Текст книги "Пират. История фокстерьера, рассказанная им самим"

Глава 4
Хиосская[2]2
  Хиос – остров в Эгейском море.


[Закрыть] хозяйка

Я направился к дому, хотел найти Лукаса. На газоне, раскинувшемся перед домом, стояла поливалка; она вращалась сама по себе и разбрызгивала вокруг себя воду. Жара стояла ужасная, а мокрая трава была такой приятной!

Я подбежал к воде и стал кататься по траве, потом пару раз перекувырнулся, потянулся и, освеженный, пошел дальше. Главная дверь была закрыта. Я обошел дом, увидел большую веранду, взбежал по ступенькам, вошел в большую стеклянную дверь, открытую нараспашку, и оказался в столовой. Стол был накрыт к обеду, а комната пуста.

Вдруг я услышал голос Лукаса и смех Анны, более озорной из двойняшек. Ужасно обрадовавшись, я помчался на голоса и оказался в большом мраморном зале: на полу тут и там были расстелены ковры, все углы заставлены растениями в кадках, а на столах и тумбах красовались вазы с цветами.

В глубине, за столом, уставленным всевозможными стаканами и бокалами, сидела вся семья, с ними был и незнакомец, Хри́стос. В зале было так красиво и прохладно, что я остановился, пытаясь понять, в доме я нахожусь или все-таки в саду – так много вокруг было цветов. Меня немного раздражала моя мокрая спина. Поэтому я растянулся на одном из ковров и начал кататься по нему, чтобы подсушиться. Но в это самое мгновение в глубине комнаты раздались крики; громче всех кричала госпожа Васиотакис. Я вскочил на лапы от удивления.

– Вон! Вон! Выгоните скорей этого негодника! Всё, пропали ковры!

Из дома пропали ковры? Какой мерзавец осмелился их тронуть, пока я был на улице? Я вспомнил, как хвалил меня Мицос на корабле, говорил про мою породу, и стал прыгать на месте, желая чем-то помочь.

– Вон! Выведите его вон! – кричала моя хозяйка и била в ладоши, глядя куда-то в мою сторону.

Я тут же бросился ей помогать, лая изо всех сил, чтобы выразить свою преданность. Кто этот злодей? Здесь только Хри́стос – чужак. Сидит себе спокойно в кресле и улыбается. Наверное, он и замыслил сделать что-то нехорошее с этими прекрасными ковриками. Я бросился к нему. Но стоило мне сделать шаг, как госпожа Васиотакис вскочила на ноги.

– Йоргос, дорогой, выгони ты уже, наконец, этого негодника! – закричала она мужу. – Ты только посмотри на него!

Что-то стекло мне со лба в глаз, и стало плохо видно. Я наклонился к ковру, одним ловким движением вытер эту липкую грязь и снова бросился с лаем к злодею Хри́стосу. Но он даже не встал, только протянул ко мне руку и позвал меня.

– Ко мне, ко мне, спокойно! – тихо сказал он.

Но госпожа Васиотакис уже рассердилась не на шутку.

– Грязь! – кричала она. – Грязь на белом ковре! Вон! Вон, Пират! Выведите его вон!

– Да не волнуйся так, душа моя, Марина! – благодушно сказал хозяин. – Ничего, ну, испачкаются разок твои ковры…

– Да что ты говоришь, Йоргос?! На что это похоже? Не хватало еще пускать собак в гостиную! Мицос, Хри́стос, Ева, что вы сидите и смеетесь, выведите его скорей отсюда, гоните негодника…

Я увернулся от Хри́стоса и встал на некотором расстоянии, виляя хвостом и подняв уши, пытаясь понять, что происходит. Я начал чувствовать, что хозяйка сердится на меня. Но вот почему она так сердится?.. Все ковры на месте. Что я ей такого сделал? Она, все больше расстраиваясь, говорила своему сыну:

– Мицос, ну правда, прошу тебя, выгони его!

Мицос встал и схватил меня за ошейник.

– Бедный, грязный, глупый Пират! – сказал он и хлопнул меня по спине. – Зря ты связался с хиосской хозяйкой!

– Держи крепко! – сказала госпожа Васиотакис и нажала на кнопку звонка. – Я вызову Сотириса его забрать. Смотри, что он натворил! Сколько грязи он сюда принес! Сотирис, – приказала она слуге в сюртуке, который явился на звонок, – забери собаку и отдай ее Али, пусть он вымоет ее и привяжет у конюшни.

– Нет уж! – возмутился господин Васиотакис. – Оставь пса в покое! Ему нужно исследовать дом. Как иначе он будет его защищать?

– Не хочу ничего слышать! – ответила хозяйка. – Пусть его сначала помоют, почистят, а там видно будет. Унеси его, Сотирис, а потом неси сюда губку и воду, нужно вытереть эту грязь.

Пока Сотирис выносил меня из комнаты, я с грустью смотрел на темные пятнышки на белом ворсе ковра. Я наконец понял, что именно они стали причиной всей этой суматохи. Это были мои следы… Такие маленькие, почти незаметные… Даже странно, что госпожа Васиотакис так из-за них разволновалась и аж трижды назвала меня негодником.

Каким разочарованием это было для меня! Я-то считал, что прекрасно обучен и отлично воспитан. Я столько раз слышал, как Сотирис и остальные садовники в Кифисье говорили, как хорошо я воспитан, что я, в отличие от других собак, никогда не забываю, что нахожусь в доме. А теперь моя хозяйка сказала про меня такое… Бедный я, несчастный! Я не знал, что значат слова «хиосская хозяйка». Я ничего тогда не знал о хиосской любви к чистоте.

Снаружи, на черной лестнице, мы встретили симпатичную девушку в белом кружевном переднике, с кружевной повязкой на голове. Увидев нас, она рассмеялась. И правда, представляю, как смешно я смотрелся, когда Сотирис нес меня, ухватив за шкирку, и мои грязные, мокрые лапы болтались в воздухе, как сосиски.

– До чего мы докатились! Уже и собаки в гостиных! – мрачно сокрушался Сотирис. – Только этого нам не хватало! Забери его, Мариго, милочка, и отдай Али, пусть он его вымоет и приведет обратно. Его требует хозяин.

– А что говорит хозяйка? – смеясь, спросила Мариго.

– А что она может поделать, если так хочет хозяин? Дай нам Бог сил, и тебе и мне, если придется, кроме прочего, еще и грязных собак мыть. Забирай его, а я пойду отмывать ковры.

Мариго взяла меня и стала спускаться на кухню. Я не сопротивлялся. Но моя честь была сильно задета, потому что Сотирис говорил обо мне сейчас так, будто я какой-то невоспитанный пес. Пропало доброе имя, которое я заработал себе в Кифисье!

Тогда я начал осознавать, что чем больше ты растешь и учишься новому, тем больше ты понимаешь, что ничего не знаешь. Я вдруг узнал, что грязь – это плохо. Раньше мне это и в голову не приходило! На газоне в Кифисье, среди прекрасных розовых кустов и под соснами, где я рыл себе ямки, всегда бывало грязно после дождя или полива садовника. Но я в жизни не видел, чтобы кто-то эту грязь отмывал, приносил бы губки и тер траву. Она, несмотря на все грязные пятна, была чистой и зеленой, даже красивее и свежее, чем ковры моей хозяйки, да простит меня госпожа Васиотакис. Так что же я сделал плохого? Почему меня выгнали? За что хозяйка трижды назвала меня негодником?

С такими печальными мыслями я шел за Мариго, которая тянула меня за ошейник. Мы пришли на кухню.

Глава 5
Бесславная охота

Кухня, большая и прохладная, светлая, с покрытыми плиткой полами, вся сверкала чистотой. На полках, как солдаты на смотре, гордо выстроились бесчисленные ряды медно-рыжих, блестящих начищенными боками кастрюль, от огромных до самых маленьких. Повар, его помощница, официант и горничные, арабы и христиане, все жили там в мире, как братья, трудясь, болтая, иногда поругиваясь. Лица у всех были ясные, улыбчивые, а сами они – такие чистенькие и аккуратные, что любо-дорого смотреть.

У мраморного стола сидел высокий, стройный араб средних лет, в длинной черной галабее, блестящей, как шелковая. Я с облегчением заметил у него на ногах носки и красные туфли, которые по-арабски называются «бабуши». Одного глаза у него не было. Мне стало его жалко. Первое время у меня сердце кровью обливалось, когда я видел арабов (здешние арабы называются «феллахами») с одним-единственным глазом. Но постепенно привык. В Египте столько одноглазых людей, что начинает казаться, будто это свойственно им от природы.

Мариго подошла к этому арабу и сказала, что меня нужно вымыть. Он взглянул на меня единственным глазом, но не встал.

Увидев, что он не очень мной заинтересовался, я понадеялся, что обойдется без мытья, и приободрился. Я начал шнырять по кухне, обнюхивать ящики, совать нос в корзины, облизывать миски, пахнущие едой. Но тут меня заметил повар, пузатый мужчина в шапочке и большом белом фартуке, закрывающем грудь и живот.

– А ну-ка вон отсюда! – закричал он, направляясь в мою сторону и громко топая ногами.

Ой, как я испугался! Я решил, что настал мой последний час, и забился под стул.

– Дядя Фанасис, песик не виноват! – вступилась Мариго, останавливая повара, который уже собирался отвесить мне пинка. – Он не виноват. Виноват Али, который не уносит его мыться.

Какая же милая эта Мариго!

С того дня я решил обязательно с ней подружиться.

– Мне не нужны собаки на кухне! – снова закричал повар. – Он тут что-нибудь сожрет, а мне отвечать! Фу! Фу! Пошел!

Мариго схватила его за фартук.

– Али, ты что, не слышал? – прикрикнула она на араба. – Я же сказала тебе, хозяин хочет, чтобы ты его вымыл и принес обратно в гостиную.

Али поднялся с истинно арабским безразличием и, шаркая ногами, с достоинством вышел из кухни. Я это видел, но мне совсем не хотелось идти за ним.

И не удивляйтесь! Как можно привыкнуть к мытью, если с тебя жесткой щеткой сдирают шкуру, забивают мыльной пеной глаза, а ноздри заливают потоками воды? В то время я особенно его ненавидел. Поэтому, сделав вид, что ничего не понимаю, я позволил Али уйти в одиночестве.

Ох и поплатился я за это! Повар-то меня караулил! Только я вылез из-под стула и сунул нос в приоткрытую духовку с противнем, распространявшим на всю кухню аппетитный аромат, как вдруг послышался ужасный грохот, как будто десять раскатов грома прогремело у меня над головой. На меня набросилось ужасное железное чудище и огрело меня по лапам.

Ой-ой-ой! Как же больно и сколько крика! Я бы лучше вытерпел не только мыльную пену в глазах, но даже кнут хозяина, чем гнев и ругань дяди Фанасиса. Дверь в сад была открыта, и я выскочил туда одним прыжком.

В саду с философской невозмутимостью меня ждал Али. Заметив меня, он не торопясь двинулся к конюшне и свистнул мне, чтобы я не отставал. Дойдя туда, он снял свою красивую черную галабею, засучил рукава белой рубахи, выступавшие из-под желтого полосатого жилета, принес воду, мыло и щетку, и начались мои муки.

У Али явно был большой опыт в обращении с собаками, и он очень старательно служил нашим хозяевам. Так что я даже не буду описывать вам все мучения, которым подвергли меня его умелые руки, все эти горы мыльной пены, все потоки воды, вылитые на меня из бесчисленных ведер. По большому счету, все это – лишь маленькие неприятности, которые каждый день нам всем посылает судьба.

В конце концов, когда я был отмыт и очищен, он принес меня на руках, как какой-то ценный предмет, на веранду и подтолкнул к двери в столовую. Вся семья сидела за столом. Первым меня заметил чужак, Хри́стос, сидевший рядом с хозяйкой, и подозвал меня к себе:

– Ко мне, Пайрэт, ко мне!

– Почему ты зовешь его Пайрэт? – спросила Ева. – Ведь Мицос сказал тебе, что мы называем его Пират, это перевод с английского его клички.

– Это я не понимаю, почему вы называете его Пират, ведь это я вам его подарил и сказал, что его зовут Пайрэт, – ответил ей Хри́стос.

– Я тебе уже говорила. Пайрэт – английская кличка, а мы греки. Это просто смешно: пес с английской кличкой в греческой семье!

– Да какая разница! Такой подход – настоящий шовинизм!

– Лучше уж шовинизм, чем такая любовь ко всему иностранному! – резко ответила ему Ева.

– Ева! – строго одернула ее мать.

Мне показалось, что Хри́стоса задели эти слова. Ева умолкла. А я так и стоял, подняв одну лапу и не зная, к кому подойти.

– Ко мне, Пират! – приказал Мицос.

Я с готовностью подбежал к нему, а он потрепал меня за ухо и неожиданно серьезно сказал:

– Слушай свою хозяйку, Еву. Мы назвали тебя Пиратом, когда ты был еще маленьким щенком, значит, Пиратом ты и умрешь.

Мне понравилось решение Мицоса, и я ткнулся носом ему в руку.

Лукас, сидевший рядом с братом, обрадовался и обнял меня.

– Молодец, Пират! Ох, как же я тебя люблю! – воскликнул он, но быстро сел на свое место, смутившись и даже покраснев.

– Лукас! – прикрикнула на него мать. – Ты что, забыл, что мы за столом?

– Матушка, не ругай его, – вмешался Мицос. – Это я виноват, я подозвал Пирата.

– Ну конечно, это ты виноват, – ответила госпожа Васиотакис, успокоившись и со смехом.

Обед закончился. Мужчины закурили, а двойняшки вскочили из-за стола и позвали меня. Лиза наклонилась подобрать упавшую салфетку, а я запрыгнул ей на спину и повалил на пол. Девочка рассмеялась. Я набрался смелости и снова прыгнул на нее, когда она уже собиралась встать. Анна позавидовала нашему веселью и тоже бросилась к нам, но по дороге споткнулась о Лизу и упала, придавив нас обоих. Игра вышла отличная. Но госпожа Васиотакис была не способна это оценить.

– Лиза, Анна, а ну, вставайте! Вы испачкаете платья о ковер.

Кажется, госпожа Васиотакис ошиблась. Ведь в доме у хиосской хозяйки можно испачкать ковер платьем, но платье о ковер – это просто невозможно! Чтобы доказать ей это, я бросился на Анну и снова повалил ее на пол. Но госпожа Васиотакис окончательно рассердилась.

– Анна, вставай сейчас же! И привяжи эту несносную собаку!

Но я оказался проворнее. Я как молния вылетел из рук Аннушки и бросился к дверям на веранду: краем глаза я заметил, что за спиной у моего хозяина проскочила тень кошки.

У меня вся шерсть встала дыбом! Я залаял и, пробежав по дивану, хотел уже вылететь на веранду. Но тут случилось ужасное!

Одна дверца была закрыта, а я в пылу погони этого не заметил. Раздался ужасный грохот, и я сам не понял, как оказался на полу, на спине, а вокруг меня со звоном падали осколки стекла. Но меня и это не остановило! Напуганная кошка убегала. Два прыжка – и я перемахнул через перила веранды и приземлился в куст, весь в розах и колючках. Но я ни на что не обращал внимания – ни на боль, ни на крики у себя за спиной. Я думал только об одном: во всей этой суматохе кошка сейчас от меня сбежит, а я буду опозорен и пристыжен! Я заметил, что она, обезумев от страха, кинулась к дереву, росшему прямо у забора. Тут я совсем рассвирепел, и в голове у меня крутилась лишь одна мысль: сейчас она первая доберется до дерева, и тогда я ее не достану. Так и вышло! Вцепившись когтями в ствол, она быстро вскарабкалась наверх, примостилась на ветке и закричала, шипя и отплевываясь:

– Убийца! Может, попробуешь подняться? Тогда уж я выцарапаю тебе глаза!

В бешенстве я принялся рычать и бросаться на дерево; я еще надеялся испугать ее, заставить спуститься. И она действительно испугалась и спрыгнула вниз. Но только с другой стороны забора! Она бесстыдно сбежала с поля битвы, отказалась сразиться со мной! Удрала, как заяц. Воя от бешенства, я стал кидаться на забор. Он весь был увит плющом. И густо растущие стебли явно были на стороне кошки – они зажали меня, втыкая мне в бока свои колючки. Я не мог двинуться ни вперед, ни назад. К тому же (грустная ирония судьбы!) на стене напротив нашего дома, через дорогу, стояла, выгнув спину, кошка и смеялась, глядя на мои мучения! Как мне хотелось ее задушить! Я попытался пролезть сквозь колючки, но только разодрал бок. Я издал громкий рык, угрожая плющу расправой.

Кошка испугалась, спрыгнула со стены в соседский сад и скрылась там в зарослях цветов. Мне было так грустно, стыдно и больно! Я так бесславно застрял и не смог с ней расправиться.

– А ну, стой! – прокричал я ей вслед. – Я тебя все равно найду! Доберусь до твоей рыжей морды, узнаю тебя, где бы ты ни была. И посмотрим, кто будет смеяться последним…

У меня за спиной послышались шаги и голоса. Я различил среди них голос Мицоса.

– Хри́стос, ты раздвинь стебли, а я постараюсь его вытащить, – говорил он.

И он вытащил меня. Как ужасно я выглядел! Но все мои раны и кровь были ничто по сравнению со стыдом, ужасным стыдом от того, что я не смог поймать кошку. От злости мне хотелось самого себя искусать. А мои хозяева, кажется, наоборот, были очень довольны.

– Ну что за пес! Вот это пес!

Даже госпожа Васиотакис погладила меня, когда я вернулся на веранду.

– Смелая собачка, – сказала она, – но глупая. Дверь без стекла – уже не дверь…

Лукас был очень взволнован.

– Не ругай его, мама, – сказал он. – Смотри, он весь в крови. Скажи ему, что он молодец!

– Он молодец, да, – отозвалась она. – Но если бы он все время находился в саду, не было бы этих разрушений: теперь у нас дверь без большого стекла. Говорю вам, собаки не должны разгуливать по гостиным.

На этот раз слова хозяйки меня не расстроили. Я был так унижен, мне было так стыдно, что любое обидное слово я счел бы достойным для себя наказанием. Я был бы даже рад, если бы хозяева меня отлупили за неуклюжесть: ведь я позволил кошке сбежать…

Глава 6
Наш дом

Уже к концу недели я хорошенько изучил каждый уголок нашего дома и подружился со всеми, даже с поваром, дядей Фанасисом. Поначалу отношения у нас не складывались. Он не был плохим человеком. Совсем наоборот. Увидев меня в саду, он каждый раз выказывал мне свое дружеское расположение, а иногда даже угощал косточкой. Но стоило мне зайти на кухню, когда он был там… тяжко мне приходилось! Казалось, все кастрюли и казаны, все половники и кухонные щипцы, даже стулья – все становились на его сторону и хотели меня прикончить! Только завидев меня, все эти бездушные вещи соскакивали с полок и столов, вылезали из углов и, со свистом рассекая воздух, обрушивались всегда на одно и то же место – на мою несчастную голову! Я решил, что нам двоим одновременно не место на кухне. Уж пусть или он там будет, или я.

В таких вопросах я не слишком честолюбив и потому решил не вторгаться во владения дяди Фанасиса, пока он хозяйничает на кухне. Зная, что он бывает сущим ангелом в саду и настоящим дьяволом на кухне, я, как умный пес, специально следил за тем, чтобы встречаться с ним только в его ангельские моменты, то есть в саду. Все остальные обитатели кухни хорошо меня принимали и очень любили. Тетушка Мария, помощница повара, часто давала мне хорошие кусочки мяса и косточки. И милая Мариго, и мой друг Сотирис, и кучер-англичанин, и помощник кучера грек, швея Евангельо́ и прачка тетушка Ирина – все дружили со мной и любили меня. Но самые теплые чувства я питал к садовнику Василису.

Василис был добрым и тихим человеком с белыми волосами и карими глазами в тени густых черных бровей. С утра до вечера он трудился в саду и считал делом чести выращивать самые отборные цветы и самые вкусные овощи во всей Александрии. Он говорил мало, но всегда ласково, и был очень добр и терпелив с двумя своими помощниками-арабами. Он избегал компаний. Другие слуги, хоть и уважали его, называли его «одиночкой» и «тяжелым человеком».

Но никто ни разу не слышал от Василиса ни одного обидного слова. Потому без лишних споров и выяснения отношений все просто оставляли его в покое и одиночестве. А я полюбил его с первого дня, и очень сильно.

Он часто молча гладил меня, усевшись на перевернутую цветочную кадку, или ласково трепал за уши, глядя перед собой, но явно ничего не видя; глаза его при этом были задумчивыми и грустными. Других удивляло такое поведение. Но не меня. Я знал, что у него в душе скрыта глубокая печаль. Я ощущал ее и любил, даже не зная, о чем эта грусть. А потому, свернувшись у его ног, я позволял ему гладить меня. Так проходило много времени.

Ведь мы, животные, понимаем настроение любимых людей гораздо лучше, чем сами люди понимают друг друга, хоть они и считают нас глупыми и бесчувственными просто потому, что мы не умеем говорить. Мы всегда чувствуем боль любимого человека. Мы тычемся носом ему в руку, заглядываем в глаза и таким образом говорим: «Я все знаю, я чувствую печаль в твоем сердце. И потому люблю тебя в два раза сильнее, я, твой немой друг».

Однажды господин Васиотакис сказал про Василиса:

– Мне кажется, у этого человека в жизни было какое-то горе. Кто знает, какие бури забросили его в Египет, в наш дом, где он может честным трудом зарабатывать себе на хлеб…

Василис был интересным человеком, он совсем не походил на других слуг. Весь день он неутомимо трудился в саду. Но с наступлением темноты всегда уходил в свой домик на краю сада, зажигал там свет и читал часы напролет. Иногда его окошко еще горело, когда уже были погашены все огни в доме.

Но у Василиса был и враг, болгарин-молочник. Я никогда не видел, чтобы они ругались. Но как только подъезжала телега с ведрами, полными молока, и светловолосый, плосколицый молочник спрыгивал на землю, Василис мрачнел, крепко сжимал челюсти, отходил подальше, а то и вовсе запирался в своей комнатке и выходил оттуда только тогда, когда телега удалялась на приличное расстояние и затихал вдали звон колокольчика на шее у лошади.

С хозяевами дела у меня обстояли прекрасно. Они все меня любили. Но я не ко всем относился одинаково.

Например, хозяина своего я любил, а от хозяйки держался подальше. Обожал Мицоса, а к Хри́стосу не испытывал таких нежных чувств. Но и с Хри́стосом у меня никогда не было проблем, кроме разве того, что он всегда говорил со мной по-английски, да еще и называл меня Пайрэт. Он был приятелем господина Васиотакиса, но намного моложе его, а еще – кузеном хозяйки. Вид у него был очень английский. Он говорил сквозь зубы, да еще и с акцентом. И смех, и походка у него были английскими, он мало жестикулировал и вообще смотрел на все немного высокомерно. Кажется, он рос и учился в Англии и восхищался всем английским, и только английским. Очень красивый, высокий, стройный, всегда хорошо одетый и вежливый, но уж слишком сухой. При этом как-то совсем уж напоказ он любил животных. Его семья была в Англии, а сам он тогда жил в Александрии и часто захаживал к нам в гости. Хозяева любили его, как будто он тоже был членом семьи.

Мицос был совсем другим. Двадцатилетний красавец, открытый, простой, живой, он постоянно смеялся, насвистывал и что-то напевал. Только заслышав его голос, я бежал к нему, где бы он ни был, и бросался на него, не задумываясь о том, в какой он сейчас одежде и есть ли грязь или пыль у меня на лапах. С Евой все было иначе. Как только я видел эту пятнадцатилетнюю, уже почти совсем взрослую, девушку, первой моей мыслью бывало – броситься к ней. Но я всегда останавливался на полпути. Потому что, если случалось, что я был немного грязным, она тут же отходила в сторону, подбирала юбки и строгим голосом говорила мне:

– Фу, Пират, фу!

Зачем кричать «фу», если я еще ничего не сделал? Ух, как я сердился на эту девицу!

И все-таки я любил ее, сам того не желая, почти так же, как любил Василиса. Мне нравились ее стройная фигура, серьезный взгляд, каштановые локоны и легкая походка. А когда, забыв про свои пятнадцать лет, она бегала с младшими братом и сестрами по саду, никто не мог ее догнать. Когда, хорошенько отмытый и чистый, я заходил без приглашения в дом, где она читала или шила, мне очень нравилось клубочком сворачиваться у ее ног. В такие моменты она никогда меня не прогоняла. Наоборот, она даже гладила меня или медленно-медленно чесала мне голову кончиками пальцев. Мне очень нравились эти нежности, хоть она и гладила меня часто рассеянно. Но я никогда не пытался с ней играть. Мне также не стоило заходить на кухню, если Ева там лепила бублики или делала пахлаву. Такие визиты заканчивались не лучше, чем встречи на кухне с дядей Фанасисом.

А вот младшие мне скучать не давали! Мой любимчик Лукас, мальчишка в юбке Анна и ее тень Лиза. Но у них, к сожалению, были уроки!

Что же это за наказание такое для всех детей планеты! Лучшие часы дня они проводят, скрючившись за столом и царапая по бумаге деревянной палочкой с металлическим кончиком, которая называется «перо», или читая так называемые «книги» – бумажки, все изрисованные какими-то закорючками! Когда ярко светит солнце и сводят с ума ароматы роз и лилий, жасмина или гиацинтов, когда во время полуденного зноя можно плескаться в луже или отдыхать в тени большого дерева под бормотание ветерка в его ветвях, дети сидят и «занимаются», устремив взоры на эти странные закорючки в книгах и зажав уши руками, чтобы их не отвлекали веселое щебетание воробушков или лай какого-нибудь Пирата, который зовет их прыгать и кувыркаться. Несчастные дети!

Учителя и учительницы, Мисс и Мадемуазели, только и делали, что сменяли друг друга в классной комнате, куда мне все эти часы вход был закрыт. Никто из них мне не нравился. Но больше всего я сердился на Мадемуазель, потому что однажды она принесла в дом котенка и мне досталось из-за того, что я на него набросился. А котенок был смешной, совсем крошечный, с розовым бантиком на шее. С того дня низенькая и круглая Мадемуазель, только завидев меня, начинала кричать и визжать, делала вид, что ей очень страшно, и тогда любой, кто оказывался в тот момент поблизости, хватал меня и выгонял на улицу.

Мисс я тоже недолюбливал, даже не за то, что она была костлявая и с большими зубами, а потому, что от нее, как и от Мадемуазель, пахло чем-то чужим. Не удивляйтесь. Мы, собаки, так устроены. Нам нравится запах нашего дома. По этому запаху мы узнаем не только хозяев, но и всех слуг в доме и, конечно, никогда их не кусаем. А вот запах чужаков всегда нас раздражает, и мы сразу показываем им зубы. Может быть, вы замечали, что мы редко бросаемся и на родственников наших хозяев, даже если они приезжают из других домов. Нам достаточно один раз их увидеть, втянуть хорошенько носом воздух, и мы сразу по запаху понимаем, что они – хозяйская родня. При этом мы, конечно, не обязаны любить всех этих родственников. И доказательство тому – Врасидас.

У госпожи Васиотакис была сестра, госпожа Сарделидис. Ее муж работал адвокатом. Они жили в нашем районе, а потому часто заваливались к нам всей семьей без всякого приглашения. Госпожа Сарделидис была совершенно непримечательным существом, в ней не было зла, но не было и особенной добродетели, а главное, в ней не было живого духа. Она была из тех жалких созданий, про которых можно сказать: не важно, живут они на свете или нет. Но вот ее муж и сын… каждый из них стоил десятерых.

Я в жизни не встречал человека неприятнее, чем господин Сарделидис. Он был длинный-предлинный и очень худой, с большим носом и торчащими вперед позолоченными зубами, которые будто бы только и ждали, кого укусить. На голове у него осталось не больше десяти волосинок; он отращивал их как можно длиннее, а потом перекидывал, как мостки, с одной стороны черепа на другую, чтобы закрыть лысину, и как-то прилеплял к голове. Громогласный, болтливый, крикун и скандалист, он выражался невероятно сложно и многословно, обо всем имел свое мнение и старался навязать его окружающим. Его звали Амбрузис, но это имя казалось ему недостаточно благородным. Жена, всегда делавшая все, как он говорил, демонстративно называла его Амвросием. Сын был точной копией отца, с той только разницей, что он был толстым, рыхлым, в вечно заляпанной одежде и с грязными руками. Это и был Врасидас.

В нашем доме их обоих никто не любил, но мы вынуждены были терпеть их ради госпожи Васиотакис, которая души не чаяла в своей сестре. Госпожа Васиотакис была такой доброй! Она любила всех на свете, заботилась обо всех, кто появлялся в нашем доме. Даже присутствие этого ужасного сеньора Амбрузиса она переносила с невероятным терпением, почти с любовью.

Добрая госпожа Васиотакис всегда и всем старалась угодить, и в первую очередь, конечно, мужу. Но ей не всегда это удавалось, если в дело вмешивался сеньор Амбрузис. Обычно она относилась ко мне терпеливо и по-доброму обращалась со мной. Она знала, как хозяин любит животных, и не слишком сильно ворчала, когда я заходил в дом, лишь бы я был чистым. Хотя ей всегда это не нравилось, как не нравилось ей все, что могло стать причиной малейшего беспорядка в ее хозяйстве. Сеньор Амбрузис это знал и постоянно ее провоцировал.

– Сестра моя Марина, – говорил он ей, – как ты можешь выносить собак в своем доме, ты, такая образцовая, замечательная хозяйка?! Разве ты не боишься вредных и опасных микробов, которые скрываются в его грязной, немытой пасти? Кроме того, многочисленные и разнообразные насекомые, которых он переносит в шерсти, могут нанести вред твоим замечательным ковровым покрытиям!

– Ну что поделать, дорогой Амбрузис, ведь так распорядился Йоргос, – отвечала госпожа Васиотакис со своей неизменной доброй улыбкой. – Я ему все это говорила, но он даже не хочет слушать…

– Если бы я был на твоем месте, я непременно сказал бы своему супругу… – начинал сеньор Амбрузис.

И он по порядку излагал все теории, известные и совершенно невероятные, доказывавшие, как вредно для здоровья людей присутствие в доме собак. Уф… Как же он мне не нравился!

Все дети тоже относились к нему с большой неприязнью. Ведь именно из-за него их часто ругали. Если они, играя в саду, издалека замечали его приближение, то сразу же убегали и прятались. Потому что если он успевал разглядеть у них на передниках хоть немного грязи… Беда! А у детей всегда была грязь на передниках. Для этого они их и носят, как, рассердившись, сказала однажды Ева, когда из-за сеньора Амбрузиса дома разразилась настоящая буря. В тот раз мы с Лизой залезли в клетку в птичнике, и она стала собирать яйца. Анна тоже захотела войти в клетку, рассердилась, что ее оставили снаружи, и со злостью стала дергать проволочную дверь, но открыть ее не смогла. Окончательно разъярившись, она набрала камушков с земли и стала бросать их в Лизу сквозь сетку клетки. Светловолосая, бледная, немного трусливая Лиза, не обладавшая ни силой воли, ни решительностью, находилась в полном подчинении у темноволосой, решительной, боевой Анны, которая держала ее в ежовых рукавицах, но при этом яростно, страстно бросалась на ее защиту, когда кто-то осмеливался обижать ее сестру-двойняшку.

– Открой! Открой сейчас же! – вопила Анна, изо всех сил дергая дверь.

Лиза испугалась, сложила все яйца в подол и попыталась открыть дверь. Но из-за того, что Анна так яростно ее дергала, та перекосилась, и теперь ее вообще нельзя было открыть, даже на самую маленькую щелочку. Анна не могла войти внутрь, а Лиза – выйти. Малышки совсем растерялись. Они не смели звать на помощь, потому что госпожа Васиотакис запретила им собирать яйца в птичнике. А Лукаса, их вечного защитника и спасителя, как назло, не было поблизости. Лиза, как всегда, начала плакать. Но Анна так просто никогда не сдавалась, она стала искать выход и кое-что придумала.

– Ты маленькая и худенькая, – сказала она сестре, – клади на место яйца и полезай в ту дырку, в которую выходят куры.

Этот проход для кур был у самой земли и закрывался маленькой проволочной дверцей. Анна отперла ее, и я сразу же вышел. А вот Лиза никак не могла пролезть. Она совсем отчаялась и снова начала плакать.