Текст книги "Спутники Волкодава"

Странно было ощущать себя живым, зная, что погибло столько народу. Странно было сознавать, что из всех плывших на "Деве" выжил он один – самый не приспособленный к жизни в этом мире. Хотя если вдуматься, то было это совершенно естественно. Пока матросы и купцы, Бикавель, Хрис, Ржав и все остальные рубились со "стервятниками", защищая свою и его, Эвриха, жизнь, он, боясь утратить свою безгрешность, прятался за их спинами. Прятался, как трус, и, несмотря на то что сам таковым себя не чувствовал, это ничего не меняло. Он уцелел потому, что праздновал труса, пока другие дрались за него. Если бы кто-то обвинял Эвриха, он, наверно, попытался бы возражать и придумал себе тысячу оправданий. Но обвинять было некому, и оправдываться не было нужды.

Странник никогда не вернется в Фед и не привезет Глаз Дракона своему отцу и всем тем, кто мог бы при помощи этой волшебной травы лечить его соотечественников. Хатиаль никогда не ступит на землю Мономатаны, о которой так много рассказывала им Нумия. Чернокожая женщина никогда не отыщет свое племя и не узнает, жив ли муж и что стало с тремя ее детьми. Вивилана никогда не обнимет Верцела, а купцы и матросы не поднимут кружки ни за здоровье Бикавеля, ни за чье-то другое здравие. И говорить себе, что он не виноват в их смерти, бесполезно. Конечно не виноват. Даже если бы он владел мечом, как Хрис, даже если бы у него было не две, а двадцать две руки, участие его в схватке ничего бы не изменило. Вот только сказать это некому. И никуда не деться от чувства вины, хоть тысячу раз повтори вслух и про себя все самые разумные доводы и доказательства. Эврих смотрел на медленно проплывающий по левому борту скалистый берег и чувствовал, что никогда прежде не испытывал такого одиночества, такой душевной боли, по сравнению с которой сущей ерундой кажутся все прежние переживания: обиды, безответные любови и прочее, прочее, прочее, представлявшееся столь важным в том, другом, прошлом мире. Не Верхнем или Нижнем, а том, в котором он жил до встречи "Девы" с "Рудишей". Мир, каким он его знал, рухнул, и жить на развалинах было до ужаса тяжело и больно. То есть физически он был здоров: за несколько суток, прошедших с тех пор, как юноша отыскал спасительные бочки, разбухшее в морской воде зерно, сушеные яблоки и еще кое-какую снедь, слегка подпорченную, но годную в пищу, синяки, ссадины и царапины зажили, не оставив следа, колокол в голове перестал бить набат и лишь изредка напоминал о себе приступами дурноты и слабости. Нет, он не мог пожаловаться на самочувствие. Все было бы хорошо, если бы не сосущая, тянущая, пульсирующая, как нарыв, безнадежная боль в сердце, зародившаяся в груди, когда он, прозрев и перестав думать о Вратах и мирах, понял главное: из жизни навсегда ушли Хатиаль, Хрис и все-все, плывшие на "Деве", и, хоть голову себе разбей, их уже не вернешь… Случалось, он скучал о матери, братьях, отце, пастыре Непре и оставшихся в родном городке товарищах, но в чувстве этом не было обреченности. Что бы с ним ни случилось, они продолжали жить. Совсем иное испытывал Эврих, думая о тех, кто ушел навсегда. Ушел во цвете лет, в то время как он по дурацкой приходи судьбы остался жить, хотя должен был уйти вместе с ними…

Юноша запрещал себе эти мысли. Он облазил весь корабль. Сделал на палубе из всевозможных обломков нечто вроде шалаша, куда стащил все более или менее ценное, что могло ему пригодиться. Он вычистил ржавый клинок, найденный в том трюме, люк которого ему поначалу не удалось открыть. Соорудил пояс и подобие ножен. Он часами тренировался метать ножи, те самые, к которым Хрис приценивался на рынке в Аланиоле, когда у него стащили сумку. Он старался не сидеть без дела, заметив, что, пока занят какой-нибудь работой, сердце болит меньше и тоска отступает. Беда заключалась в том, что не так уж много развлечений он мог придумать на почти полностью ушедшем под воду корабле, влекомом на юго-запад мощным течением.

Чтобы как-то занять руки, он начал было вчера собирать плот, которым рассчитывал воспользоваться, если "Дева" окончательно уйдет под воду, но, заметив на горизонте верхушки далеких скал, бросил это бесполезное дело. Если берег, вдоль которого тащило его течение, будет по-прежнему представлять собой сплошной скальный массив, его не спасет никакой плот, а если перед скалами появится хотя бы крохотная полоска земли и погода не изменится, он доплывет до нее и так. Эврих считал, что плавает сносно и уж во всяком случае до берега бы добрался, но вот взобраться на отвесные скалы не смог бы при всем желании.

Он не представлял, куда занес "Деву" нещадно изувечивший ее шторм, и ему почему-то казалось, что течение утаскивает судно все дальше и дальше от Аскула. В городе этом его решительно никто не ждал, и все же чувство одиночества от этой мысли становилось совершенно непереносимым, и Эврих уже неоднократно порывался броситься в волны и плыть к берегу. Удерживало юношу лишь сознание того, что умри он у подножия отвесной стеной вздымавшихся из моря скал, и долг его погибшим так и останется невыплаченным. Что это за долг, кому и как сможет он отдать его, Эврих не представлял и не слишком об этом задумывался, доверяя чутью, подсказывавшему, что неспроста Отец Всеблагой не призвал его к себе для ответа и не напрасно полузатонувшая "Дева", упорно не желая идти ко дну, несет в неведомую даль своего единственного пассажира.

Интуиция, которой вообще-то юноша не склонен был доверять, а может, надежда, упрямо, как ей и положено, не желавшая умирать, нашептывала, что хочет он того или нет, но некие дела ему еще предстоит совершить в своей жизни. И вероятно, поэтому Эврих не особенно удивился, когда, в очередной раз оторвав ладони от лица и взглянув на негостеприимный берег, увидел раскинувшийся у основания серых скал широкий галечный пляж и полторы дюжины чернокожих, торопливо тащивших к воде три длинные пироги.

18

По расчетам капитана Манисы, «Перст Божий» находился в нескольких сутках пути от Аскула. Команда заметно повеселела: длительное плавание подходило к концу, потрепанный штормами корабль летел на всех парусах к южной аррантской колонии, заслуженно считавшейся лучшим в мире местом для длительной швартовки. Все мореходы сходились на том, что нет на свете портового города, где женщины и вина были бы так дешевы, а городская стража так снисходительна к иноземцам. Префекты города помнили, что полтора века Аскул был главной базой орудовавших между Аррантиадой и Мономатаной пиратов, и это не могло не наложить на горожан определенного отпечатка. Тех же, кто отличался короткой памятью и недальновидностью, превыше всего ставя букву аррантских законов, находили на улицах города со стрелой в спине или с перерезанным горлом, и судьба незадачливых правителей заставляла их последователей иметь в виду, что изданным в Арре указам не всегда надобно безоглядно следовать в Аскуле.

Традиции пиратской вольницы так хорошо сохранились в городе еще и потому, что именно около него полвека назад была разгромлена флотилия Ак-Дары и кое-кто из стариков еще помнил лихую атаманшу, а правдивые рассказы, равно как и легенды о ней, до сих пор горячили кровь молодых мореходов, во всеуслышание сетовавших после трех-четырех кружек мангового вина на то, что слишком поздно появились на свет. Об Ак-Даре любили поболтать и в Аррантиаде, и на Сегванских островах, и в Галираде, причем каждый рассказывал ее историю по-своему. Артол, разумеется, тоже знал немало песен о бесстрашной пиратке, и его нисколько не смущало, что в одних ее называли мономатанкой, в других саккаремкой или арранткой, а иные указывали местом рождения Ак-Дары Озерный край, архипелаг Меорэ и даже Шо-Ситайн.

Хономер не единожды спрашивал у певца, кем же была пиратская адмиральша на самом деле, но тот лишь пожимал плечами или уклончиво отвечал: "Ак-Дара – на пиратском жаргоне означает "шквальный ветер", а уж где он рожден, откуда прилетел: с севера, юга, запада или востока, – можно только гадать". Большинство песен об Ак-Даре – веселых, грустных, шкодливых или величественных – были чистым вымыслом, уж очень по-разному описывали они ее судьбу, дела и злодеяния. Поначалу это несказанно раздражало брата Хономера, во всем любившего ясность и определенность. Однако со временем он смирился с таким обилием взаимоисключающих друг друга версий, перестал доискиваться, где в них правда, а где ложь, и, беря пример с Тразия Пэта, уже не донимал Артола указаниями на содержащиеся в его песнях противоречия. И сейчас, услышав, что по настоянию товарищей тот собирается петь про удалую атаманшу, Хономер подсел к собравшимся в кружок гребцам, полагая, что услышит нечто новенькое.

Артол не разочаровал его, он вообще не часто повторялся. Перебирая струны старенькой фиолы, он склонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то неслышимому остальными, и негромко запел:

В смиренных дев обители девчушка

Жила и козпасла, но раз простушка

Пиратами замечена была,

Когда на берег моря забрела.

В день знойный всех манит его прохлада,

Пастушка освежиться в волнах рада,

Но вот что вам, друзья, узнать пора:

Подруги ее звали Ак-Дара.

Девчонка моментально оголилась

И в волны голубые погрузилась.

У всех пиратов слюнки потекли,

Они в окрестных скалах залегли,

Но лишь чистюля вышла из воды —

Накинули ей на руки путы.

Ах, если б не полдневная жара,

Злодеям не досталась Ак-Дара!

Корабль пиратов поднял паруса,

А в мыслях их лишь девичья краса.

И чтоб добычу честно поделить,

Чтоб очередь свою не пропустить,

Команда кости начала метать,

Но всех смог капитан переиграть.

Так девушка досталась главарю —

Кровавому убийце Бабирю.

Печален юной пленницы удел —

Мерзавец ею силой овладел,

Но так она понравилась ему,

Что больше не досталась никому.

Изрядно золотишка он отдал

Тому, кто спорить с ним не пожелал,

Задир же, я вам точно говорю,

Жестоко изувечил Бабирю…

Надувавший паруса попутный ветер гудел в снастях и, казалось, подпевал Артолу. Мореходы тоже, как могли, подтягивали сиплыми голосами, а Тразий Пэт – неизменный слушатель и почитатель певца – легонько отбивал такт босой ногой. К концу плавания молодого мага стало почти невозможно отличить от гребцов, и Агеробарб не раз ставил это Тразию на вид, но тот пропускал подобные замечания мимо ушей.

И год, и два несчастная девчонка,

Как сорванная с якоря лодчонка,

С пиратами скиталась по морям,

Неся разор купеческим судам.

Забыв девичий стыд, пила вино,

Любовникам утратив счет давно,

Не зря кричал: "Дождешься – запорю!" —

На Ак-Дару ревнивый Бабирю.

Не раз клинок случалось обнажать

Злодею, чтобы девку отстоять,

И вот в таверне старой «Полгроша»

Он в сердце получил удар ножа.

Задумал Ак-Дару на ложе взять,

Команду Бабирю к рукам прибрать,

Корабль его присвоить злой пират,

Которого все звали Казарат.

И все бы вышло так, как он хотел,

Никто ему перечить не посмел —

Умен жестокосердный лиходей,

Посулами умел привлечь людей,

Кого ж не обмануть, не устрашить,

Готов он был купить или убить.

Все получалось, дело шло на лад,

В одном лишь просчитался Казарат.

Напрасно Ак-Дару он возжелал,

Вонзила она в грудь ему кинжал.

Собрав команду, справила поминки

По Бабирю, но ни одной слезинки

Не пролила, себя же объявила

Наследницей его – вот шуму было!

Но в море вышло судно на заре,

Подвластное отныне Ак-Даре.

Одних ласкала, а других поила,

Кого-то острой сталью поразила —

Недаром девка шлялась по морям.

Ни в чем не уступая морякам,

Умела паруса спустить, поднять,

Могла и за штурвалом постоять,

И даже волны высотой с гору

Нисколько не пугали Ак-Дару…

– Корабль! – донесся с верхушки мачты голос впередсмотрящего. – Черная джилла слева по борту!

Маниса покрутил усы и направился к левому борту, но остальные мореходы не двинулись с места – эка невидаль: джилла. Только Тразий Пэт навострил уши и поднял голову, хотя со своего места разглядеть появившийся на горизонте корабль, конечно, не мог.

Пираткой стала бывшая пастушка,

Ее и закадычная подружка,

Пожалуй, не узнала бы, когда

На абордаж брала она суда.

Один корабль взяла, второй и вот —

Флотилию пиратскую ведет.

И в городах прибрежных детвора

Дрожала, слыша имя Ак-Дара.

Пиратский флот торговле угрожал,

Суда топил, селенья разорял,

И чтоб лихую девку обуздать,

Злодеев чтоб примерно наказать,

Эскадры три из трех приморских стран

Пустились в путь, но на море туман

Затем и шторм им нанесли урон,

Хоть вел эскадры славный Либерон.

Корабль его на риф забросил шквал,

Готовиться стал к смерти адмирал.

Эскадры разметало – не собрать,

И помощи им неоткуда ждать.

Остался путь один – идти на дно,

Однако так судьбою суждено,

Что был – вот смех! – пиратами спасен

Отважный, знатный, умный Либерон.

Приметив средь спасенных адмирала,

Его пиратка убивать не стала,

Решив сперва красавца допросить,

Помучить, а потом уж порешить.

Но чем она с ним дольше говорила,

Тем более к нему благоволила,

И в результате с ночи до утра

Беседовала с пленным Ак-Дара.

Ах, если б они только говорили!

Так нет, еще друг друга полюбили,

Забыв, что жизнь превратностей полна

И ненависть их разлучить должна.

Меж тем в злодейском флоте главари,

От зависти пуская пузыри,

Гудят, как будто злая мошкара,

Над ухом: «Предала нас Ак-Дара!»…

– Капитан, эта джилла похожа на сторожевика из Мавуно! Он сменил курс и движется за нами! – заорал впередсмотрящий.

Маниса рявкнул команду, стакселя взяли полный ветер, а кливер забился, как большая белая птица, вцепившаяся в бушприт и изо всех сил тянущая корабль вперед. Хономер посмотрел на сидящих вокруг певца гребцов. Те, похоже, твердо решили дослушать Артола до конца, и только Тразий Пэт, изменив себе, пружинисто поднялся на ноги и отправился взглянуть на джиллу, которая, если капитан "Перста Божьего" не перепутал Мванааке с Аскулом, никак не могла быть сторожевиком Кешо.

Пираты гневно начали роптать:

"Прольется кровь! Беды не миновать!

Прикончить Либерона надо нам!

Предательницу пустим по рукам!.."

От слов недолго к делу перейти.

Но худо, коль расходятся пути

Соратников. Одни кричат: «Ура!»

Другие: «Чтоб ты сдохла, Ак-Дара!»

Пока злодеи шумно препирались,

Любовники ничуть не растерялись:

Собрав друзей на лучшем из судов,

Дождались, когда ночи пал покров

На море, и ударились в бега.

С тех пор их не видали никогда.

Вот так-то и петли, и топора

С любовником избегла Ак-Дара.

Погоню собирались снарядить,

Но власть злодеи начали делить.

А тут и три эскадры налетели,

Те самые, что в шторме поредели.

Взялись они разбойников крушить

За убиенных всех в лапшу рубить.

И не было ни щели, ни норы,

Где б спрятались пираты Ак-Дары!

Злодейский флот отправлен был ко дну.

Желая отыскать еще одну,

Последнюю пиратку, якоря

Эскадры не бросали и моря

Избороздили вдоль и поперек,

Но было им, – конечно, – невдомек,

Что в пальм тени проводит вечера

С любовником пастушка Ак-Дара.

Что миром ее полнится душа,

Что в руки не берет она ножа,

А с коз снимает шкуры Либерон,

Который в нее по уши влюблен.

Их не сыскали – велика ль беда?

Злодейства позабыты навсегда,

Ведь – верите ли? – только комара

Убить способна ныне Ак-Дара!

– Маниса, это в самом деле сторожевик, и он приказывает нам сбавить ход! – крикнул впередсмотрящий, и Артол, в последний раз ударив по струнам, предложил:

– Пошли, глянем на эту джиллу. "Стражей моря" тут быть не должно, но чего в жизни не случается?

Гребцы лениво двинулись к левому борту, рассуждая о том, что неожиданности в море – штука нередкая, но за "Перстом Божьим" ни один сторожевик не угонится. Хономер сделал несколько шагов за ними, а потом, передумав, отправился звать на палубу Агеробарба. Он не любил неожиданностей, поскольку они, как правило, бывали неприятными, зато всегда был готов ко всевозможным каверзам, которые судьба вечно подстраивает последователям истинной веры, дабы сбить их с пути, указанного Близнецами.

Принесенное Хономером известие о преследующем "Перст Божий" сторожевике произвело на Посвященного самое скверное впечатление и заставило забыть о лежащих на маленьком столике пожелтевших свитках.

– "Стражи моря" у берегов Аскула? Это не случайность! – жестко сказал он, и костистое лицо его помрачнело. – Возьми эту шкатулку и ступай за мной, придется нам, верно, прибегнуть к сильнодействующим средствам.

Выйдя на палубу, Хономер прежде всего бросил взгляд на джиллу – расстояние между несущимися на всех парусах судами не сократилось – трехмачтовый сторожевик производил впечатление весьма быстроходного судна, но, будучи раза в два больше "Перста Божьего", едва ли мог догнать его. Гребцы отлично знали достоинства своего корабля, Маниса тоже поглядывал на преследователей, самодовольно топорща пушистые усы, он даже не потрудился поднять на мачте сигнальные флажки. Капитан был не только не озабочен, а, напротив, рад появлению "стражей моря", ибо они, развеяв повседневную скуку, дали ему возможность продемонстрировать пассажирам отменные качества своего корабля. Маниса, как заметил Хономер, трепетно любил свое судно, и лестные слова о его скорости, маневренности и прекрасном поведении во время штормов принимал на свой счет.

– Капитан, судя по всему, уверен, что нам удастся уйти от сторожевика. Прости, что я потревожил тебя во время ученых занятий, – обратился Хономер к Агеробарбу, прекрасно сознавая, что Посвященный не хуже него знал о быстроходности "Перста Божьего" и вышел на палубу с сумой и посохом не для того, чтобы убедиться в тщетности затеянной джиллой погони.

– Тебе незачем извиняться, – коротко бросил маг и позвал: – Тразий, капитан!

– Можешь не беспокоиться, чернокожим не догнать нашу ласточку! – гордо заверил Маниса Посвященного, но тот движением руки остановил готового вновь и вновь восторгаться своим чудным судном капитана.

– Я хочу, чтобы они нас догнали. Нам необходимо знать, что сейчас происходит в Мономатане, ибо события здесь, если верить полученным в последнем порту известиям, развиваются нежелательным для нас образом. – Заметив отразившееся на лице капитана недоумение, Агеробарб, смягчая голос, пояснил: – Появление в этих водах "стражей моря" свидетельствует о том, что Кешо решил присоединить к Мавуно кусок западного побережья Мономатаны. После того как его войско вторглось в Афираэну, было разбито и бежало, он, естественно, обратил свои взоры на запад.

– Ты боишься, что Аскул занят армией Кешо? – простодушно спросил Тразий, и Хономер внутренне усмехнулся, видя, как дрогнуло лицо Агеробарба.

– Я не боюсь ничего, действуя во славу Близнецов, чья воля священна, – сухо промолвил маг, – Аскул они так быстро взять не могли, но нам надобно знать наверняка, что нас ожидает там, где мы намереваемся высадиться. И едва ли кто-нибудь осведомлен об этом лучше капитана "стражей моря". Он сам идет к нам в руки, и грешно было бы не воспользоваться этим.

– Хм! Весь вопрос в том, кто в чьих руках окажется, если мы подпустим их близко. Если на сторожевике зузбары, а так оно, клянусь бородой Морского Хозяина, и есть, то они перережут моих людей, как баранов…

– Я знаю, что представляют из себя "стервятники Кешо", – вновь остановил капитана Агеробарб. – Твоим людям предстоит немного работы – они должны будут только связать тех, кто останется в живых из команды джиллы. Тебя же, Тразий, я прошу не вмешиваться ни под каким видом. К морскому дракону у меня не имелось вопросов, и мне в конечном счете было все равно, издохнет он или вернется в пучины моря. Здесь дело иное – от сведений, которые я надеюсь получить у капитана сторожевика, зависит, возможно, исход порученного нам дела.

– Хорошо, брат мой. Люди не звери, и договориться с ними не в пример труднее. Нужна ли тебе моя помощь? – спросил молодой маг.

– Нет. Маниса, вели уменьшить парусность, и пусть никто не толчется у меня под ногами.

Последнее пожелание было излишним – ни у кого и в мыслях не было докучать магу любопытством. С тех пор как Тразий заставил морского дракона оставить "Перст Божий" в покое, команда его преисполнилась к странным своим пассажирам величайшим почтением, а кое-кто, кажется, даже дргадался, что главная цель плавания – не продать с выгодой хранящиеся в трюмах товары, а доставить в Аскул этих трех жрецов. Впечатление, произведенное на моряков колдовством Тразия, за время пути слегка потускнело, но после отданных Манисой команд до слуха Хономера несколько раз доносились слова: "Маг приказал… Маг велел… Маг собирается прищучить чернокожих…" – срывавшиеся с уст забегавших по палубе мореходов. Все они поглядывали на жрецов с опаской, а заметив приготовления перешедшего на корму Агеробарба, постарались держаться подальше от приступившего к волшбе мага.

Наблюдая за Агеробарбом, возившимся около принесенной слугой курильницы, Хономер не мог отделаться от мысли, что все маги, вне зависимости от того, чем кончаются их действа, производят на него впечатление шарлатанов. Как-то в Лаваланге ему случилось видеть выступления балаганщика, имевшего у непритязательной публики шумный успех, благодаря тому, что тот на редкость искусно делал вид, будто сам, наравне со зрителями и даже еще больше их, потрясен и обрадован получившимися у него фокусами. Ощущение того, что маги порой искренне поражены результатами своих деяний, побуждало Радетеля истинной веры относиться к ним с известной долей недоверия. При этом, обладая поверхностными знаниями о различных видах магии, Хономер понимал, что недоверие это не делает ему чести. Топор может вырваться из рук опытного плотника, вкус, бывает, подводит и хороших художников, и тогда они пишут посредственные картины. Астрологи способны допустить просчет или неточность при составлении гороскопа, и естественно предположить, что чем работа сложнее, чем больше она требует учета всевозможных факторов, способных повлиять на результаты ее, тем больше вероятность ошибки.

Занятия магией, для которых кроме знаний необходим еще и талант, штука чрезвычайно сложная, зависящая даже от такого, казалось бы, пустяка, как настроение мага, и потому погрешности тут неизбежны. Вследствие этого ежели результат хотя бы приблизительно соответствует ожидаемому эффекту, это уже считается – понимающими толк в подобных делах людьми – большой удачей. Кстати, несоответствие ожидаемого и действительного результата как раз и является одной из причин нежелания магов без особой нужды пускать в ход свое искусство. Помнится, брат Равий, сопровождавший Хономера в Самоцветных горах, пытаясь при помощи магии убрать завал, допустил какую-то неточность, чего-то там недоучел и вызвал оползень, после которого в пропасть канули не только преграждавшие путь обломки скал, но и солидный кусок самой дороги и поддерживавшего ее склона.

Воспоминание это отвлекло Хономера от наблюдений за тем, как Агеробарб смешивает над тлеющими углями цветные порошки и чертит посохом в воздухе диковинные фигуры. Несмотря на то что в школе Храма наставники кое-что рассказывали им о сущности магического искусства, он, догадываясь, какие силы намерен использовать Агеробарб, не мог представить, как магу удастся заставить работать их на себя. Он знал, что магия бывает нескольких видов. Наиболее простая, доступная даже деревенским колдунам и ведуньям, основывается на врожденной способности некоторых людей концентрировать и преобразовывать энергетические эманации окружающих предметов, растений и животных. Разновидностью ее является присущая очень немногим людям природная способность собирать в себе, подобно тому как собирает солнечные лучи вогнутое стекло, энергетические эманации, особенно сильные при эмоциональных всплесках, когда окружающие возбуждены ненавистью, страхом или любовью. Настоящие маги сами обладают определенным запасом энергии, которую неким образом умеют вырабатывать. Кое-кто из них черпает божественную силу нематериальных субстанций, но, имея неограниченный источник энергии, они могут использовать ее лишь в определенных пределах. Сами ли маги определяют их, устанавливаются ли эти пределы Богами или еще чем, Хономер так до конца и не уяснил. Впрочем, наставники его и сами не слишком понимали, чем связаны маги такого уровня, но ограничения для них, безусловно, были, взять хоть Аситаха, сгинувшего от каких-то болячек в самую пору свершений.

Хономер покосился на стеклянные шарики, вынутые Агеробарбом из шкатулки, и подумал, что они являются наилучшей иллюстрацией наиболее распространенного вида магии, которым в основном и пользуются жрецы Богов-Близнецов. Суть его, опять же по словам наставников, каковые сами, разумеется, магами не были, состоит в высвобождении и управлении при помощи определенных навыков и заклинаний энергии, сконцентрированной в тех или иных магических талисманах или амулетах, которые могут иметь самые различные формы. Заряжены ли они другими магами, добыты ли в местах, где сама земля напитывает их своими силами, или порождены на стыке миров, где невообразимые процессы длящегося до сих пор мироздания создают диковинные энергетические емкости, одной из которых, быть может, и является Глаз Дракона, не столь уж важно. Ведь даже имея в своем распоряжении подобную емкость, использовать заключенную в ней энергию весьма сложно и опасно. Мага можно сравнить с кузнецом, разница лишь в том, что у одного в руках кусок железа, а у другого – талисман. Одному надобно сделать из куска железа топор и пилу, другому – например, Агеробарбу – остановить и попортить судно "стражей моря" таким образом, чтобы команда его не оказала особого сопротивления, но и не погибла полностью.

Устав наблюдать за непонятными и потому кажущимися полностью лишенными смысла действиями мага, Хономер перевел взгляд на приближающийся с каждым мгновением сторожевик и, с трудом разбирая начертанные на его носу знаки, прочитал вслух:

– "Рудиша".

– Угу, – откликнулся Агеробарб. – Это очень любезно с их стороны. Имя корабля или человека – хорошее подспорье в нашем деле.

– Если бы эти бедняги только могли представить, что на преследуемом ими корабле плывет маг, да не какой-нибудь, средней руки, а настоящий мастер своего дела, они бы не стали так спешить, – убежденно произнес Тразий и – Хономер мог бы поклясться в этом – чуть кивнул в сторону занятого стеклянными шариками и порошками Агеробарба. Что бы это значило? Уж не вздумал ли нахальный юнец отколоть какую-нибудь шутку, подумал Хономер, чувствуя, как поднимается в нем волна тщательно скрываемого раздражения, которое вызывал в нем Тразий Пэт одним своим видом. И лишь мгновением позже до него дошло, что молодой маг и не думал шутить, никому из знавших Агеробарба и в голову бы не пришло усомниться в его магических способностях – в чем угодно, только не в этом. Напротив, кивок Тразия надо было понимать как приглашение поддержать его и тоже сказать магу что-нибудь приятное, ибо ничто так не ободряет, как уверенность друзей в твоих силах. А ведь он сам только что думал о том, что настроение мага может повлиять на результаты его волшбы…

– Не хотел бы я очутиться на месте этих чернокожих. Право, даже жаль наглецов, которые не ведают, что творят. Но и понять их можно – сильного мага и на суше-то днем с огнем не сыскать, а встретить в море корабль с Посвященным – все равно что падающую звезду ртом поймать, – сказал с соболезнующей улыбкой Хономер.

– Я постараюсь никого не убивать, – буркнул Агеробарб. – Ну, пора. – Он поднял правую ладонь на уровень лица и сдул с нее золотистую пыль в сторону приблизившегося уже локтей на триста "Рудиши".

* * *

Капитан черной джиллы был совершенно уверен, что «Перст Божий» окажется легкой добычей, и не стал ломать голову над тем, почему преследуемый корабль стал вдруг замедлять ход. Выкажи он чуть больше осмотрительности, от глаз его не укрылась бы небрежность, столь несвоевременно проявленная матросами, управлявшими парусами. Внимательно приглядевшись к обводам корабля, принятого им за очередную беззащитную жертву, Таанган пришел бы к выводу, что создатели «Перста» значительно больше заботились о его быстроходности, чем о вместимости трюмов и грузоподъемности. Будучи опытным капитаном, он удивился бы и, заподозрив подвох, стал приглядываться к трем странным фигурам на корме преследуемого судна. И тогда, быть может…

Но Таанган уже трое суток, прошедших после бегства Нумии, пребывал в отвратительном расположении духа, поправить которое не удавалось ни нардарскому вину, ни трем светлокожим девушкам, несмотря на все свои старания не сумевшим заменить ему страстную мономатанку. Он не мог думать ни о чем, кроме ее извивающегося от непритворного желания тела, перед глазами колыхались тяжелые груди, чернота которых имела такой восхитительный красновато-коричневый оттенок, что в сравнении с ним его собственная кожа казалась попросту натертой сажей. В его ушах раздавались ее то жалобные, то победные стоны, и заглушить их не могли ни писк арранток, пытавшихся изобразить страсть там, где, кроме страха, ничего не было и быть не могло, ни плеск вскипавших вокруг носа "Рудиши" волн, ни свист ветра, игравшего звонкую песнь погони на струнах снастей.

Таанган верил, что эта женщина была создана для него, и при мысли о том, что встретиться им больше не суждено, его охватывала такая безудержная ярость, что "стервятники Кешо" горячо возблагодарили Великого Духа, завидев на горизонте паруса "Перста Божьего". Когда человеку становится плохо, он должен взять в руки кривой меч, вспороть врагу брюхо – и все снова станет хорошо. Команда "Рудиши" уважала и любила Таангана, всегда готового прикрыть любого из своих людей собственной грудью и без колебаний первым шедшего навстречу опасностям. "Стервятники" понимали, что у капитана нет нынче никакой охоты разводить дипломатию, да и кораблик маленький, чего с ним церемониться. Не дожидаясь приказа, они подняли из трюма "рыбу", которая, помимо того что ломала палубу вражеского корабля, сокрушала еще и дух его защитников. Приготовили снабженные мощными штырями абордажные мостики, благодаря которым два судна оказывались связанными прочнее, чем если бы их соединяла дюжина канатов. Абордажный отряд кроме мечей вооружился баграми и "кошками". Воины его замерли по правому борту, и тут над кормой удирающего суденышка поднялся золотистый дымок, похожий на облако пыли, пронизанное вырвавшимся из-за туч солнечным лучом.

Вместо того чтобы осесть, облачко это начало расти и шириться, превращаясь в полупрозрачную завесу. Почуяв наконец неладное, Таанган приказал уклониться вправо: ветер должен был унести золотую пыльцу вперед, она должна осесть на убегающий корабль, но этого не произошло, и "Рудиша", не сумев достаточно резко сменить курс, вошел в сверкающий туман. Раздался крик боли, его подхватила сразу дюжина глоток, и "стервятники" заметались по палубе, тщетно пытаясь спастись от золотистых пылинок, прикосновения которых напоминали укусы рассерженных ос…