Текст книги "Наследники империи"

Ее губы не сразу сделались мягкими и послушными. Она не знала, куда девать мешающие ей руки, а сменившая дрожь окаменелость соблазнительного тела сперва просто испугала северянина. Он целовал лицо Оматы, гладил ее покатые плечи, прикрытые безрукавкой из тонкой шерсти и рубашкой с открытым воротом, но с тем же успехом мог целовать и гладить каменное изваяние, и лишь когда язык его коснулся мочки уха молодой женщины, она вздрогнула и попыталась отстраниться. Но окрыленный первым успехом Мгал крепко сжал ее в объятиях и принялся с воодушевлением целовать шею, горло…

– Не надо… – прошептала жена вождя, силясь оттолкнуть его и отступая к утесу. – Не надо, прошу тебя…

Мгал опустился к ее ногам, руки его пробежали от щиколоток к коленям и обратно, освобождая узкие ступни от мягких кожаных башмачков. Омата глубоко вздохнула, перестала вырываться, и северянин, неожиданно для себя самого, потерся щекой о ее ноги, коснулся губами теплой кожи. Женщина замерла, потом чуть приподняла юбку, и губы северянина последовали за ее краем вверх. В этот миг он, без сомнения, любил Омату и с радостью умер бы за нее. И, наверно, Она почувствовала это, потому что пальцы ее погрузились в густую копну черных волос, прижали голову Мгала к своим ногам…

Руки его между тем скользили от щиколоток к коленям, от колен к бедрам, ласкали крепкие ягодицы, и вот уже юбка, не удерживаемая распущенными завязками, упала на землю. Омата сделала движение, чтобы подхватить ее, наклонилась, и губы северянина впились в ее рот. А мгновением позже она сама уже целовала его со страстью и упоением, срывая безрукавку и рубаху, подставляя рукам и губам Мгала темные, твердые и тяжелые груди с крупными сосками. Бедра сами раздвигались ему навстречу, а частое прерывистое дыхание говорило о том, что сейчас жена Бехлема меньше всего думает о муже и чаде, которое должен подарить ей чужеземец.

Она забыла о том, что знает этого мужчину всего два дня, о том, что очень скоро он навсегда исчезнет из ее жизни и они никогда больше не увидятся. А может быть, помнила? Быть может, потому-то и скользила по его телу руками и губами так, словно собиралась навеки запечатлеть в памяти каждый изгиб, каждый мускул, каждую мышцу? О, эта темнокожая женщина с круглым лицом и шапкой курчавых волос на голове была похожа на лесной пожар, и вскоре северянин почувствовал, что вот-вот сгорит в нем, и заставил Омату встать так, как ей казалось правильнее для зачатия новой жизни. А потом так, как это было принято у дголей, потом – у батракалов, обитателей Края Дивных Городов и бай-баланцев…

Три дня они приходили к Лиловому гроту, а Бехлем встречал их на площадке, где у основания двух утесов сходилось множество тропинок, и лицо его было совершенно непроницаемым. Он вел себя как радушный хозяин и больше не отпускал Омату из пещеры побеседовать с северянином на берегу озера, так что едва ли кто-нибудь из уроборов заподозрил вождя, его жену и чужеземца в чем-то предосудительном. Не заподозрила даже Лив, вопившая каждую ночь в «гостевой» пещере вовсе не от ревности или разочарования. А на четвертый день дозорный сообщил, что видел плывущий по Ситиали плот…

– Жаль, что мы не могли задержаться подольше в Озерной твердыне, – промолвила Лив, глядя вслед исчезающим в вышине шуйрусам. – На редкость гостеприимный народ. И по горам Оцулаго я бы не отказалась полазить. Досадно, что не прошедшим посвящения женщинам они не позволяют охотиться за подземными цветами.

– Ты же знаешь, я нашел несколько камешков, – рассеянно успокоил ее Мгал, рассматривая поселок, притулившийся с юга к подножию Приграничного кряжа. – Богатеями они нас не сделают, но лодку нам за них продадут, может, еще и на пропитание останется.

– Да, – согласилась дувианка, – ты не зря бродил по горам. Не знаю уж, как Омата, но Бехлем тобой совершенно очарован. Я ведь еще не говорила тебе о том, какой прощальный подарок он нам сделал? – Видя, что северянин совсем не слушает ее и целиком поглощен созерцанием стоящего на берегу Ситиали поселка, она, отцепив висевший на поясе под рубахой мешочек, развязала стягивавший его горловину ремешок. – Ну-ка, подставь руку.

Мгал подставил ладонь, и Лив высыпала на нее из мешочка дюжины полторы крупных самоцветов, которые, даже не будучи ограненными должным образом, сияли и светились в лучах заходящего солнца так, что от них трудно было отвести глаз.

– Вождь озерных уроборов мудрый человек и понимает, что на самом-то деле подземные цветы – это меньшее из сокровищ, которыми он владеет, – сказал северянин после непродолжительного молчания. – К тому же он верит, что Подземная Богиня любит щедрых людей и заботится о том, чтобы они ни в чем не испытывали нужды.

– Единственное, в чем Бехлем по-настоящему нуждается, так это в наследнике. И я от души желаю ему в ближайшее время обзавестись им. – Лив аккуратно завязала мешочек с самоцветами и спрятала под рубаху. – Ну что, спустимся в селение или будем высматривать плывущий по реке плот отсюда?

Присланный Хранителем веры слепой певец нежно погладил длинными пальцами облезлый бок старенькой, но удивительно звучной скейры и произнес лишенным всякого выражения голосом:

– Блистательная ай-дана не любит переложенные на музыку вирши про любовь. Ей не нравятся песни, которые мланго сочинили об ее отце и его славных походах, увеличивших земли империи чуть ли не на треть. Сердцу высокородной госпожи немилы баллады о заморских богах и героях. Душу ее не волнуют истории о чудесах, которые случались и со знатными, и с ничем не примечательными людьми. Я не осмелюсь оскорбить ее слух рыбацкими байками и не вполне пристойными куплетами, столь любимыми простонародьем, и, если бы она подсказала своему недостойному слуге тему, которая созвучна нынешнему настроению дочери Богоравного Мананга, я был бы ей признателен сверх всякой меры.

Тимилата стиснула руки и окинула полупустой зал Светлого дождя ненавидящим взглядом. Больше всего ей хотелось заорать, что нынешнему ее настроению были бы в высшей степени созвучны вопли расчленяемых имперским палачом заговорщиков, но сделать этого она не могла по целому ряду причин. Прежде всего наследнице престола не следовало давать воли своим чувствам и выглядеть сумасшедшей дурой как в глазах неспособного что-либо видеть чужеземца, так и в глазах двух с половиной дюжин высокородных гостий, почтивших ее своим присутствием. Необходимо было также помнить, что все сказанное ею, очень может статься, еще до ночи будет доведено до сведения Базурута и Баржурмала, а им вовсе ни к чему знать, в каком состоянии пребывает ай-дана. И, наконец, в каком глупом положении она окажется, если этот чудной Лориаль возьмет и спросит: почему же тогда ай-дана теряет время в зале Светлого дождя, в обществе безмозглых парчовохалатных хрычовок и слепого певца, пение которого ее совершенно не трогает, а не спустится в подземную тюрьму и не удовлетворит там свое, столь естественное для неудачивой претендентки на трон, желание послушать крики казнимых? С него станется – он спросит, и что тогда отвечать? Что предводители заговорщиков: и сын рабыни, и Хранитель веры – так же далеки от заточения в подземную тюрьму Большого дворца, как она – от того, чтобы воссесть на престол Повелителя империи? А схваченные пособники их были отпущены ее старшим секретарем – Флидом, когда тот решил предать свою госпожу и перекинуться к Баржу рмалу?..

– Я слыхала, прежде чем стать певцом, ты был мореходом. Так спой же нам о море, которого мне до сих пор не довелось увидеть.

– Если блистательной ай-дане будет угодно, я спою о море, далеких краях и отважных людях. О людях, которые мерились силами с грозной стихией и неумолимым роком, вместо того чтобы проливать кровь таких же, как они сами, смертных, чей век короток до смешного и печален до слез. – Лориаль пробежал чуткими пальцами по струнам и негромко начал:

В седой простор уходят корабли, И берег, растворяясь, в дымке тает, А птичий крик – как зов родной земли – В последний раз вернуться умоляет.

Нас звать назад, поверьте, труд пустой, Богами ветер послан нам попутный. Три корабля вернутся ли домой? Дождутся ли их в гавани уютной?..

По солнцу и по звездам правим путь, Который день к чужой земле несемся… Горячий воздух разрывает грудь. Вода протухла. В трюме течь. Прорвемся.

Шторма и мели, рифы и жара. Не люди плачут, палуба – смолою. Слезает кожа, мозг кипит – пора Нам приобщиться к вечному покою.

295

Но на пределе сил, на склоне дня,

Сквозь крови гул и скрип снастей усталых,

Ушей достиг, отчаянье гоня,

Крик чаек, что с небес раздался алых…

Ай-дана знала эту балладу, повествующую о трех кораблях, отправившихся из какого-то северного порта, лежащего по ту сторону Жемчужного моря, из Шима, кажется, к полуострову Танарин, чтобы проникнуть в сокровищницу Маронды – возлюбленного сына Кен-Канвале. Прослушав начало баллады, она, предоставив возможность гостьям своим наслаждаться дивным голосом певца, погрузилась в тягостные раздумья, не дававшие ей покоя с тех пор, как Баржурмал учинил в Золотой раковине великую бойню высокородных.

Весь ужас происшедшего дошел до Тимилаты не сразу, и, хотя обычно соображала она достаточно быстро, на этот раз ей потребовалось целых два дня и длительный разговор с командовавшим дворцовой стражей Гуноврасом, чтобы осознать – совершилось худшее из того, что могло произойти. Хранитель веры, при помощи ее и попустительстве, руками сторонников Вокама и сына рабыни уничтожил едва ли не всех преданных ей высокородных. В это трудно было поверить, однако в конце концов у нее хватило ума понять, что затеянная им в Золотой раковине резня – коварная ловушка и союз с ней нужен был Базуруту только для того, чтобы лишить ее в дальнейшем, после рассправы с Баржурмалом, возможности противостоять его амбициям сделаться полновластным Владыкой империи. Понять-то она это поняла, но позднее прозрение уже ничего не могло изменить и исправить. Без поддержки высокородных она становилась игрушкой, с которой Хранитель веры мог поступать как ему заблагорассудится, а в том, что парчовохалатная знать отступилась от нее, теперь уже не оставалось ни малейших сомнений.

Ай-дана обвела взглядом полупустой зал – еще три дня назад, до устроенного Баржурмалом побоища, он был бы набит битком. Никому из высокородных не пришло бы в голову проигнорировать приглашение Тимилаты посетить ее. Никто бы не посмел с наглой ухмылкой заявить ее посыльным, что у него нет настроения слушать заморского певца или что траур по родичу, убиенному в Золотой раковине, не позволяет ему принять приглашение. От нее отступились все, включая самых осторожных и предусмотрительных, ибо две дюжины высокородных дам, восторженно ахавших и охавших после каждой исполненной Лориалем песни, явились сюда и в самом деле послушать слепого певца и приняли приглашение ай-даны, скорее всего, без ведома своих семейств. Это было окончательное поражение, и сколько ни ломала себе Ти-милата голову над тем, как ей удержаться на краю пропасти, в которую толкали ее Баржурмал и Базурут, ничего путного придумать не могла. Две сотни дворцовых стражников и полсотни мефренг – вот все, чем она располагала. И винить в этом, кроме себя самой, ей было решительно некого.

Тимилата вспомнила рассказ Уго о сражении чернокожих дев с грабителями Мисюма и содрогнулась. Отряд ее неустрашимых и непобедимых телохранительниц был вырезан подкарауливавшими их в парке, на подступах к Золотой раковине, наймитами Вокама почти полностью, а захваченные Мисюмовыми подонками девы имели все основания завидовать павшим. Пришедших некогда из-за гор Оцулаго воительниц, заносчивость и жестокая исполнительность которых давно уже стали нарицательными, боялось и ненавидело все мужское население Ул-Патара, и столичное отребье не упустило случая поглумиться над гордыми пленницами, о чем свидетельствовали три подброшенные к воротам Большого дворца трупа. Искусники Мисюма не ломали жертвам костей и не резали их на части – вместо этого они начинили несчастных женщин солью и перцем, объяснив свои действия в записке, пересланной вместе с телами замученных, тем, что «мужчины кажутся чернокожим дамам слишком уж пресными». Это не было просто изуверством: Тимилата видела, какое впечатление трупы мефренг произвели на уцелевших чернокожих воительниц и дворцовых стражников, и полагала, что в ближайшее время многие из них последуют примеру Флида.

На их месте ай-дана именно так бы и поступила – кому охота ни за чих, за здорово живешь пропадать? Теперь уже она и сама готова была вступить в переговоры с сыном рабыни, да вот беда, не поверит он ей, ох не поверит! Еще до похода на Чивилунг Баржурмал, по совету Вокама, надо думать, предлагал ей стать наместницей в любой присоединенной Манангом к империи провинции, но она отказалась, причем в самой оскорбительной форме, – сыну рабыни должно было указать его место! Жалеть о сделанном ай-дана не собиралась: одним оскорблением больше, одним меньше – какое это имеет значение? Общеизвестно ведь, что она сделала все возможное, дабы заслужить ненависть и недоверие Баржурмала, и, что еще хуже, настроила против себя «тысячеглазого», относившегося к ней прежде как к собственной дочери. Опасаясь происков со стороны дочери Мананга, они не позволят ей укрыться в загородном имении, принадлежавшем когда-то ее матери, не позволят покинуть столицу и, даже если она по всей форме отречется от титула ай-даны, будут чувствовать себя неуютно, пока не отправят на свидание с Предвечным. Оставалась еще, правда, надежда на то, что Сокама сумеет привести к ней Пананата.

Чтобы не стать невестой Кен-Канвале, не сделаться игрушкой Хранителя веры и доказать Вокаму, что она в самом деле отказывается от борьбы за власть, у нее был лишь один выход – выйти замуж, объявив себя при этом входящей в клан супруга. До сегодняшнего утра Тимилата и думать не хотела о том, что ей придется прибегнуть к этому последнему и крайне унизительному, на ее взгляд, способу спасения: себя – от убийц, которых неминуемо подошлет к ней Вокам или Баржурмал, и империи – от власти Хранителя веры. Однако после того, как она убедилась, что никто из высокородных не откликнулся на ее приглашение, ей стало ясно, что надеяться больше не на что и пора прибегнуть к оставленному на самый крайний случай средству.

Никакими силами ей не удастся разубедить парчово-халатную знать в том, что она не предавала их высокородных братьев, отцов и сыновей ни Баржурмалу, ни Базуруту. В глазах одних она виновна в том, что помогла сыну рабыни избавиться от своих противников, в глазах. других – в том, что сговорилась с Хранителем веры и способствовала обогащению ярундов за счет земель и домов убитых в Золотой раковине высокородных, не позаботившихся о том, чтобы загодя обзавестись наследниками…

– Тимилата, не позволишь ли ты Лориалю сыграть и спеть нам что-нибудь по-нашему выбору?

Ай-дана вздрогнула и устремила на Калахаву вопрошающий взор, не в состоянии понять, чего понадобилось от нее престарелой госпоже.

– Ты, милочка, все равно его не слушаешь, а нам эти баллады о парусах, ужасных вишу и гзаморских землях уже порядком прискучили, – доверительно зашептала Калахава, поощряемая взглядами и перешептываниями сидящих в некотором отдалении от ай-даны высокородных дам. – Голос у него замечательный, и если бы он спел нам что-нибудь душевное…

– Разумеется. Я услышала уже все, что хотела. Теперь ваш черед высказывать свои пожелания, – разрешила Тимилата, с запоздалым раскаянием сообразив, что все это время Лориаль, выполняя ее заказ, терзал почтенных дам жуткими байками о вещах, нисколько их не занимающих. Зато теперь слепого, ясное дело, заставят спеть все любовные вирши, которые тот сумеет припомнить.

Она прислушалась. Ну так и есть.

 
Мне кажется, ты, голову склоня,
Лишь из приличья слушаешь меня.
Ты рассудительна, и мой влюбленный бред
Привычный и холодный ждет ответ.
 
 
Что делать, нежное твое «люблю»
Не для меня. И я глазами пью
Прохладу, свежесть твоего лица,
Пока ты слушаешь… и речи ждешь конца.
 

Вот подлец! Ведь это же он о ней поет! Или нет? Ай-дана обежала взглядом лица присутствующих, но никто из дам не думал коситься в ее сторону. Странно, а ей-то показалось, что песня содержит явный намек на Пананата…

Имперский казначей не был неприятен Тимилате, тем более что искренность его чувства не вызывала сомнения. Если уж на то пошло, оно, чувство это, даже льстило ей, но Пананат слышал произнесенное Манангом на смертном одре завещание в пользу Баржурмала и не мыслил себе нарушить последнюю волю глубокочтимого им Повелителя империи. Простить ему этого Тимилата не могла, однако если уж она вынуждена прибегнуть к замужеству, дабы сохранить жизнь и относительную свободу, то Бешеный казначей в качестве супруга был далеко не худшим вариантом. А точнее сказать – единственным…

– Повелительница! – негромко позвал ай-дану выглянувший из арочного проема Вугвал, и Тимилата поднялась с вышитого пестрыми цветами дивана. Сделав высокородным знак не обращать на нее внимания и не прерывать слепого певца, она быстрым шагом пересекла зал. Именно Вугвал должен был уведомить ее о возвращении Сокамы. И сделать это немедленно.

– Повелительница! Блистательная ай-дана!.. Сокама… Ее схватили люди Баржурмала! – выпалил после некоторой заминки слуга, прижимая руки к груди. – Из посланных сопровождать ее стражников уцелел только Тулхаб. Его ранили в грудь и…

– Веди меня к нему!

Поздно. Сын рабыни жаждет ее крови и не позволит Пананату жениться на ней. Следуя за Вугвалом, Тимилата в бессильной ярости кусала губы, мысленно призывая на голову Баржурмала самые страшные напасти, но успокоения это не приносило. Она попыталась убедить себя, что сын рабыни всегда был неравнодушен к Блюстительнице ее опочивальни и велел схватить Сокаму лишь для того, чтобы затащить в свою постель, однако поверить в это не смог бы и самый распоследний поваренок, проживший в Большом дворце хотя бы пяток дней…

– Как это случилось? – гневно вопросила Тимилата, переступив порог комнаты, где стражники отдыхали после дежурств.

Наскоро перевязанный раненый приподнялся на локте.

– Мы возвращались по улице Алых цветов, когда нас нагнало семеро всадников. На шлемах у них были серебристо-голубые значки яр-дана…

– Хорошо, я верю, что вы сражались как должно. Скажи, выполнила ли Сокама поручение? Говорила ли она с Пананатом?

– Да. Я не знаю, о чем у них шел разговор, но, кажется, она не услышала от него ничего утешительного. Она назвала Бешеного казначея предателем и…

– Ну?

– И пожелала, чтобы трупоедки отгрызли ему во время сна его мужское достоинство.

– Тьфу на тебя! – Тимилата стиснула зубы и без сил привалилась к стене.

Поздно. Пананат догадался, зачем она пригласила его к себе, и, не жалая говорить «нет» ей в лицо, отказался прийти. Бешеный казначей слишком горд и слишком честен, чтобы позволить использовать себя в качестве ширмы. Она пожертвовала Сокамой и отвергнута единственным человеком, который любил ее, дурнушку и задаваку, мечтавшую править империей и не сумевшую за полгода переманить на свою сторону ул-патарских ичхоров. Отец был прав – бремя власти слишком тяжело для нее. Ну что ж, придется поискать другого претендента на роль мужа.

Ай-дана прекрасно сознавала, что желающих взять ее в свой род она может искать до самой смерти, которая, судя по всему, уже не за горами. Искать может, но вряд ли найдет. Предвечный, испокон веку благоволящий к роду Эйтеранов, предложил ей на выбор лучшее из того, что могла пожелать смертная: пожизненную должность наместника провинции или Пананата. Но ненависть и презрение к сыну рабыни, сводной сестрой которого она имела несчастье быть, затмили ей разум, и Кен-Канвале отвернулся от нее, разочарованный, по-видимому, еще больше, чем Бешеный казначей. Теперь ей предстояло выбрать либо смерть, либо заточение в одном из святилищ, где ярунды приготовят для невесты Кен-Канвале прекрасное питье, освобождающее человека от всех забот, хлопот и стремлений. За исключением, быть может, только желания жрать и испражняться…

Двор, коридоры и галереи Золотой раковины были безлюдны. Состоящая из увечных ветеранов стража заменена набранными Вокамом из городских ичхоров дюжими молодцами, вооружение и ухватки которых наводили Пананата на мысль, что обитатели дворца яр-дана готовятся выдержать длительную осаду, и это, до известной степени, соответствовало истине. Предположение имперского казначея о том, что Хранитель веры вызвал войска из южных провинций, полностью подтвердилось, и, согласно донесеням соглядатаев «тысячеглазого», первые отряды мятежников уже через несколько дней следовало ожидать в Ул-Патаре.

Взгляд Пананата отметил отсутствие в некоторых залах мебели, скульптур и ковров – Вокаму нужны были деньги, чтобы платить Мисюму и его людям, ичхорам, стражникам, лучникам Ильбезара, подсылам, осведомителям и слугам, а денег, как всегда, не хватало. Их не хватало даже при Мананге, кому-кому, а имперскому казначею это было доподлинно известно, хотя он старательно поддерживал и даже сам, несмотря на непобедимое отвращение ко лжи, распускал слухи о том, что казна империи доверху набита бесценными сокровищами.

Будучи молодым и глупым, он твердо верил, что отец его носит на поясе ключи от огромнейшего подвала, набитого мешками с золотыми и серебряными монетами, сундуками с огромными самородками и драгоценными каменьями. Помнится, он даже неоднократно просил отца взять его с собой в казну и показать все эти неисчислимые богатства. И, когда ему исполнилось двенадцать лет, отец исполнил желание Пананата. Именно тогда сын имперского казначея испытал первое в жизни потрясение, обнаружив, что подземелья с сокровищами, да и вообще казны, во всяком случае такой, какой рисовалась она обитателям империи Махаили, на самом-то деле не существует. А вместо нее есть кучка чиновников, засевшая в Сером дворце, представляющем собой нечто вроде перевалочного пункта, куда привозят запыленные мешки, сундуки и свертки со всех концов империи. Здесь содержимое их пересчитывают, пересыпают в другие мешки, сундуки и свертки и вновь отправляют в разные концы страны. Маленький Пананат с благоговением подумал было о тайной сокровищнице, но и тут его ждало разочарование. Не было, к великому огорчению наивного мальчишки, не только казны, но и тайной сокровищницы! Его отцу нечего было хранить и старательно запирать на множество хитроумных замков многими столь таинственно и внушительно выглядевшими ключами! Деньги и слитки драгоценных металлов, доставляемые одними людьми, тут же переходили в руки других, а ключи отца отпирали двери комнат, в которых хранились какие-то пожелтевшие, покрытые пылью бумаги, бумаги и только бумаги…

Это был ужасный удар. И даже объяснения отца, подведшего маленького Пананата к большой карте империи и рассказавшего ему, что Повелитель, вместо того чтобы хранить деньги, поступавшие от его подданных, в подвале, всю свою жизнь покупает новые земли, из которых в казну идут новые деньги, не могли примирить сына казначея с тем, что несметных богатств, о которых болтали все кому не лень, нет и никогда не было. Напрасно отец втолковывал ему, что деньги, лежащие в подвале, – это мертвые деньги и пользы от них не больше, чем от придорожных булыжников. Напрасно сравнивал империю с растущим юношей, на теле которого не должно быть жира, который когда-нибудь, со временем, нарастет, но свидетельствовать будет лишь о приближении старости. Для осознания всего этого Пананату понадобилось три с лишним года, и неудивительно, что считанным людям было известно, чем же на самом деле является имперская казна.

Закромов с грудами сокровищ не было и в помине, но поля страны давали обильные урожаи, строились дороги, по которым купцы, не опасаясь грабителей, ездили куда и когда им вздумается, росли города и крепости, осваивались новые земли, амбары были полны, и даже в самые черные годы население Махаили не мерло с голоду. И это, право же, стоило того, чтобы старый имперский казначей, а потом и сын его, тоже ставший имперским казначеем, поддерживали миф о грудах золотых самородков в необъятных подвалах, а сами, ворочаясь с боку на бок, перетасовывали доходы и расходы таким образом, чтобы не было нужды обращаться за ссудами к купцам. Ибо неудобно просить в долг, ежели всем известно о подвалах, в которых хранятся сокровища, за малую толику которых можно купить весь мир.

Забавно, что рассчитанной на простаков легенде о несметных богатствах верили не только вполне здравомыслящие мужи вроде Китмангура, воинов которого так, к сожалению, и не дождался специально для них заготовленный мешок серебра, но и самые приближенные к Правителю и его отпрыскам люди. Уж, казалось бы, Сокама, посвященная во все тайны ай-даны, должна была если не знать наверняка, то хотя бы догадываться, что набитые золотом подвалы – это мираж, красивая сказка, так нет же, и она в заключение сегодняшнего разговора бросила ему в лицо: «Ну и сиди на своих золотых сундукахГ Что б тебе самому по пояс золотым сделаться! Сидень несчастный, паук бесчувственный!»

Не было, увы, золотых сундуков. И вряд ли Кен-Канвале покарает его за грехи столь затейливым образом. А бесчувственного паука едва ли станут за глаза называть Бешеным казначеем. Он даже на сидня мало похож – и рад бы развалиться в отцовском кресле с кубком вина в руках, и надо бы засесть, обложившись бумагами, перепроверить кое-какие цифры, да не получается. Прав Вокам: «Когда дом горит, надо детей спасать, а не о загубленном жарком печалиться». Так что и несчастным Блюстительница опочивальни ай-даны его зря назвала. Недосуг ему горести свои тешить, несчастного из себя корчить.

Впрочем, тут он лукавит – для этого-то досуг всегда найдется. Да и не нужен он вовсе – безответная любовь, как заноза, колет и заставляет страдать вне зависимости от того, есть у тебя время думать о ней или нету. Однако с некоторых пор ядовитый шип, навечно, казалось бы, засевший в его сердце, стал напоминать о себе все реже и реже, и образ Тимилаты уже не маячил перед внутренним взором, мешая есть, пить, думать и даже дышать. И причина выздоровления его кроется, как он понял во время разговора с Сокамой, в купленной на невольничьем рынке девчонке-кочевнице, названной им Тимила-той и чем-то неуловимо похожей на дочь Мананга, хотя, безусловно, более красивой, – иначе кто бы повез ее продавать в такую даль?

Поначалу дикарка всего лишь забавляла его. Потом, обнаружив, что она неплохо поет и танцует, он почувствовал к ней некоторый интерес. Достаточно мимолетный, ибо сердце его все еще было уязвлено ай-даной. И, когда интерес пошел на убыль, почуявшая это смуглокожая девчонка, уверившись, что Пананат не имеет ни времени, ни желания принуждать ее к чему-либо и относится к ней скорее как к дикому диковинному зверьку, чем как к рабыне, обязанной исполнять все его прихоти, сама потянулась к нему. И сумела-таки заставить от случая к случаю вспоминать о себе. И залезла в его постель. И каким-то чудом понудила если не уважать, то хотя бы прислушиваться к своему мнению, превратившись из Тимилаты в просто Лату.

Она научилась ладить со слугами и непостижимым образом оказываться около Пананата как раз в тот момент, когда он чувствовал щемящую пустоту в сердце и стены залов начинали сдвигаться над ним, нависать и давить подобно тяжким, богато разукрашенным резьбой стенам гробницы, в которой упокоилось, по приказу Мананга, тело его отца. Имперский казначей не заметил, как Лата освободила его от ядовитого шипа, ибо рана, оставленная им, случалось еще, начинала ныть, и первый раз с удивлением обнаружил он отсутствие проклятой колючки после разговора с Баржурмалом, происшедшего накануне пира в Золотой раковине. Но обдумать столь неожиданное и приятное открытие не успел и, только выслушав переданное через Сокаму приглашение Тимилаты, окончательно понял: образ ай-даны действительно ушел из его сердца.

Затянутый серой пеленой мир вновь обрел краски, и великим облегчением было сознавать, что поразившая его хворь отступила. Потому что любовь его к Тимилате иначе чем болезнью, помрачением рассудка назвать было никак нельзя. Разве это не недуг: знать, что объект твоей любви недостоин ее, и все же продолжать любить его? А ведь он знал, знал, что ай-дана – всего лишь недалекая гордячка, любящая исключительно себя и жаждущая всеобщего поклонения больше всего на свете! Знал, что она смеялась над ним, ненавидела и презирала Баржурмала и с пренебрежением относилась к самым достойнейшим людям…

И все же, даже излечившись от любви к ай-дане, из жалости и в память об ее отце он, скорее всего, согласился бы взять дочь Мананга в жены и ввести в свой род. Ни злобной радости, ни торжества по поводу того, что Тимилата вынуждена будет просить его о том, в чем сама же ему столько раз отказывала, он не испытывал. Случилось то, что должно было случиться: недальновидная дочь Повелителя империи, разогнав и распугав мудрых советчиков, имевших смелость говорить неугодные ей речи, осталась одна. И тут же, навредив себе так, как не сумел бы сделать этого самый злейший враг, до смерти перетрусив, бросилась за помощью к тому, кто наиболее безропотно сносил ее насмешки и поношения. Да, чутье не подвело ай-дану: если бы не Лата – которая уже чувствовала себя хозяйкой в доме казначея, а кем стала бы она, появись в нем Тимилата? – и если бы не сомнительность прав Баржурмала на престол, которые ничто не могло укрепить лучше женитьбы на законной дочери Мананга, Пананат, конечно, взял бы ее в свой род. Однако все складывалось таким образом, что теперь Тимилата принуждена будет еще при жизни искупать все то зло, которое успела причинить своему сводному брату и тем, кто тщился выполнить последнюю волю ее Богоравного отца…

Имперский казначей замедлил шаг. Навстречу ему по галерее шел фор Азани, и даже издали было видно, что молодой человек пребывает в расстроенных чувствах. Похоже, он только что был у Баржурмала и разговор с наследником престола настолько вывел его из равновесия, что он по рассеянности вместо своего роскошного плаща перекинул через локоть выцветший и выгоревший за время похода плащ яр-дана. Любопытно было бы взглянуть на него, когда он заметит свою ошибку…

– Приветствую тебя, благородный Азани.

– Да пребудет с тобой мудрость Кен-Канвале! – Молодой фор не слишком удачно изобразил дружелюбную улыбку на сведенном судорогой гнева лице и, не сбавляя шаг, устремился мимо Пананата…