Текст книги "Достоевский. Перепрочтение"

Весь конфликт романа строится на том, что Аркадию до последнего часа, вплоть до самой катастрофы, ничего доподлинно неизвестно из действительных отношений Версилова, Ахмаковой, мамы, Татьяны Павловны, Макара Ивановича, но при этом он все знает про Чацкого, Молчалина, Софью. На жизнь он смотрит сквозь дым фантазий на тему грибоедовской комедии и пребывает в полной уверенности, что ему открыта истина. Разные случайные совпадения, вроде службы секретарем у старого князя Сокольского – отца Ахмаковой (точно по схеме Грибоедова), только укрепляют его в сознании своей правоты. Он фантастически слеп – точнее, ослеплен и ничего не хочет замечать. Уверенный, что Ахмакова – Софья, разбивающая сердце Версилова – Чацкого, он в упор не видит реальную Софью, Софью Андреевну, свою мать, и ее место в жизни реального Версилова, а не Чацкого. И мучает домыслами и себя, и мать, и сестру, и Татьяну Павловну – всех, кто не вписывается в сюжет пьесы, но кто составляет действительную основу его жизни. Только когда градус страдания достигает высшей отметки, он начинает высвобождаться от своего морока. Шаг за шагом ведет Достоевский своего героя через весь роман к прозрению, к реальной жизни, к трезвости ума и нравственной ответственности.

Детские мифы рассеиваются с трудом. Человек не желает уступать обстоятельствам свою правоту, вынесенную им из первых опытов личной жизни. Даже самые жестокие удары судьбы не сразу разрушают взлелеянные в сердце фантомы, а некоторые из них так и остаются с человеком до гробовой доски. Влияние этих призраков на реальность порой более действенно, чем все объективные обстоятельства, вместе взятые. Они, по сути своей, есть те демоны, которые привязываются к душе человека в раннем детстве и не отпускают его, если не осознать их присутствия и не вступить с ними в единоборство.

В «Подростке» Достоевский явил миру именно этот процесс борьбы души с демонами, предвосхитив многие идеи и практики психоанализа. Писатель предпринял грандиозное исследование механизма формирования личности, взяв ее во всем комплексе ее взаимоотношений с окружающим миром. Роман дает многоплановую картину искажений реальности в сознании личности, оставленной в детском возрасте без руководства – на произвол фантазий. Когда в 1880 году Достоевский будет писать Озмидову: «Фантазия есть природная сила в человеке, тем более во всяком ребенке, у которого она, с самых малых лет, преимущественно перед всеми другими способностями, развита и требует утоления. Не давая ей утоления, или умертвишь ее, или обратно – дашь ей развиться именно чрезмерно (что и вредно) своими собственными силами. Такая же натуга лишь истощит духовную сторону ребенка преждевременно» (301; 211–212), он в заключение письма добавит: «Написал я Вам по соображению и по опыту» (301; 212; выделено Достоевским. – П. Ф). В этом опыте Достоевского, наряду с его жизненным опытом человека и отца, немалая доля и опыта художественного, писательского, в том числе – романа «Подросток».

«Где, укажите нам, Отечества отцы, которых мы должны принять за образцы?» – из всех реплик Чацкого, прозвучавших со сцены домашнего театра Александры Петровны Витовтовой в исполнении Версилова, эта, должно быть, острее всех вонзилась в душу мальчика Аркадия Долгорукова. Весь роман посвящен поиску ответа на этот вопрос. И дело вовсе не в банальной истории незаконнорожденного ребенка. «Подросток» – это лишь часть большого идейно-художественного пространства романного мира Достоевского, в котором категория отцовства занимает одно из центральных мест[22]22
  Изучение темы имеет большую традицию, она разнообразно представлена практически во всех работах о Достоевском, носящих монографический характер, к ней неизбежно обращались исследователи романов «Подросток» и «Братья Карамазовы». Среди прочих следует отдельно назвать: Гроссман Л. П. Достоевский. М.: Молодая гвардия, 1963; Долинин А. С. Последние романы Достоевского. Как создавались «Подросток» и «Братья Карамазовы». М.; Л.: Сов. писатель, 1963; Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. М.; Л.: Наука, 1964; Фридлендер Г. М. Романы Достоевского // История русского романа. М.; Л.: Наука, 1964. Т. 2. С. 193–269; Карякин Ю. Ф. Достоевский: «все – дите» // Наука и религия. 1971. № 10. С. 45–51; Пушкарева В. С. «Детские» эпизоды в художественных произведениях и публицистике Достоевского // Ф. М. Достоевский. Н. А. Некрасов. Л.: ЛГПИ им. А. И. Герцена, 1974. С. 41–55; Буданова Н. Ф. Проблема «отцов» и «детей» в романе «Бесы» // Достоевский. Материалы и исследования. Вып. 1. Л.: Наука, 1974. С. 164–188; Тарасов Б. Н. «Будущее человечество…» Особенности изображения детства в творчестве Достоевского // Литературная учеба. 1983. № 3. С. 170–179; Середенко Н. И. Мир детей в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» // Проблемы детской литературы. Петрозаводск: Изд-во ПГУ, 1984. С. 115–121; Буданова Н. Ф. Достоевский и Тургенев. Творческий диалог. Л.: Наука, 1987. С. 56–108; Фокин П. Е. Судебные очерки «Дневника писателя» 1876–1877 гг. Ф. М. Достоевского как выражение авторской позиции в теме «отцов и детей» // Автор. Жанр. Сюжет. Калининград: Изд-во КГУ, 1991. С. 48–54.


[Закрыть].

В традиционном обществе отцовство представляет собой первородное, испокон веков идущее воплощение идеи авторитета и основанных на нем системы власти и иерархии. Отец выступает не только в качестве родителя, от семени которого возрастает новая жизнь, но и главного источника существования семьи, ее экономического базиса. Он добытчик и хозяин, созидатель и защитник. Жена и дети обязаны ему своим благополучием и миром. Они принадлежат ему наравне с другими формами собственности и находятся не только в личностной, но и в юридической зависимости. Быть главой, главным – непререкаемое право отца, подкрепленное всем порядком существования семьи как единого организма и элемента социальной структуры.

Более того, отец является носителем родовой традиции, своеобразным олицетворением некоего идеального образа всех представителей рода. В фигуре отца аккумулируются генеральные черты многовекового семейного опыта и правил. Он несет ответственность за устои не только своего собственного, непосредственно им созданного и охраняемого очага, но также за судьбы предков и потомков. Мужчина, вступая в брак и готовясь стать отцом, переступает порог повседневности, оказываясь в пространстве национально-исторического действа. С этого момента он уже не просто отдельно взятая личность, автономная и самодостаточная единица социума, а представитель всего рода, определяющий взаимодействие семьи с обществом, как в рамках поколения, так и в исторической перспективе. Все это привносит в категорию отцовства элементы мистического характера, придавая ей свойства и черты провиденциальности. Отец, как и царь, в своем роде – помазанник Божий, наместник Бога в доме, что в христианской традиции, например, закреплено синонимией обрядов венчания при вступлении в брак и на трон.

Неутомимый исследователь тайн человеческого бытия Достоевский пристально вглядывался в проблему отцовства, видя в ней один из ключевых элементов социальной метафизики. В системе идейно-философских взглядов Достоевского категория отцовства имеет широкое и в то же время точное содержание. Это – комплекс социокультурных отношений, основанный на праве естественного старшинства и силы и включающий в себя все стороны социальной деятельности. Отцовство – каркас, скрепляющий единство семьи и общества, нации и человечества, и – в пределе своем – Земли и Неба.

Обладая системным мышлением, писатель рассматривает этот феномен общественного устройства во всей полноте и сложности его проявлений. Достоевского в равной степени занимают аспекты как материального, так и духовного содержания проблемы. Он чувствует неразрывную связь между статусом отца как кормильца и защитника и его ролью в формировании идеального образа представителя рода. Именно поэтому с таким вниманием, порой раздражающим некоторых читателей, Достоевский описывает все нюансы родственных связей героев, их имущественного состояния и сословного положения. Отцовство, в понимании Достоевского, является одним из механизмов социальной динамики, приводящим в движение колесо национальной истории. Все подвиги и поражения отцов отражаются в судьбах их детей, стимулируют жизненную активность новых поколений, задают вектор развития и ценностные ориентиры. В диалектике отношений отцов и детей рождается энергия социального действия, возникают проекты экономического и культурного строительства, открываются горизонты духовных исканий и религиозного сознания.

«Когда, полтора года назад, Николай Алексеевич Некрасов приглашал меня написать роман для „Отечественных записок“, я чуть было не начал тогда моих „Отцов и детей“, но удержался, и слава Богу: я был не готов. А пока я написал лишь „Подростка“ – эту первую пробу моей мысли» (22, 7) – так уверял своего читателя в 1876 году Достоевский, начиная «Дневник писателя». В этих словах нет никакого лукавства, хотя к теме отцов и детей Достоевский в своем творчестве обращался к тому времени уже не раз. Они только лишний раз свидетельствуют о мере ответственности писателя и требовательности к себе.

По сути же, первую попытку серьезного художественного осмысления проблемы писатель предпринял еще в начале 1860-х годов в романе «Униженные и оскорбленные». Тургенев еще только писал «Отцы и дети», когда роман Достоевского стал достоянием читателей. В нем главное внимание собрано вокруг психологии роста и воспитания детей. Достоевский прослеживает судьбы своих молодых героев с самого детства, но особенно пристально он всматривается в фигуры отцов, понимая, что, какие бы книжки в детстве ни читались, решающая роль в формировании личности остается все же за живой жизнью. «Униженные и оскорбленные» – роман в большей степени об отцах, чем о детях. Три отца выведены на его страницах: Николай Сергеевич Ихменев, Петр Александрович Валковский, Иеремия Смит. Они представляют собой три типа родительского поведения.

Для Ихменева дочь – это домашний идол, вокруг которого выстроена вся жизнь. Все думы и мечтания связаны с ней и ее будущностью, которое видится в строгих патриархальных традициях: чтобы муж был благородного происхождения, честен, порядочен и материально обеспечен. Такую «романическую» блажь, как любовь, Николай Сергеевич в расчет не принимает. Он смотрит на замужество дочери с практической стороны.

Старик Ихменев – воплощение отцовской любви и заботы. Он мог бы служить образцовым примером традиционного типа отцовства, если бы не некоторая экзальтация чувств и гипертрофированность отношений с дочерью, природа которых кроется в социальной и экономической слабости Ихменева, которую он стремится компенсировать повышенной требовательностью к реализации властного авторитета внутри семьи. Отдавая в лице Ихменева дань уважения патриархальному устройству русской семьи, Достоевский вынужден констатировать наступление кризиса этих отношений. Более того, Достоевский чувствует известный анахронизм поведения своего героя, живущего скорее в 1840-х годах, нежели в современности. В последующих произведениях Достоевский с горечью признает конец патриархального типа отцовства, которое будет представлено в них образами (в буквальном смысле слова) умерших отцов – Раскольникова в «Преступлении и наказании» и Рогожина в «Идиоте». Оставшиеся в живых – Мармеладов («Преступление и наказание»), генерал Иволгин, Лебедев («Идиот»), Снегирев («Братья Карамазовы») – обречены, по мысли писателя, и влачат жалкое существование маргиналов. В «Униженных и оскорбленных» образ патриархального типа отцовства еще сохраняет внешнее благородство и социальную значимость, но тоже уже потеснен на периферию общественного действия, на что недвусмысленно указывает финал романа, в котором Николай Сергеевич после длительной борьбы за свои права в столице наконец добивается их признания и получает место в одном из отдаленных городов России, куда и отправляется со всем семейством на службу.

Иной тип отцовства представляет князь Валковский. Сын для Петра Александровича – не цель и смысл жизни, а всего лишь еще одно, и весьма полезное, средство в достижении собственных материальных и социальных выгод. Алеша, по замыслу князя, должен сыграть роль троянского коня, с помощью которого старший Валковский намеревается прибрать к рукам три «плохо лежащих» миллиона Катиного приданого. Такое отцовство – все равно что сиротство. И Достоевский закрепляет эту мысль образом Нелли – сироты при живом отце. Ведь князь и ее отец. До тех пор, пока Нелли остается вне игрового поля князя, ему и дела нет до ее существования. Только когда ее присутствие становится угрозой его махинациям и интригам, Петр Александрович начинает проявлять к ней внимание. На месте Нелли всегда может оказаться Алеша.

Валковский – отец-эгоист, первый у Достоевского глава случайного семейства, концепция которого еще не вполне сформировалась в сознании писателя, но уже художественно осмыслена и зафиксирована. О предварительности, эскизности образа свидетельствует его нарочитая, доведенная до сатирической плотности обобщения этическая однозначность. Цинизм, жестокость, хищность старшего Валковского снимают сложность выявленного глазом художника явления, переводя его в разряд художественной детали, еще одной составляющей личности героя. Если образ Валковского и типизирован в романе, то не по признаку отцовства. Его роль как главы случайного семейства пока только обозначена. Намного богаче и точнее будут в поздних романах образы «случайных» отцов – Версилова («Подросток») и Федора Павловича Карамазова («Братья Карамазовы»).

Иеремия Смит – дедушка Нелли и тесть князя Валковского. Смит во многом похож на старика Ихменева, да и истории их очень близки, так что даже возникает соблазн их отождествить. И все же Смит – это фигура иного типа. Ихменев готов пожертвовать всем ради счастья дочери, его гнев вызван лишь тем, что свое счастье Наташа видит иначе и не спрашивает у него совета. В течение всего романа Николай Сергеевич борется со своей уязвленной гордостью и мучительно ищет выхода из сложившейся ситуации, понимая, что конфликт никому не приносит пользы. Смит сильнее дочери любит себя самого, свое личное счастье, ради него он готов пожертвовать чувствами дочери, а по сути – ее судьбой. Дочь для Смита – дорогая игрушка, и тут он не лучше своего тестя. Впрочем, Иеремия Смит пришел в мир Достоевского из мира Диккенса, он слишком экзотичен и литературен, не удивительно, что впоследствии этому типу не нашлось места в русском романе Достоевского.

Впрочем, драма отцов и детей, развернутая на страницах «Униженных и оскорбленных», еще не рассматривается Достоевским как исторически значимое социокультурное событие нового времени, одно из свидетельств глобальной модернизации национального мира. Это в большей степени пока еще психологическое исследование ситуации непонимания отцами того, что дети вырастают, становятся взрослыми и начинают жить собственной жизнью, полной страстей, дум и забот. «Безвозвратного не воротишь, – объясняет Ивану Петровичу Наташа в первые дни своего ухода из дому, – и знаешь, чего именно тут воротить нельзя? Не воротишь этих детских, счастливых дней, которые я прожила вместе с ними. <…> Повторяю тебе, он знал и любил девочку и не хотел и думать о том, что я когда-нибудь тоже стану женщиной… Ему это и в голову не приходило. Теперь же, если б я воротилась домой, он бы меня и не узнал» (3, 229).

Следы такой интерпретации конфликта отцов и детей, то есть как драмы непонимания старшими того, что дети вырастают и становятся взрослыми, сохраняются и в структуре романа «Преступление и наказание». Ни Мармеладов, ни мать Раскольникова, вместе со вдовством принявшая на себя посильную меру ответственности главы семейства, до конца так и не отдают себе отчета в том, что же совершили их дети, а самое главное – почему оба они встали на путь греха и преступления. Но в целом в романе конфликт лишь обозначен, и хотя фактическое сиротство Раскольникова и Сони, их оторванность от семьи и беспризорность имеют глубинное символическое содержание, все же главные интеллектуальные потрясения связаны в «Преступлении и наказании» с иной проблематикой.

Сходную ситуацию находим и в романе «Идиот», в котором главные герои – Мышкин, Рогожин, Настасья Филипповна – сироты. А в семьях Епанчиных и Иволгиных царит то же непонимание старшими проблем выросших детей. Однако в «Идиоте» гораздо тщательнее и острее, чем в «Преступлении и наказании», прописан сюжет оставленности детей на произвол судьбы, безответственности отцов, их эгоизма и деградации категории отцовства в современной писателю России. Так, если в «Преступлении и наказании» маргинальная фигура Мармеладова могла восприниматься как частный случай обанкротившейся судьбы, то в «Идиоте» в своей безответственности уравнены как опустившийся и завравшийся Ардалион Александрович Иволгин, так и вполне благополучный и в высшей степени примерный Иван Федорович Епанчин. Более того, на фоне откровенного бесстыдства генерала Иволгина особенно отчетливо проявляется фальшь и лицемерие отцовства генерала Епанчина, озабоченного лишь собственной выгодой и реноме. Отцы не только не понимают своих детей, но и не хотят их понимать, еще того страшнее – не желают более и вовсе быть отцами. К такому печальному открытию приходит писатель в процессе создания романа.

Смерть опекуна князя Мышкина Николая Андреевича Павлищева, игравшего в некотором роде роль приемного отца в судьбе Льва Николаевича, и смерть старшего Рогожина в начале романа звучат как некое предвестие, своеобразная увертюра к драме отцов и детей, разыгрывающейся на страницах «Идиота». В финале крах отцовства получает свое художественное завершение. Умирает генерал Иволгин, генерал Епанчин выпроваживает свое семейство в Европу, сам оставаясь в Петербурге. И как результат несостоятельности отцов – неспособность выросших детей самим стать во главе семейств. Гибнет Настасья Филипповна, попадает на пятнадцать лет в каторгу Рогожин, князь Мышкин вновь и уже навсегда заключен в больницу для умалишенных, печальна участь Аглаи, связавшейся с фальшивым польским графом. Сам собой возникает вопрос: что ждет в будущем общество, в котором институт отцовства подорван в самом своем основании, где он становится социально, а часто уже и физиологически невозможен?

К каким катастрофическим последствиям для общественного устройства может привести безответственность отцов, дает понять Достоевский в романе «Бесы». В «Идиоте» показано, как отцы не хотят больше нести бремя отцовства, в «Бесах» мы видим, как на отцов уже не обращают внимания и сами дети. Порвалась связь времен. Степан Трофимович Верховенский, являющий в романе обобщенный образ отцовства как духовного лидерства, попросту никому из детей не нужен и не интересен, его роль в их жизни ничтожна, его слова для них ничего не стоят. Символична сцена встречи отца и сына Верховенских после многолетней разлуки.

«– Петруша! – вскричал Степан Трофимович, мгновенно выходя из оцепенения; он сплеснул руками и бросился к сыну. – Pierre, mon enfant, а ведь я не узнал тебя! – сжал он его в объятиях, и слезы покатились из глаз его.

– Ну, не шали, не шали, без жестов, ну и довольно, довольно, прошу тебя, – торопливо бормотал Петруша, стараясь освободиться из объятий.

– Я всегда, всегда был виноват пред тобой!

– Ну и довольно; об этом мы после. Так ведь и знал, что зашалишь. Ну будь же немного потрезвее, прошу тебя.

– Но ведь я не видал тебя десять лет!

– Тем менее причин к излияниям…

– Mon enfant!

– Ну верю, верю, что любишь, убери свои руки. Ведь ты мешаешь другим…» (10,144–145)

Ни признание в любви, ни покаяние отца не вызывают живого отклика в сердце сына, он торопливо отстраняется от него, как от назойливого и досадного недоразумения. Все жесты Степана Трофимовича, сколь бы искренни и серьезны они ни были в своем основании, воспринимаются не более как шалость. «Не шали», – говорит отцу сын, более парадоксальное приветствие трудно придумать. Воистину, мир перевернулся.

Но ведь не сам по себе и сразу вдруг. Степан Трофимович подготовил этот переворот собственными стараниями. Таков результат его педагогической философии. Вспомним: будучи определен в наставники к Николаю Ставрогину, он ищет в нем друга, а не воспитанника, разрушая иерархические барьеры и одновременно девальвируя ценностные основы старшинства. Озабоченный своими душевными переживаниями, умиляясь и восторгаясь собственной глубиной и свободомыслием, Степан Трофимович выпадает из живого процесса общения и воспитания. В том же ключе он выстраивает отношения и со всеми другими представителями младшего поколения. Сам не понимая того, Степан Трофимович лишает своих молодых друзей духовной опоры и нравственного авторитета, оставляет их беззащитными перед лицом соблазнов и искушений. И бесы входят в их души.

В «Бесах» Достоевский впервые целенаправленно сосредоточивает внимание на проблеме отцов и детей не как драме общечеловеческого содержания, а как актуальном вопросе национальной действительности. Тургеневский роман безусловно способствовал такому подходу к проблеме. Тургенев обратился к идейно-философскому и отчасти политическому конфликту двух поколений, представив конкретный очерк идейной борьбы в России на рубеже 1860-х годов. Достоевский придал картине масштаб исторической мистерии. Тургенев убил Базарова, обобщенного представителя поколения детей, поставив тем самым точку в споре. У Достоевского в финале умирает отец Верховенский, а его сын благополучно скрывается за границу. Такое смещение сюжетных акцентов отражает перспективность мышления Достоевского в изображении конфликта отцов и детей. В отличие от тургеневского, роман Достоевского из современности выносит действие в пространство большой истории и не заканчивается эпилогом. При всем трагизме описываемых событий, в «Бесах» мы имеем дело не с обычной конфликтной ситуацией, драматизирующей частный, пусть и важный сам по себе, аспект проблемы, а с эпически развернутой панорамой событий, неразрывно связанных между собой и уходящих корнями и следствиями за горизонт романного повествования.

Образ Степана Трофимовича Верховенского принципиально отличается от всех ранее изображенных в романах Достоевского отцов тем, что он впервые выступает не столько как индивидуальная личность, сколько в качестве обобщенного представителя старшего поколения. Сюжетно это зафиксировано тем, что он не только отец Петруши, но также воспитатель и духовный наставник всей молодежи города. Обобщенный характер образа свидетельствует об изменении места темы отцов и детей в идейной структуре романов Достоевского. С этого произведения она выходит на первый план и становится предметом пристального внимания. Достоевский окончательно утверждается в понимании проблемы как драмы «случайного семейства». Роль Верховенского-старшего в «Бесах» именно роль отца «случайного семейства», хотя в чистом виде самого явления «случайного семейства» в романе еще нет. Его тщательному описанию и исследованию будет посвящен «Подросток». А в «Братьях Карамазовых» «случайное семейство» предстанет уже как элемент единого общественного механизма.

В своих последних романах Достоевский меняет художественную конструкцию образа отцовства, идя по пути его детализации. Если в «Бесах» Степан Трофимович играет роль отца для группы детей, то в «Подростке» и «Братьях Карамазовых» у одного сына будет несколько «отцов»: Версилов, Макар и Николай Семенович у Аркадия; Федор Павлович, Зосима и Паисий у Алеши (в редуцированном виде то же можно видеть и в отношении Мити, Ивана и Смердякова). Такой теперь видится Достоевскому схема отношений между поколениями. Рухнувшие устои патриархального мира, поломав судьбы отцов и детей, тем не менее не обрушили всего здания общественного устройства. На их месте возникают новые социокультурные конструкции. Физическое отцовство утратило непререкаемость и абсолютность своего авторитета, хотя по-прежнему остается реальной юридической силой, подкрепленной имущественными и сословными правами. Наравне с ним все большую роль начинает играть отцовство духовное, основанное на моральном и экзистенциальном опыте возрастного старшинства. Активно заявляют свои права на своеобразное социальное отцовство церковь и гражданские институты (в особенности суд и школа, университет). Столкновение и противоборство этих сил создает ранее небывалую ситуацию педагогического хаоса, в условиях которого молодое поколение вынуждено само отыскивать свой путь в жизни, проходя через «горнило сомнений» и самовоспитания.

Среди главных героев Достоевского Версилов, пожалуй, самый невнятный. Кто он, каковы его мысли и убеждения, каков характер, чего он хочет, к чему стремится? Ответить на эти вопросы можно лишь приблизительно. Это, наверное, единственный из героев Достоевского, имя которого не стало нарицательным. Причина того отчасти кроется в особенности изображения Версилова – со стороны, пристрастными глазами Аркадия. В известной степени образ Версилова оказался заложником избранного писателем дискурса. Это ведь Аркадий, а не Достоевский, не видит всего Версилова, не знает его истинных чувств и мыслей, лишь догадывается, все время сомневается, часто обманывается: «много из частных обстоятельств жизни Версилова от меня ускользнуло», – признается сам Аркадий чуть не на первой же странице своего повествования. А что же автор? Возможно ли, чтобы правда художественного метода встала здесь на пути полноты и выразительности образа? Какая же это тогда правда, и зачем такая нужна? И можно ли допустить, что Достоевский на вершине своего писательского искусства, всегда, и в частности в работе над «Подростком», тщательно обдумывавший «форму плана», вдруг промахнулся? Скорее всего, невнятность Версилова, его неопределенность – осознанная художественная задача.

Образ Версилова весь построен на противоречиях и постоянном опровержении его характеристик, слов и поступков. Так, в начале романа мы видим его молодым барином, соблазнившим дворовую девушку, между прочим замужнюю, этаким типичным безответственным помещиком-рабовладельцем, впрочем читавшим «Антона Горемыку». Свою безнравственность и безжалостность он пытается прикрыть сентиментальным раскаянием, и, в не меньшей степени, деньгами. Однако позже мы узнаем, что Версилов не только никогда не был злостным крепостником, но, напротив, радел за освобождение крестьян и даже был мировым посредником во времена александровских реформ, «бился из всех сил», по его собственному признанию. Да и вся история не совсем банальна: «Хоть и по-помещичьи началось, а вышло так, да не так, и, в сущности, все-таки ничего объяснить нельзя. Даже мраку больше. Уж одни размеры, в которые развилась их любовь, составляют загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, – это тотчас же бросить, если достигнута цель. Не то, однако же, вышло. Согрешить с миловидной дворовой вертушкой <…> не только возможно, но и неминуемо, особенно взяв романтическое его положение молодого вдовца и его бездельничанье. Но полюбить на всю жизнь – это слишком. Не ручаюсь, что он любил ее, но что таскал ее за собою всю жизнь – это верно» (13,12). Примечательна структура текста: каждое новое предложение опровергает предыдущее, парадокс громоздится на парадоксе.

Перескакивая через два десятка лет, мы встречаемся с Версиловым, деклассированным собственным расточительством и барством, промотавшим три состояния и живущим чуть ли не на иждивении у той, некогда соблазненной им крестьянской девушки, ставшей ему гражданской женой и родившей двух сыновей, один из которых скончался во младенчестве, и дочь. Специально подчеркнуто, что до того Версилов никогда прежде не жил с ней на одной квартире, «а всегда нанимал ей особенную: конечно, делал это из подлейших иных „приличий“. Но тут все жили вместе, в одном деревянном флигеле, в переулке, в Семеновском полку» (13, 17). Но, несмотря на то что «все вещи уже были заложены» (13,17) и семья существовала «почти в нищете или накануне нищеты» (13,16), Версилов «капризился и продолжал жить со множеством прежних, довольно дорогих привычек. Он брюзжал ужасно, особенно за обедом, и все приемы его были совершенно деспотические» (13,17).

Версилов ютится в тесной и узкой комнате, в одно окно, где разместились «жалкий письменный стол, на котором валялось несколько неупотребляемых книг и забытых бумаг, а перед столом не менее жалкое мягкое кресло, со сломанной и поднявшейся вверх углом пружиной, от которой часто стонал Версилов и бранился. В этом же кабинете, на мягком и тоже истасканном диване, стлали ему и спать» (13, 82). По свидетельству Аркадия, Версилов «ненавидел этот свой кабинет и, кажется, ничего в нем не делал, а предпочитал сидеть праздно в гостиной по целым часам» (13, 82). В то же время Татьяна Павловна снимает для Версилова небольшую в три комнаты квартиру, в которой первая, входная комната «довольно просторная и довольно хорошо и мягко меблированная, вроде кабинета для книжных и письменных занятий», здесь «на столе, в шкафу и на этажерках было много книг <…>, были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами – одним словом все глядело как давно уже обжитой угол» (13, 369). Версилов время от времени переселяется на эту квартиру совсем и даже живет здесь по целым неделям.

Версилов «изгнан» из света вследствие «скандала» с князьями Сокольскими. Но вид у него такой, как будто бы его «не общество исключило из своего круга», а он «скорее сам прогнал общество от себя» (13,17). Да и старому князю Сокольскому почему-то «ужасно желалось тоже сделать угодное Версилову, так сказать первый шаг к нему» (13,19).

Загнанный нуждой, Версилов бьется в суде за очередное наследство, радостно, с некоторой долей цинизма торжествует победу, носящую достаточно сомнительный характер и даже для него самого неочевидную. На робкое замечание Татьяны Павловны, что стоило бы поделиться наследством, ведь «покойник, наверно, не обошел бы их в своем завещании», Версилов «с озлоблением» отвечает: «Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если б сумел дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон – и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и делу конец» (13, 88). В тот момент Аркадий еще подумал: «Документ, доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался к нему в руки» (13,88). Однако все совсем не так, и когда Версилов получает в руки этот самый документ, он проявляет неслыханное благородство: «Версилов прямо <…> отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. <…> Версилов не дарит, а признает в этом акте полное право князей» (13,151), хотя, как комментирует ситуацию Васин: «Если не половина, то все же несомненно некоторая часть наследства могла бы и теперь следовать Версилову, даже при самом щекотливом взгляде на дело, тем более, что документ не имел решительного значения, а процесс им уже выигран» (13,151).

Примеров подобного рода можно привести еще много. Достоевский последовательно наполняет образ Версилова взаимоисключающими чертами. Картина усугубляется еще и тем, что подлинные факты окружены сплетнями и домыслами, проверить которые не всегда возможно, или же их разоблачение происходит достаточно поздно. Специфика образа Версилова в том, что он лишен развития. В то же время он не статичен, постоянно меняется, как бы вылепливается по ходу романа, точно глиняная фигурка в руках скульптора. Похоже, размытость, неустойчивость, ускользание образа, своеобразная динамика брожения, если можно так сказать, есть выражение сущностной основы характера Версилова. Версилов, несмотря на свой зрелый возраст (сорок шесть лет, «далеко не молодой», как сказано в повести «Вечный муж» о тридцативосьмилетнем Вельчанинове) ведет себя совсем не по-взрослому. Порой просто как мальчишка.