Текст книги "Достоевский. Перепрочтение"

Установка на нормативность повествования и его практическую направленность обусловила такое свойство «Дневника писателя» 1876–1877 годов, как рационализм. Достоевский, всю жизнь боровшийся против «диалектики», столкнувшись с практикой реального жизнестроительства, вынужден был признать необходимость разумного начала в организации духовного бытия личности. В «Дневнике» нет не только случайных тем и сюжетов, но даже и случайных слов. В этом произведении все «просчитано». Ситуация обязывала.

«Дневник писателя» 1876–1877 годов Достоевского дает ключ к пониманию всего творческого пути великого русского романиста, его духовных и историософских исканий. В этом произведении, задуманном как своеобразное духовное завещание и пророчество, вполне обозначились и центральные проблемы творчества Достоевского, и его метод осмысления и решения этих проблем.

В свете «Дневника писателя» 1876–1877 годов и «Пушкинской речи» 1880 года, в которой Достоевский нашел адекватную форму тех идей, которые он попытался развить и донести до соотечественников в 1876–1877 годы, жизненный и духовный путь писателя представляется своеобразным выражением процесса становления национального самосознания новой России. Достоевский вступил на литературное поприще как представитель социально-психологического направления, вполне соответствовавшего тенденциям развития художественного мышления западноевропейской культуры, а завершал свою деятельность как первый полностью национальный русский писатель, указавший России и русскому народу национальный путь духовного восхождения к высотам общечеловеческих ценностей.

В начале XVIII века Россия пережила культурный шок. Реформы Петра I круто изменили весь уклад средневековой Руси. Своей властной рукой самодержец сломал не только систему государственного управления, но самый быт русских людей. Изменился темпоритм жизни, произошли коренные сдвиги в информационном пространстве, серьезной реформе подверглась картина мира. Радикализм петровских реформ, их стремительность и неотвратимость повлекли за собой глубинные перемены в национальной психологии. Очевидно, дело историков подробно и тщательно исследовать этот вопрос, но априори можно сказать, что русский народ в начале XVIII века перенес жесточайшую психологическую травму, обернувшуюся комплексом неполноценности, утратой национальной самоидентификации и раздвоением «национальной личности».

Весь XVIII век и добрую половину XIX века Россия изживала последствия культурного шока петровских преобразований. Возникновение и развитие «славянофильской» и «западнической» идеологий, их интенсивное интеллектуальное взаимодействие знаменовали новый период в духовной жизни русского общества – период восстановления национального самосознания и полноты национальной личности. Достоевский оказался тем гением, которому было суждено вернуть русскому человеку его собственное лицо.

Не вызывает сомнений, что Достоевский вплотную столкнулся с проблемой восстановления национальной личности в период своего пребывания в остроге и солдатчине, на собственном опыте пережив весь трагизм раскола духовной целостности нации. Думается, именно тогда Достоевский впервые осознал себя русским человеком, собственно, именно об этом – о процессе национальной самоидентификации писателя и написан рассказ «Мужик Марей». Но тогда же, очевидно, возник перед ним вопрос, почему же он, вполне русский человек, чужд своему народу, почему сторонятся его «мужики Марей», в чем причина этого разлада, и как эту чуждость, этот раскол преодолеть?

Достоевский прекрасно понимал, что эти вопросы касаются не только его лично. Десятки тысяч русских людей были чужды собственному народу. Среди этих десятков тысяч было множество достойных и прекрасных представителей русского народа, людей умных и искренних. Важно было осмыслить это раздвоение нации и предложить, по возможности, путь его преодоления. Если в юношеском своем письме к брату Достоевский формулировал свое жизненное кредо в словах: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (28₁, 63), то после каторги и ссылки эти слова должны были измениться так: «Россия есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь разгадывать ее всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть русским».

Лишь в конце жизни Достоевский нашел формулу национального согласия, назвав его в «Дневнике писателя» (февраль 1876 года) «необходимым контрактом с народом» (22, 42). Суть этого «контракта» такова: «Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа; преклониться перед правдой народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если она вышла бы отчасти и из Четьи-Минеи <…>. Но, с другой стороны, преклониться мы должны под одним лишь условием, и это sine qua non: чтоб народ и от нас принял многое из того, что мы принесли с собой» (22,45). Впрочем, «контракт», предложенный писателем, носил достаточно абстрактный характер и требовал детального разъяснения, что, очевидно, понимал и сам Достоевский, не выставивший эту формулу в качестве основной и единственной. В тот момент существеннее было то, что обе стороны, заключающие «контракт», признавались равноправными, не в юридическом, конечно же, смысле, а в историческом. За каждой из сторон признавалась своя правда, более того, почти утверждалось, что это одна и та же правда, только увиденная разными глазами. Утверждалось, что нация, если и разделена сегодня культурным барьером на две части, тем не менее сохраняет свое единство и, значит, есть возможность преодоления разъединения. «Мы», т. е. образованное общество, по словам Достоевского, «блудные дети, двести лет не бывшие дома, но воротившиеся, однако, все-таки русскими, в чем, впрочем, великая наша заслуга» (22,45).

Объявив таким образом свои позиции в начале 1876 года, писатель продолжал их отстаивать и развивать, разными путями объясняя своим читателям, что же такое «русский человек». В январе 1877 года появилась статья «Примирительная мечта вне науки». В ней была сформулирована концепция «национальной личности» русского человека. «Национальная идея русская есть общечеловечность», – утверждал Достоевский. И следовательно, надо всем поскорее стать русскими. Январь 1877 года Достоевским был выбран намеренно: в рассчитанном на два года издания «Дневнике писателя» этот выпуск был композиционно центральным. В то же время читатель был уже в достаточной мере подготовлен для восприятия столь важной для писателя мысли, и можно было надеяться, что пророческое слово не прозвучит в пустоте.

Стать русским во-первых и прежде всего – вот тот завет Достоевского, ради которого, по нашему наблюдению, он и затевал «Дневник писателя» 1876–1877 годов.

«Без сомнения, Достоевский – самое загадочное „неизвестное“ в очень сложном явлении, которое представляет из себя славянская культура»[53]53
  Преп. Щетин (Попович). Указ. соч. С. 22.


[Закрыть].

Человечество не только не «переболело» Достоевским, как каким-нибудь очередным модным увлечением, и оставило его пылиться на полках библиотек в почетном ряду прочих мыслителей и учителей своих, но нашло в нем лекарство и подмогу на многие годы. Если еще в начале XX века герои Достоевского и все его творчество целиком представлялись западному читателю своеобразным откровением о России и привлекали внимание ввиду надвигавшихся на мир революционных потрясений, то к исходу столетия общечеловеческий смысл наследия Достоевского стал самоочевидным. Как справедливо пишет американский литературовед Роберт Джексон в предисловии к своей книге «Диалоги с Достоевским»: «Достоевский стал иконой – в известном смысле слова – для самосознания двадцатого века: познать его значит познать самих себя и наше столетие»[54]54
  Jackson R. L. Dialogues with Dostoevsky: The Overwhelming Questions. Stanford, 1993. P. 1.


[Закрыть].

В очерке «Пушкин», в статьях «Дневника писателя» Достоевский говорил о «всемирной отзывчивости» русского человека, о его способности понимать чужую культуру как свою собственную. В этой «всемирной отзывчивости» видел Достоевский уникальную черту русского национального характера. Глядя на процесс восприятия творчества Достоевского за пределами России, мы наблюдаем сходную картину, напоминающую зеркальное отражение мысли Достоевского о специфике русского характера. Мы видим замечательную отзывчивость всего мира на произведения Достоевского, готовность принять их целиком в состав своего духовного капитала. Ни один другой русский гений не находил в сердцах западных читателей такого сочувствия – ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лермонтов, ни Лев Толстой.

Достоевский был православным христианином, мистиком, убежденным сторонником самодержавия и патриотом. Но его слово стало пророческим в равной степени для католиков и иудеев, буддистов и атеистов, прагматиков, демократов, космополитов. Было бы наивным искать объяснение этого парадокса в противопоставлении взглядов Достоевского и его художественного творчества. Бесплодность формулы «сильный художник, но слабый мыслитель», некогда бытовавшей в кругах определенного рода литературных критиков в отношении Достоевского, доказана всей историей идейных исканий XX века. «Поистине изумителен ум Достоевского, необычайная острота его ума, – писал Бердяев. – Это – один из самых умных писателей мировой литературы. Ум его не только соответствует силе его художественного дара, но, быть может, превосходит его художественный дар»[55]55
  Бердяев Н. А. Указ. соч. С. 224.


[Закрыть]. Художественное творчество Достоевского основывается на его мировоззрении и выражает его с ясностью не меньшей, если не большей, чем публицистика. «Нужно сказать, – отмечал Бердяев, – что „Дневник писателя“ заключает в себе и все основные идеи Достоевского, разбросанные в разных местах. Эти идеи потом с большей еще силой повторяются в его романах»[56]56
  Там же. С. 227.


[Закрыть].

Ввиду всего этого вполне уместно говорить о гуде в приложении к творчеству Достоевского. Чудо Достоевского заключается не столько даже в самом явлении его гения, сколько в том отклике, какой вызвало его творчество в человечестве. Все мы свидетели этого чуда.

Но мало быть только свидетелем.

На языке чудес Бог говорит с человеком, давая ответы на его невысказанные вопросы. Нужно уметь постичь явленную в чуде истину.

Нельзя сказать, что феномен повсеместного горячего отклика читателей на творчество Достоевского никогда не вызывал интереса у литературоведов и философов. Более того, есть сложившееся мнение, которое принято большинством исследователей в качестве базового. Суть его в том, что Достоевский, работая с конкретным историческим и национальным материалом, всегда выходил за рамки этого материала, обращаясь к архетипам человеческого существования, разрабатывая те пласты личностного бытия, которые имеют сверхнациональное и внеисторическое содержание. «Достоевский не всегда современен, но всегда вечен, – утверждал преп. Иустин. – Он всегда вечен, когда говорит о человеке, когда мучается проблемой человека, ибо он страстно погружается в человеческие бездны и жадно ищет все то, что в человеке бессмертно и вечно. Он вечен и тогда, когда размышляет о твари, о всякой твари, ибо спускается в глубины пракорней человеческих, корней, которыми всякая тварь укореняется в таинственных глубинах вечности. <…> Вечен он тогда, когда мятежной своей душой переживает историю рода людского, когда пробивается через ее хаос, когда проживает ее ужасную трагедию, ибо отбрасывает ее проходящий, временный, антропоцентрический смысл истории и усваивает бессмертный, вечный и богочеловеческий»[57]57
  Преп. Иустин (Попович). Указ. соч. С. 13.


[Закрыть] (выделено мной. – П. Ф.). Искусство диалектического сочетания конкретного и вечного позволило Достоевскому придать характерам своих героев полноту и жизненную убедительность. «Если всякий гений национален, а не интернационален, и выражает всечеловеческое в национальном, то это особенно верно по отношению к Достоевскому, – писал Бердяев. – Он характерно русский, до глубины русский гений, самый русский из наших великих писателей, и вместе с тем наиболее всечеловеческий по своему значению и по своим темам»[58]58
  Бердяев Н. А. Указ. соч. С. 210–211.


[Закрыть]. Справедливый сам по себе тезис этот тем не менее мало что дает для понимания гуда Достоевского и его осмысления.

Некоторая подсказка есть в размышлениях Германа Гессе над романом Достоевского «Братья Карамазовы», в его трактовке образа семейства Карамазовых. «Как мне представляется, – писал Гессе в 1919 году в эссе „Братья Карамазовы, или Закат Европы“, – в произведениях Достоевского, а всего сильнее в „Братьях Карамазовых“ с невероятной отчетливостью выражено и предвосхищено то, что я называю „Закатом Европы“. В том факте, что именно в Достоевском – не в Гете и даже не в Ницше – европейская, в особенности немецкая, молодежь видит теперь своего величайшего писателя, я нахожу что-то судьбоносное. <…> Идеал Карамазовых, этот древний, азиатский оккультный идеал начинает становиться европейским, начинает пожирать дух Европы»[59]59
  Гессе Г. Братья Карамазовы, или Закат Европы. Пер. с нем. Ю. И. Архипова // Гессе Г. Письма по кругу. М.: Прогресс, 1987. С. 104.


[Закрыть] (выделено мной. – П. Ф.). И в другом месте, чуть ниже: «Русский человек (такой, каким его изобразил Достоевский. – П. Ф.) давно уже существует, причем существует и за пределами самой России; он правит половиной Европы, и грохот вызывавшего столько опасений взрыва был достаточно слышен в последние годы всюду»[60]60
  Там же. С. 107.


[Закрыть] (выделено мной. – П. Ф.). Гессе говорит о том, что в европейце XX века происходит процесс изменения той модели личности, которая складывалась веками, и вектор этого сдвига указывает на Восток. Иными словами, то, что испокон века считалось особенностью русского национального характера, начинает обозначаться в характере европейца, и Достоевский своим гениальным творчеством дает европейцу ключ к самопознанию. Не сверхнациональное и вневременное в романах Достоевского является всечеловеческим, а именно национальное и конкретно-историческое. То, что было сугубо национально русским, благодаря Достоевскому становится всечеловеческим. Творчество Достоевского – это своеобразное зеркало для западного человека в XX веке именно потому, что западный мир в XX веке сильно «обрусел».

Речь, конечно, идет не о каких-то национальных (и уж тем более не этнографических) мутациях на европейском континенте, а об изменениях в ментальном строе личности европейца. Обратимся еще раз к мысли Германа Гессе. Вот как он определяет понятие «русский человек», опираясь на образы романов Достоевского (не только «Братьев Карамазовых», но и «Преступления и наказания», «Идиота», «Подростка»): «Это человек, который рвется прочь от противоположностей, от определенности свойств, от морали <…>. Этот человек ничего не любит и любит все, он ничего не боится и боится всего, он ничего не делает и делает все»[61]61
  Гессе Г. Указ. соч. С. 106–107.


[Закрыть]. «К нему не применима европейская, то есть твердая морально-этическая, догматическая, точка зрения. В этом человеке внешнее и внутреннее, добро и зло, Бог и сатана неразрывно слиты»[62]62
  Там же. С. 106.


[Закрыть]. Иными словами, «русский человек», как его увидел Гессе в героях Достоевского, представляет собой неоформленный душевный материал, готовый откликнуться на любые интеллектуальные, этические и религиозные вызовы. В нем, говоря уже словами самого Достоевского, «противоречия вместе живут», «тут дьявол с Богом борется». По сути дела, «русский человек», в определении Гессе, это – «человек катастрофы»[63]63
  Гессе Г. Указ. соч. С. 107.


[Закрыть].

XX век и был веком катастроф.

Он стал впечатляющим финалом долговременного цивилизационного кризиса, в который Европа вступила в конце XVIII века, начертав на знаменах Великой французской революции лозунг «Свобода. Равенство. Братство». Те социальные потрясения, которые охватили западный мир, имели под собой не только экономические основания. Возникший в те же годы романтизм засвидетельствовал порыв европейского человека к раскрепощению духовному, к обновлению этических и поведенческих норм. В действие пришли какие-то глубинные силы человеческой природы, казалось бы уже покоренные и обузданные многовековыми усилиями культуры. Запах крови, пролитой под гильотиной, пробудил в европейце древнейшие инстинкты. Великая авантюра Наполеона символизировала готовность европейского человека порвать паутину здравого смысла и сухого расчета. Поостыв в «Русской кампании» 1812 года от бурного романтического начала, XIX век в менее варварских формах продолжил ревизию установлений, табу и догм, столетиями определявших духовный облик Европы. Маркс, Дарвин, Фрейд к концу столетия довершили разгром старого мира.

И он рухнул в пропасть Первой мировой войны.

«Все – в человеке! Все – для человека!» – прозвенел на заре столетия боевой клич нового язычества. Интеллектуальные эксперименты XIX века, гипертрофировавшие до уродства гуманистические идеалы великих деятелей Возрождения, в XX веке обернулись почти сорокалетней «кровавой баней»: выстрел в Сараево, пробудивший августовскую катастрофу 1914 года, и атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки в августе 1945-го – вот те вехи, между которыми горячечный бред Раскольникова стал повседневной жизнью всего человечества: «Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали… Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга».

Но почему именно в романах русского романиста XIX века впервые грозно зазвучало предупреждение о надвигающихся изменениях в европейской цивилизации? И почему это предупреждение воплотилось в образе «русского человека»? Для Гессе этот вопрос был не актуален. В явлении Достоевского он видел чудесное знамение и силился его разгадать. Верно обозначив своеобразие душевного мира героев Достоевского, Гессе ошибочно интерпретировал его природу. Причину неоформленности души «русского человека» он видел в том, что «русский человек» является своеобразным посредником между двумя мирами – Западом и Востоком, Европой и Азией. Этот дуализм представлялся ему исконной национальной особенностью русских. Это не совсем так. Раздвоенность «русского человека» – результат неожиданного исторического парадокса, явление нового времени, и именно поэтому Достоевский столь созвучен всей западной культуре.

По сложившемуся стереотипу, русская цивилизация в течение нескольких веков развивалась самостоятельно и в известном смысле «отставала» от Европы. В начале XVIII века усилиями Петра Великого, который, по словам Пушкина, «Россию вздернул на дыбы», средневековая Русь получила «ускорение». Реформы Петра I круто изменили весь уклад прежней жизни. Своей властной рукой самодержец сломал не только систему государственного управления, но самый быт русских людей. Изменился ритм жизни, произошли коренные сдвиги в информационном пространстве, серьезным коррективам подверглась картина мира, решительные обновления постигли грамматические нормы и словарный состав русского языка. Радикализм петровских реформ, их стремительность и неотвратимость повлекли за собой глубинные перемены в национальной психологии. В начале XVIII века русский народ перенес жесточайшую психологическую травму, обернувшуюся комплексом неполноценности, утратой национальной самоидентификации и раздвоением «национальной личности». Когда в Европе заблистали еще только первые зарницы грядущих перемен, Россия уже почти целое столетие находилась в состоянии цивилизационного кризиса. «Догоняя» Европу, Россия, на самом деле, шла значительно впереди нее.

К середине XIX века, когда Достоевский вступил на литературное поприще, тип кризисной личности в России уже вполне сформировался, и русский писатель с гениальной художественной выразительностью воплотил его в своих героях. «Эти люди, – по точному наблюдению Гессе, – отличаются от других, прежних людей порядка, расчета, ясной положительности, в сущности лишь тем, что они столько же живут внутри себя, сколько вовне, тем, что у них вечные проблемы с собственной душой»[64]64
  Гессе Г. Указ. соч. С. 109.


[Закрыть]. Но Достоевский не только запечатлел черты человека кризисной эпохи, но и предложил свой взгляд на преодоление кризиса.

Все творчество Достоевского заключает в себе огромный положительный потенциал строительства личности нового человека. Более того, – и это, должно быть, самое важное, удивительное и актуальное в наследии Достоевского, – он, наряду с образами героев кризисного типа, вывел на страницах своих произведений фигуры нового, посткризисного строя личности. Он не только указал на возможность преодоления кризиса, но и на реальность его преодоления.

В судьбах Сони Мармеладовой, князя Мышкина, Шатова, Аркадия Долгорукова, Алеши Карамазова, Смешного человека Достоевский представил путь – долгий, мучительный, тернистый – выхода из состояния смуты и отчаяния. Это путь любви и веры.

С особой отчетливостью видна сегодня плодотворность и спасительность того взгляда на мир, который проповедовал Достоевский: «вне науки», «со Христом, нежели с истиной», даже «если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа». Только такой, нравственный взгляд на мир, когда шкала ценностей располагается не по горизонтали, между правыми и левыми, Западом и Востоком, христианами и мусульманами, а по вертикали – между верхом и низом, Добром и Злом, Богом и дьяволом, – только такой взгляд способен предотвращать катастрофы, только он дает шанс на будущее.

Чудо Достоевского — повсеместное признание обжигающей истинности его наследия, – говорит нам о наступлении времени, когда человечество, все еще отягощенное многочисленными пороками (в наше время обретающими новые формы и масштабы), тем не менее выбирается на путь восстановления исконного своего облика.

Метафизический сюжет всего творчества Достоевского есть сюжет евангельской притчи о блудном сыне. Этот сюжет, как показывает нам худо Достоевского, стал и продолжает оставаться для человечества самым актуальным. Вопреки кажущемуся накоплению зла в мире общая тенденция развития человечества идет в ином, положительном направлении. Еще предстоит много испытаний и усилий. Всплеск агрессии и насилия на европейском континенте в конце XX века, «американская трагедия» 11 сентября 2001 года и последовавшие за ней скоропостижные «акции возмездия» на Ближнем Востоке показывают, что Зло не намерено просто так отдавать свои позиции. И, однако же, силы добра будут неизменно пребывать. Человечество выйдет из духовного кризиса с устойчивым иммунитетом ко Злу.

Чудо Достоевского дано нам не только как знак надежды, но и как свидетельство неизбежной окончательной победы Добра в человеке. Достоевский верил, что даже в самом закоренелом преступнике, в самом падшем и грешном человеке жив идеал вечного первообраза, по которому он сотворен.

Чудо Достоевского показывает, что и в человечестве, несмотря на все трагические ошибки и заблуждения, жив тот духовный идеал, который и составляет весь смысл жизни на земле.

Стоит только это осознать, и тогда, как писал Достоевский, – «Золотой век в кармане».

Искусство Достоевского существует уже более ста пятидесяти лет. Оно возникло на заре эпохи глобальных изменений в жизни человечества. Как никто из его современников, Достоевский остро чувствовал надвигающуюся на мир эпоху радикальных преобразований, явственно видел нарастание кризиса цивилизации, и хотя его герои угадывали в современности черты будущих катастроф, вряд ли они, вместе со своим создателем, могли до конца поверить в то, что их болезненные видения воплотятся в жизнь с детальной точностью, многократно усилившись и усложнившись.

Искусство Достоевского прошло через эти сто пятьдесят лет, не только не потеряв своего значения и смысла, не утратив силы художественного воздействия, но более того – оно утвердилось как главенствующее и наиболее адекватное вызовам времени, о чем свидетельствует опыт рецепции творчества Достоевского в искусстве, философии, социологии и других гуманитарных дисциплинах в XX веке. Интеллектуальный отклик человечества на произведения Достоевского поистине грандиозен.

Какова будет судьба наследия Достоевского в XXI веке, сегодня сказать трудно. Человечество вновь переживает состояние глубинной перестройки, и если XX век был веком социально-политических метаморфоз, то в XXI веке человек оказался на пороге перестройки интеллектуальности, связанной с преобразованием информационной среды. Те глобальные изменения, которые происходят в последние десятилетия в этой области, накладывают свой отпечаток на все виды интеллектуальной деятельности человека, в том числе и на такую специальную, как восприятие художественного произведения, и еще конкретнее – литературного текста. Чтение Достоевского предполагает эстетическую сосредоточенность, тогда как современное информационное пространство формирует дискретность и хаотичность восприятия и потребления образов.

Другой порог, который отделяет мир современного читателя от Достоевского, – технологическая и цивилизационная архаичность людей XIX века. В их распоряжении не было не то что Интернета, мобильной связи и телевидения, они еще не знали даже, что такое обычный стационарный телефон. Из всех средств современных коммуникаций им доступна лишь железная дорога – это технологическая вершина мира Достоевского.

Его герои непрерывно пишут друг другу письма, записки, ходят из дома в дом, порой по нескольку раз в день совершая один и тот же маршрут, чтобы получить или сообщить какое-либо известие. Тратят колоссальные усилия и средства на то, что современный человек достигает путем нажатия нескольких кнопок-клавиш, а в ближайшей перспективе, похоже, избегая даже и этих минимальных действий.

А во что одеты герои Достоевского?

Каковы бытовые условия их существования?

Ни водопровода, ни электричества, ни газа! Ни автомобилей, ни компьютеров! Даже шариковой ручки нет!

А оружие?

Все еще только предстоит освоить, изобрести и усовершенствовать.

Может ли этот мир быть интересен и понятен читателю XXI века? И чем? Будущее покажет.

Но пока Достоевского по-прежнему читают. Читают, не обращая внимания на архаичность мира его героев. Есть в его искусстве нечто, что преодолевает эти обстоятельства.

Как мне кажется, непреходящую ценность наследия Достоевского представляют такие его черты, как гуманистичность и религиозность, а точнее – органическое единство гуманистичности и религиозности.

Искусство Достоевского основано на утверждении личности человека. Оно противостоит любым посягательствам на нее. Достоевский ставит личность человека в основу существования земного мира. Он исследует ее внутреннюю структуру, ее возможности, говорит о ее ответственности.

Искусство Достоевского сосредоточено на личности человека. Оно говорит о ее тайне и утверждает ее именно как тайну.

Достоевский показывает многообразие и противоречивость человека, его духовную и психологическую неоднозначность, способность одновременно жить в разных эмоциональных и интеллектуальных состояниях, его свободу и беспредельность, дивную гармонию и хаос, невыразимую красоту и неописуемое безобразие.

Более того и важнее всего – Достоевский позволяет читателю осознать себя личностью, увидеть в себе личность, заставляет быть ею. Достоевский дает читателю возможность постичь себя как тайну и тем самым открывает дорогу к самопознанию и вместе с тем к саморазвитию.

Чтение Достоевского освобождает творческую энергию читателя, позволяет ему проявить свой личностный потенциал.

Но самопознание у Достоевского одновременно означает и миропознание. Личность у Достоевского существует во взаимодействии с миром других личностей. При этом личностными чертами наделены не только люди. Весь тварный мир у Достоевского личностей. Личностью обладают даже предметы – вспомним хотя бы топор Раскольникова! И абстракции: идеи, понятия. Эта личностная взаимосвязь всего и составляет религиозную основу художественного мира Достоевского (вне его конфессиональной идентичности).

Личность, выпадающая из этой системы взаимосвязей, отгораживающаяся от нее, обособляющаяся, начинает мутировать и вырождаться, обречена на гибель, ибо она оказывается наедине с тайной — наедине с беспредельностью, с которой личность не в состоянии совладать.

Архаичность мира героев Достоевского неожиданно оказывается эстетически наиболее убедительной в разговоре о личности человека. Его герои всегда взаимодействуют друг с другом лично, не прячась за виртуальные маски и подобия. И потому с такой очевидностью ощущают герои и читатели Достоевского личностное присутствие в мире Добра и Зла, Бога и черта. Для них это не абстрактные понятия, а вполне конкретные силы: одна – дарующая помощь и спасение, другая – несущая угрозу и гибель. Религиозная личность у Достоевского обладает подлинной жизнестойкостью, личность обособленная – уязвима со всех сторон.

Мир личностей, взаимосвязанных между собой, способен пережить любые кризисы и сохранить прочность и целостность.

Миру обособленных индивидов грозит распад и саморазрушение.

Возможно, именно эта проблематика наследия Достоевского станет актуальной для его читателей в XXI веке.

В XXI веке мы лишь начинаем жить, он только еще обозначает свои грядущие конфликты и перспективы роста. Говорить сегодня о значении художественного и духовного наследия Достоевского для людей, чья жизнь будет протекать в условиях качественно нового состояния мира, сродни гаданию на кофейной гуще или в лучшем случае – футурологическим прогнозам. С уверенностью можно лишь размышлять о потенциальных возможностях той инерционной силы, которую накопила мировая культура в XX веке вокруг имени Достоевского, его личности, судьбы, созданных им образов, высказанных им и его героями идей и формул.

Не слишком преувеличивая, можно сказать, что вся культура XX века осваивала ойкумену Достоевского, всеми доступными ей средствами разрабатывала те интеллектуальные просторы и глубины, которые открылись пророческому оку русского писателя. Художники и мыслители XX века многим обязаны Достоевскому. Но и Достоевский, точнее, читательская судьба его книг, его посмертная слава во многом обязаны деятелям мировой культуры. Их усилиями создатель Раскольникова и Карамазовых был возведен на вершину западной цивилизации и занял на ней место рядом с богоподобными фигурами Гомера, Платона, Вергилия, Данте, Микеланджело, да Винчи, Сервантеса, Шекспира, Гёте, Канта. Именно этим положением в культуре и будет отныне – и в XXI веке, и во все оставшиеся человечеству времена – определяться значение преображенного, стократ усиленного и укрепленного Достоевского.