занимал мысль писателя с самого раннего периода его творчества. Ни у кого до него мы не встретим такого напряженного и постоянного внимания к вопросу о власти и формах ее проявления в жизни общества, об отношениях личности и власти, о личности, облеченной властью – политической, духовной, эротической, метафизической. Со всей присущей ему страстностью Достоевский обращается к этой проблематике практически в каждом своем сочинении, всякий раз обновляя и усложняя художественные задачи.

В художественном мире Достоевского представлена развернутая система социального лидерства (речь идет не только о политической ее составляющей). Она включает в свой состав:

а) формальных лидеров (генерал Епанчин, фон Лембке);

б) неформальных лидеров (генеральша Ставрогина, старец Зосима);

в) самозванцев (Голядкин-младший, Фома Опискин, Юлия Михайловна Лембке);

г) скрытых лидеров или серых кардиналов (Лебедев, Петр Верховенский, Смердяков);

д) харизматических лидеров (Раскольников, Мышкин, Ставрогин, Версилов, Алеша Карамазов).

Анализируя механизм властных взаимоотношений внутри общества, Достоевский прежде всего исследовал психологический уровень этого механизма. Так называемые политические технологии рассматривались писателем как инструмент реализации властных амбиций личности, и хотя в романе «Бесы» он уделил их описанию и разоблачению достаточное внимание, его больше занимала человеческая сторона вопроса. При этом человеческое у Достоевского всегда прочно связано с метафизическим, так как в мировоззренческой системе писателя человек не существует вне его связей с мистической сферой Бытия. Психология человека, по Достоевскому, есть продолжение и проявление его контактов с силами добра и зла, реально существующими в мире и управляющими этим миром, в том числе и в первую очередь через психику каждого отдельного человека.

Достоевскому принадлежит право первооткрывателя типа харизматической личности в русской литературе. Именно в творчестве Достоевского этот феномен общественной жизни впервые предстал в незабываемых, покоряющих сердца читателей образах. Фактически все главные герои его пяти последних романов относятся к этой категории людей. Такое пристальное внимание к типу харизматического лидерства в творчестве Достоевского, на наш взгляд, имеет под собой автобиографическую основу. В пору юности, когда личность Достоевского только еще формировалась, ему дважды довелось испытать на себе влияние сильных индивидуальностей: сначала это был Белинский, чуть позже – Спешнев. Вообще, молодому Достоевскому свойственно было очаровываться окружавшими его яркими личностями. Вспомним его отношения в 1840-х годах с Шидловским, Тургеневым, Некрасовым. Но Белинский и Спешнев стояли особняком.

К моменту знакомства Достоевского с Белинским последний был уже признанным литературным авторитетом и главой литературного направления, его лидерство было реализовано во всей своей полноте. Личная встреча произвела на молодого писателя исключительное впечатление. Спустя много лет, в «Дневнике писателя» 1877 года, Достоевский вспоминал: «Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих. <…> „О, я буду достойным этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди! Я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как и они, пребуду „верен“! <…> Этих людей только и есть в России, они одни, но у них одних истина, а истина, добро, правда всегда побеждают и торжествуют над пороком и злом, мы победим; о к ним, с ними!“» (25, 31). Как известно, «роман» с Белинским длился недолго, но захватил душу Достоевского до самой ее глубины. В статье «Старые люди» из «Дневника писателя» 1873 года Достоевский признавался: «Он меня невзлюбил; но я страстно принял все учение его» (21,12).

Спешнев во всех отношениях был фигурой иного плана, нежели Белинский, но эффект его воздействия на Достоевского был сходным: в какой-то момент молодой писатель буквально отдался во власть своего нового знакомого. Чарующей силе спешневского обаяния удивлялся Достоевский и годы спустя, только что вернувшись из каторги. В письме к брату 30 января – 22 февраля 1854 года есть знаменитая характеристика личности Спешнева, которая имеет, конечно же, и ретроспективное содержание: «Чудная судьба этого человека! Где и как он ни явится, люди самые непосредственные, самые непроходимые окружают его тотчас же благоговением и уважением» (28₁, 174). Обладая особой человеческой притягательностью, Спешнев в годы знакомства с ним Достоевского заявил себя как лидер, пусть и тайного, сообщества. Это право на власть, так легко и свободно декларируемое как Белинским, так и Спешневым, стало для Достоевского предметом многолетних размышлений и творческих поисков.

Что или кто дает человеку право на власть? Какие личностные качества для этого необходимы? Откуда у человека берется сила покорять сердца окружающих, пленять их умы, подчинять их волю? Как люди распознают среди себе подобных харизматического лидера? Что с ними происходит в его присутствии? Что они переживают в его отсутствие, как добиваются его внимания и ради чего? Почему люди готовы добровольно предавать свою личность в полное распоряжение одних и отказываются точно так же подчиняться другим? Таков круг вопросов, к которым обращается в своем художественном исследовании проблемы социального лидерства Достоевский.

Первой попыткой романного постижения природы харизматического лидерства стал образ Раскольникова. Главный герой «Преступления и наказания» постоянно находится в центре внимания не только автора и читателя, но всех окружающих его людей. Он повсюду и неотвратимо вызывает к себе заинтересованное отношение, даже тогда, когда всячески стремится скрыться, смешаться с толпой, стушеваться. Вспомним хотя бы знаменитую реплику случайного пьяницы, которого куда-то везли на телеге мимо Раскольникова, – «немецкий шляпник!» – а ведь «квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить» (6, 6). На самом деле нечто иное, а не просто старая циммермановская шляпа, привлекло внимание простолюдина в облике Раскольникова. Ведь и позже Мармеладов, знакомясь в трактире, воскликнет: «Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами <…>» (6,12). То же Свидригайлов при первом знакомстве сразу заметит: «Как хотите, а что-то в вас есть; и именно теперь, то есть не собственно в эту минуту, а вообще теперь…» (6, 217) И чуть позже, еще более откровенно добавит: «Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, – тут же и сказал себе: „Это тот самый и есть!“» (6, 219). Психологически понятна ответная истерическая реплика Раскольникова: «Что это такое: тот самый? Про что вы это?» (6, 219) – но ведь вопрос обращен вовсе не к Свидригайлову, а ко всему миру. И к читателям в первую очередь. Особенность Раскольникова признают так или иначе практически все герои романа, и эта особенность – притягательна. Люди тянутся к нему и готовы идти с ним.

Но в «Преступлении и наказании» Достоевский создал исключительную психологическую ситуацию, при которой понимание генезиса харизматического лидерства оказалось затруднено. В первых частях романа Раскольников предстает не только не лидером, но и, напротив того, – откровенным маргиналом. Абсолютно все – социальный статус (недоучившийся студент), материальное положение (крайняя нищета, усугубленная многочисленными долгами), эмоциональное состояние (глубокая мизантропия и озлобленность), духовное одиночество и исключительность – указывают на его аутсайдерство. Однако позже проясняется причина столь неприкаянного положения героя. Его аутсайдерство имеет искусственный характер. Он сам создал ситуацию, в которой единственным вариантом стало существование за пределами социума. И это еще до преступления. Преступление лишь зафиксировало этот его статус.

Драма Раскольникова разворачивается на фоне исторической судьбы Наполеона, харизму которого Раскольников пытается постичь рациональным путем. Однако, пытаясь разгадать тайну власти Наполеона, Раскольников сосредоточивается на внешней стороне его судьбы. Он, как средневековый алхимик, ищет рецепт своего философского камня и терпит крах именно в силу сугубо практического, «технологического» подхода к задаче. Не случайно он не только создает теорию, объясняющую тайну харизматического лидерства, но и как бы ставит эксперимент, проводит опыт, чтобы ее проверить. И так, будучи по сути своей харизматическим лидером, Раскольников вступает на путь самозванства.