Текст книги "Книга Греха"

II

Никогда не был на похоронах того, кого убил. Может, стоит надеть футболку с надписью «Murder is not a crime»?

Всё же я ограничиваюсь более демократичным вариантом – чёрными штанами и рубашкой. Покупаю у пожилого армянина двенадцать красных гвоздик.

Когда я подъезжаю к кладбищу, доселе светлое, солнечное небо затягивается чёрными, угрожающими тучами. Я ёжусь в ожидании дождя.

Кладбище, место, где хоронят Марка Ароновича, окружено полицией. Полицейские лениво позёвывают, периодически взирая на хмурящееся небо. Рядом с ними здоровые, крепкие парни в чёрном. Эти более собраны: их лица выражают решительность и готовность действовать. На их предплечьях красно-белые повязки, свидетельства принадлежности к «Национальному союзу».

Позитивные кучкуются отдельными группками. Сердятся и переговариваются друг с другом.

Журналисты не допущены. Чтобы пройти через живую ограду полиции и членов «Национального союза» нужно предъявить специальный пропуск. Но журналисты всё равно просочились; – куда без них? – периодически кто-то достаёт их сумок фотоаппараты, и щёлкают вспышки. Девушка с заплетённой косой пытается работать перед видеокамерой, которую держит толстый оператор в мешковатом костюме, но их двоих тут же уводят. Впрочем, есть и те, которых не трогают. Видимо, это журналисты из «своих».

Ко мне подходит Николай:

– Приветствую. Будешь нести гроб.

Марка Ароновича хоронят по христианским обычаям. Это нелогично, учитывая его иудейские корни, но логично, если знать, что он возглавлял партию русских националистов.

Небо разражается игольчатым дождём. Я поднимаю гроб с Марком Ароновичем. Рядом ещё пять мужчин. Мы несём гроб, ступая по размякшей грязи кладбищенской тропинки. Капли дождя текут по лицу вперемешку с потом. Рядом бредут понурые люди.

Ритуал выноса тела покойника несёт на себе отпечаток охранной языческой магии. Покойник не должен вернуться в мир живых. В русских деревнях еще в прошлом веке из суеверных соображений переносить гроб часто старались в рукавицах, на полотенцах, на жердях, на носилках.

Мы кладём гроб в грязную размокшую яму. Священник заунывно зачитывает молитву.

Некоторые присутствующие говорят слова о покойном. Хорошие слова. Никто не скажет, что покойный был разносчиком вируса. Или гомосексуалистом. Или шизофреником.

Общественный деятель. Порядочный семьянин. Щедрый меценат. Истинный патриот.

Я впервые вижу жену Марка Ароновича. Тумбообразная женщина с чёрными кучерявыми волосами и пухом над верхней губой. Она не плачет.

Мы закидываем могилу землёй под стоны и плачи. Я бубню «Отче наш» в надежде быть спасённым. Закопанную могилу закидывают цветами. Кто-то пускает на неё кровь.

Я жаждал уйти из секты позитивных, хотел прекратить затянувшееся безумие и решил убить Юлю. Её смерть, уверен, повлекла за собой убийство Марка Ароновича. Это звенья одной цепи, как любит повторять отец.

Настоящий убийца где-то рядом. Он будто идёт за мной следом. Словно стал моей смертоносной тенью. Моим ожившим намерением.

Св. Иоанн Дамаскин писал: «Ангел есть естество мысленное, присно-движное, самовластное, бестелесное». Стало быть, согласно закону отражения, данное описание применимо и к демону. Что если настоящий убийца – демон, некое уродливое порождение моих тёмных, греховных мыслей, который сам способен действовать и нести разрушение, всегда идя на шаг впереди меня?

Возможно, мне нужно было отказаться от задания Яблокова. Сказать «нет». И тогда бы я получил свою расплату, не растягивая искупление собственного греха на более долгий срок. Но «да» всегда произнести легче.

Последние стоны разносятся по кладбищу, Николай протягивает мне бумажку. На ней написаны время, адрес и фраза «после прочтения сжечь».

Я запоминаю явку и достаю зажигалку.

Мы собираемся в кафе. Николай пересчитывает нас и говорит:

– Марк Аронович мёртв. Как сказал наш брат Даниил на собрании, он получил свободу. Сейчас идут поминки. Мы помянем его по-своему. Использовать вирус для большого числа людей запрещено, но сегодня мы нарушим запреты. Вирус должен достаться каждому, кто встанет у нас на пути.

Николай, потирая свою рыжую щетину, рассказывает план. Мы покорно внимаем.

Двадцать человек сдадут кровь. Достаточно иметь знакомую медсестру.

Пятнадцать человек проникнут в детские сады. Достаточно иметь знакомого воспитателя.

Сорок человек проедут в метро, вооружившись иглами. Достаточно попасть в «давку».

Двенадцать человек побегут по улицам. Достаточно отключить человека в себе.

Мне страшно. Страх рождает во мне молитву. Я молюсь, чтобы эти люди обрели любовь и гармонию в душе, кои отразятся на их поступках. Молюсь, чтобы они поняли, что не вправе решать судьбы других людей, ибо им это возвратится стократно. Молюсь, чтобы ад прекратился.

Я один из тех двенадцати, что, будто всадники Апокалипсиса, промчатся по улицам, одним уколом изменяя жизнь случайных жертв.

Мы набираем кровь с вирусом в шприцы и ампулы. Завязываем нижнюю часть лица чёрными повязками. Скрываем глаза за тёмными очками.

– Это будет нашим знаком! – говорит Николай.

Он берёт иглу от шприца и обмакивает её в крови. Прикалывает к своей рубашке. Мы повторяем ритуал за ним. Теперь у каждого есть тайный знак.

Мы в городском парке. Рядом со мной бегут люди. Видим первую жертву.

Девушка на скамейке читает книгу. Успеваю рассмотреть обложку. Джек Керуак, «Бродяги Дхармы». Она поднимает глаза, удивлённо глядя на бегущих людей в чёрных повязках. Шприц мелькает в воздухе и втыкается ей в шею. Вскрик. Ужас в глазах. И кто-то нажимает на поршень.

Мы бежим дальше. Встречаем людей. Матерей. Отцов. Детей.

Мы меняем их жизнь. Одним чудовищным уколом.

Представьте, что однажды, идя по улице, вы вдруг встретите бегущих людей со скрытыми лицами. Представьте, что в ваше тело вдруг воткнут иглу. Представьте, что вы уже никогда не будете прежними.

Я стараюсь бить первым. Потому что моя кровь чиста.

На самом деле, привить вирус таким образом почти невозможно. Поэтому цель отмщения не заразить, а запугать – развить у людей фобию. Она страшнее самой болезни, ибо человек, парализованный ею, полностью отключён от нормального мировосприятия и функционирования; он скован страхом, а, следовательно, управляем. Именно этого и добиваются люди вроде Марка Ароновича.

Мой сосед втыкает шприц в руку маленького мальчика. Из его глаз текут слёзы. Я вдруг думаю о том, что привело сюда этого мальчика. Почему он оказался здесь? Вероятность заразиться при таком уколе ничтожна, но что испытает мальчик после? Что испытают его родители, когда он расскажет им о случившемся? Ожидание ада окажется страшнее самого ада, поэтому многие и не выдерживают. Те, кто рядом со мной, на самом деле, не разносчики чумы, а лакмусовые бумажки крепости человеческой психики. В этом и есть вся притягательность их греха.

Но если вирус вдруг проникнет в организм мальчика и укоренится там? Что если организм не сможет противостоять вирусу? Тогда он умрёт через три года.

«Ведь мы живём для того, чтобы завтра сдохнуть». Пути Господни неисповедимы. Сможет ли Бог объяснить мальчику, что на всё Его воля, если будет объяснять вовсе? И сможет ли мальчик понять и принять? Есть ли у него право на непонимание?

Бытие, 22, 10–12: «И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего. Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Он сказал: вот я. Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня».

Если бы Ангел на секунду опоздал сказать эту фразу? Если бы его отвлекли более важные дела? Наконец, если бы у Авраама дрогнула рука? Уверовали бы Авраам с Исааком?

Позитивные мчат дальше. Я замираю, концентрируясь на страхе внутри себя. Они, эти люди с иглами, часть моего безумия, часть моего выбора, и, изменив себя, я смогу изменить мир вокруг, вырезать их с полотна своего сознания. Нужно только осознать пройденный путь, принять ответственность за содеянное и сделать первый шаг, первое усилие, чтобы ад внутри стал просто кошмаром из прошлого.

III

Яблоков отключает мобильный телефон. Я сижу рядом с ним в его джипе и с содроганием жду начала нашего разговора. Точнее, его сути, потому что говорить мы уже начали. О погоде, футболе и прочей чепухе. Но он позвал меня не для этого.

Джип останавливается. За тонированными стёклами я могу рассмотреть сосновый бор. Яблоков берёт в руки пухлую папку и трогает ручку двери.

– Пройдёмся, Данила.

Я следую за ним. Он, хромая, идёт по аллее; слева и справа, как почётный караул, высокие стройные сосны. Аллея пуста: нет ни людей, ни скамеек – только треснувший старый асфальт. Яблоков говорит:

– Как думаешь, Данила, какие человеческие характеристики важнее всего для истинного русского патриота? – вот и начало.

– Решительность, умение брать на себя ответственность, исполнительность, – быстро перечисляю я, – и способность верить.

– Способность верить? – Он улыбается. – Верить во что?

– В успех дела, – задумываюсь на миг, – но, прежде всего, в самого себя.

– Выходит, это вера в собственную непогрешимость?

– Не совсем, – развиваю мысль. – Такая непогрешимость грозит неадекватным самомнением, а, значит, уязвимостью. Тот, кто верит в себя, сомневается, когда обдумывает план действий, но, начав действовать, он уверен в себе, уверен в результате. Это как отстранённо наблюдать за сражением, в котором сам же и участвуешь.

– Пассаж в духе Кастанеды, – останавливается Яблоков. – Личная сила! Вот, что нужно для истинного патриота! И она у тебя есть, но ты лишён иного – понимания того, ради чего и из-за чего всё это. Тебе кажется, Данила, что те, против кого мы боремся, кого уничтожаем, невинные агнцы Божьи, посланные на заклание, а мы бессердечные мясники, которые упиваются собственной жестокостью. Но это не так!

Он вновь начинает ходьбу. Я поднимаю шишку с земли и следую за ним.

– Лев Петрович, разве я дал вам повод усомниться в себе?

– Слабина в твоём сознании, – он тыкает меня пальцем в лоб, – вот здесь. Что чувствовал ты, когда снимал бойню в автобусе? Страх! Тебе казалось, что девка невинная жертва, так? – Я согласно киваю. – Но это миф! Она часть того зла, что заполонило нашу страну. Оглянись вокруг: мы на войне, друг, и она страшнее той, что случилась с нашими дедами, потому что эта война в нашей же стране против нас самих. Это геноцид русского народа! Они портят нашу кровь!

Яблоков останавливается. Открывает папку и читает, перелистывая страницы:

– В Подмосковье таджикский строитель изнасиловал шестилетнюю девочку. В Москве армянин изнасиловал двух девушек на глазах их родителей. Групповое изнасилование в Ставропольском крае лицами кавказской национальности десятилетней русской девочки. За изнасилование семилетней девочки в Москве задержан гастарбайтер. – Яблоков продолжает читать заголовки новостей, на самых жутких он останавливается более подробно. Наконец, подытоживает. – Заметь, информация даётся авторитетными изданиями, а не жёлтой прессой.

– А разве русские не насилуют русских? – замечаю я.

– Конечно, насилуют, но куда реже. И не с такой жестокостью. Официальные данные МВД говорят об этом протоколами и цифрами. Дело в том, что восточные народы могут ценить и уважать только своих женщин.

Я вспоминаю, что моя бабушка живёт в селе в Ставропольском крае. Большинство населения – кавказцы. Иногда они насилуют русских девушек. У них это считается тренировкой перед тем, как жениться на соплеменнице. Тех немногих, что бунтуют против такого обращения, либо избивают, либо убивают. Власть бездействует.

Я говорю, начиная ходьбу:

– Мне кажется, что насильники есть и с той, и с другой стороны. Другой вопрос, нельзя всех кавказцев принимать за торговцев наркотой и боевиков. В чём, например, была виновата зарезанная таджикская девочка?

Осекаюсь. Я позволил себе слишком смелое заявление. Яблоков останавливается. Эти паузы в ходьбе порядком начинают надоедать.

– Каждый раз, когда людям нечего возразить на преступления чурок в нашей стране, они начинают вспоминать о невинных таджикских девочках. Сколько можно? – Яблоков трясёт папкой. – А что ты скажешь о девятилетием русском мальчике, которого убил таджик в Подолье? Убил сына тех, кто его приютил. Разве таких зверей можно простить?

Я стараюсь отогнать от себя неприятные образы. Стараюсь молчать и больше слушать, как учил меня отец, но слова, кажется, сами исходят из меня:

– Но это дети. Есть разные люди, есть особенности темперамента, но бессмысленно говорить, что все кавказцы – бандиты только потому, что они кавказцы. Разве дело тут не в социальных условиях жизни? В нищете, безработице, болезнях? В самой стране? Мотивы не национальные, а социальные.

– Тогда для чего им ехать к нам? В нашу страну?

– Яблоков повышает голос.

Он вновь открывает папку и останавливается.

– Смерть олимпийского чемпиона, убитого выходцами с Кавказа, обществу неинтересна, – читает Яблоков. – Уроженец Дагестана расстрелял трех пенсионеров. Пятьдесят вьетнамцев жестоко избили шестерых местных жителей Саранска. Ещё?

– Не надо.

– Ты православный, Данила? – спрашивает Яблоков.

– Да.

– Как говорил старина Адольф: «Либо ты немец, либо христианин». – Он ухмыляется. – Но сейчас не об этом. Тебя, как православного, не смущают убийства священников? Например, в Казани убит православный священник. В Москве убит настоятель храме. Чурками.

Яблоков захлопывает папку и спрашивает:

– Знаешь, почему один мусульманин сжёг прекрасную библиотеку?

– Он сказал, что книги в ней, – говорю я, – либо повторяют то, что написано в Коране, либо противоречат ему. Первые – бесполезны, вторые – вредны.

– Примерно так, – кивает Яблоков. – Почему-то над Христом издеваться могут все, даже такие как Дэн Браун. Было бы интересно посмотреть, что бы мусульмане сделали с ним, если бы он написал подобную ересь про Магомета. В этом их сила.

Он сверлит меня своими колкими глазёнками, будто втыкая иглы в куклу Вуду. Его папка всё ещё открыта. Я прошу её и беру себе.

Читаю о преступлениях кавказцев в России, читаю по диагонали, потому что подборка слишком большая. Перелистываю страницы, словно загипнотизированный, и останавливаюсь только, когда начинается раздел, посвящённый «еврейскому заговору».

– Они хотят нашу страну. Пусть убираются к себе в аулы! Странно, что ты так рьяно их защищаешь.

– Патриотизм не должен стать последним прибежищем мерзавцев, – говорю я. нервно крутя в руках поднятую шишку. – Нужны точечные удары.

– Вроде того, что ты нанёс по Шварцману, – скалится Яблоков. – Идём к машине. – Мы разворачиваемся, и он продолжает. – Ты мог бы стать лидером. Мы посеем в твоей душе зерно, и из него взойдёт могучее древо истины.

Яблоков потрясает перед моим носом своей папкой, в которой, кажется, собрана вся грязь мира.

Вспоминаю, как однажды на моих глазах трое кавказцев порезали ножами парня. В метро. Тот заступился за девушку, к которой кавказцы хамски приставали прямо на эскалаторе, называя «русской потаскухой» и требуя совокупиться в ближайшей сауне. Парень не выдержал и сделал замечание. Кавказцы вскипели, выхватили ножи и порезали его. Помню много крови, редкие вскрики, но больше всего память держит страх на лицах тех, кто стал очевидцами, страх, который они быстро меняли на равнодушие.

Мы подходим к джипу. Здоровый детина, знакомый мне по встрече на пустыре, открывает перед Яблоновым дверь, но тот останавливается. Берёт меня за руку и говорит:

– Либо мы, либо они. Только один выбор: быть трусом или быть патриотом. Это война, Данила! И власть за них, не за нас. Они выпускают на свободу убийц русских людей, потому что во всём лоббируют интересы жидов и хачей. Лоббирование во всём: в государственных дотациях, искусстве, спорте, но главное – в повседневности. Пришло наше время! Не разбив яиц – омлет не приготовишь!

Он садится в джип и оставляет меня одного. Я закуриваю и возвращаюсь в сосновый бор.

Мой дед рассказывал мне о том, как в его роте, во время Второй Мировой войны, были и таджики, и украинцы, и молдаване, и казахи, и евреи, и русские – все они спали под одним небом, ели одну похлёбку и сражались против одного врага. Было сложно, но было понятно. Когда мы стали сражаться сами с собой? Что надломилось? Возможно, нам не хватает одного врага? Возможно, это действия правителей по извечному принципу «разделяй и властвуй»?

Я тушу окурок, и на ум приходят слова Михаила Михайловича Бомзе: «Окончательная победа над преступностью будет одержана не карательными органами, а естественным ходом нашей жизни, её экономическим развитием. А главное – моралью нашего общества, милосердием и гуманизмом наших людей…».

Глава пятнадцатая

I

– Я хочу сделать аборт! Больше всего на свете я хочу сделать аборт!

Уже пять минут подряд я слышу одну и ту же фразу. Она повторяет её словно мантру. И я даже не знаю, кто она.

– Я хочу сделать аборт! Больше всего на свете я хочу сделать аборт!

Иногда мне кажется, что я писсуар. Слишком много людей сбрасывают в меня собственные нечистоты. Я подаю голос:

– Кто это?

– Лена, – глухой голос в трубке.

Некоторые считают, что достаточно сказать имя. Будто имена что-то значат. Не проще ли сказать: «Та сучка, что вылизала тебе анус в клубе» или «Рыжая бестия, проглотившая твою сперму в метро». Так яснее.

– Какая Лена?

– Я привела тебя в семью позитивных.

Вспоминаю. Мы учились на параллельных курсах. Когда я работал на автозаправке, она покупала у меня растворитель, чтобы делать «винт». Позже через неё я вошёл в секту. Лена мой билет в ад.

И я говорю:

– Очень приятно. Чего ты хочешь?

– Я хочу сделать аборт! Больше всего на свете я хочу сделать аборт! – она становится предсказуемой.

– Отлично. Для чего ты звонишь мне?

– Ты можешь помочь мне. Никто другой. Только ты! – она срывается на крик. – Помоги мне!

Иногда мне кажется, что я ростовщик. Слишком много людей хотят от меня помощи. И я говорю:

– Я не врач, Лена, понимаешь? – молчание. – Чем я могу тебе помочь?

Мы встречаемся. Она выглядит так же. Так же отвратительно. Мёртвенно-бледная кожа, оттеняющая огромные ввалившиеся карие глаза. Жидкие, похожие на высохшие водоросли, волосы. Чудовищная, болезненная худоба. И нелепое бледно-синее платье, смахивающее на траурный балахон.

Она была бы похожа на Соню Мармеладову, если бы та употребляла тяжёлые наркотики.

– Привет.

– Привет.

Мы молчим. Действительно, что нам сказать друг другу? Наконец, она говорит:

– Двигаем, здесь недалеко.

Мы возле бледно-жёлтой пластиковой двери. На ней надпись «ЧП Саркисян». И красный крест внизу.

– Что это? Или кто это? – говорю я.

– Это врач. Тот, кто сделает мне аборт, – беззубо улыбается Лена и добавляет. – Не задавай много вопросов. Просто будь рядом.

Я нем как могила. Могила, в которой закопают её будущего ребёнка.

Мы в приёмной: стойка регистратуры, бледно-зелёная потёртая софа и два пластиковых стула по бокам. Женщина за стойкой не похожа на медсестру: сальные волосы, одутловатое, усталое лицо и нос, украшенный россыпью чёрных угрей. Она не улыбается. Хотя в таких местах и не надо улыбаться. На софе, съёжившись, сидит высокая молодая девушка с крупным родимым пятном на щеке. Пятно по форме напоминает сапог Апеннин.

Лена подходит к медсестре. Называет себя.

– Ждите, – говорит медсестра и уходит куда-то вглубь помещения, перекатывая жирным ягодицами.

Нам так часто говорят это слово – «ждите». В очереди. При приёме на работу. При выздоровлении. Везде. Пожалуй, мы не сможем даже умереть сразу. Нам обязательно скажут заветное – «ждите».

Я беру руку Лены в свою. Жест выходит каким-то неуклюжим и холодным. Она смотрит на меня своими вдавленными в черепную коробку глазами и ждёт. Ждёт поддержки. Ждёт человечности с моей стороны.

Наверное, мне надо что-то сказать – ей так нужна поддержка. Я напрягаюсь, чтобы произнести ободряющие слова, но у меня получается лишь протяжное «н-да», сказанное с видом человека, уразумевшего жизнь.

– Это мода, это ебучая мода на материнство, – стонет Лена.

– Ты про что? – говорю я, превозмогая тошноту.

– Про материнство, – она сплёвывает прямо на пол приёмной. – Я понимаю, что в твоих глазах я выгляжу вокзальной шлюхой, наркоманкой, которая залетела за дозу, а теперь вдруг делает чёртов аборт. Я херовая, да, Даниил, херовая!?

– Думаю, я не вправе тебя судить, Лена, – медленно говорю я. – Но… ты и сама знаешь, что аборт – хреновая штука.

– Я херовая, Даня, я очень херовая, – бормочет она, словно не слыша меня. – Но именно поэтому я должна сделать этот чёртов аборт, понимаешь!? Я не хочу быть одной из них. Одной из тех, кто рожает, чтобы родить. Они ведь не для того рожают, чтобы любить. Им просто приятно, понимаешь!? Приятно чувствовать, как он колотит своими ручонками в их надутые брюха, но им глубоко по хер, что будет дальше с этим ребёнком.

Она тормошит меня за плечо, выводя из транса. Это её боль, её рефлексирующее обнажённое горе.

– А что она даст ребёнку этому, что!? Закопает под забором или бросит на мусорке! А если не бросит, так будет смотреть на этого ребёнка, в личико его светлое, и будет видеть там рожу мужа, которого презирает за то, что он с ней сделал. И лежит дитё, а она не знает, что делать, понимаешь, не знает. Хорошо если мать рядом, ей спихнуть ребёнка можно, а если нет? То, с кем она останется? С кем, блядь!? Сука эта малолетняя!? Где тут ответственность, где? В том, что она родила? В том, что аборт не сделала? Что не убила? Так убьёт она его, убьёт на хуй, только убьёт при жизни, словно и не было ничего! Они ведь и рожают, эти спидозные бляди, чтобы пособие получить! А ребёнок? Ребёнок всё равно дольше пяти лет не протянет.

Она рыдает. Её дистрофическое тело как оголённый нерв. Мне надо что-то сказать, но я никогда не умел говорить в такие моменты. Сложно успокоить боль другого, когда полон своей собственной. И я говорю:

– Лена, всё хорошо. Быть матерью не значит просто родить. Быть матерью – это дать жизнь после родов.

Из глубины приёмной появляется жирная медсестра. Равнодушно смотрит на трясущуюся в судорогах Лену и называет её фамилию. Я хочу уйти. Лена встаёт. Вытирает слёзы. Поправляет свой бледно-синий траурный балахон и берёт меня за руку:

– Будь со мной! Пожалуйста!

Грязный, пропахший лекарствами кабинет с бледными люминесцентными лампами. В самом центре гинекологическое кресло. На лотках, на столике разбросаны медицинские инструменты. В углу стол, стул и покосившийся шкаф.

Нас встречает кавказец. На нём грязный медицинский халат. Видимо, это врач. Лена здоровается. Врач говорит мне, протягивая руку:

– Альберт Саркисян, – и тут же обращается к Лене, указывая на меня, – муж, сопровождающий?

– Сопровождающий, – говорит Лена.

Саркисян смотрит на меня с определённым пониманием. И понимание это весьма мерзкого свойства.

– Я не отец, – почему-то начинаю оправдываться я.

– Молодой человек, – он улыбается, – мне это знать абсолютно ни к чему.

Лена раздевается и садится в гинекологическое кресло. Саркисян делает местную анестезию. Происходящее напоминает хорошо отрепетированную сцену жуткой психоделической постановки. Чувствую резкий порыв к рвоте.

Саркисян натягивает медицинские перчатки. Убийство начинается.

Аборт – преднамеренное прерывание беременности в сроки до 28 недель. Таково определение. Оно лживо. На самом деле, сроки беременности отнюдь ничего не решают. Важно желание.

– Возьми мою руку! Пожалуйста, Даня! – молит Лена.

Я поворачиваюсь и подхожу к креслу. Беру её руку. И закрываю глаза, чтобы не видеть, как Саркисян копошится в промежности Лены.

Хирургический аборт производят путем разного рода манипуляций, направленных на извлечение человеческого зародыша из полости матки.

В кабинете появляется медсестра. В её руках специальные расширители. Их вставят Лене, чтобы достать зародыш. Научно это называется «расширение цервикального канала». Использование расширителей нередко влечет за собой развитие недостаточности шейки матки.

Я видел это по телевизору. В эпоху телевидения и засилья информации мы сами можем научиться делать аборт. Без помощи гинекологов. Достаточно смотреть нужные передачи.

Мои глаза широко раскрыты. Как бы ни был мерзок ужас, он всегда визуально притягателен. Вижу, как на шее Лены пульсирует вена, похожая на плексигласовый шнур. Её кожа бледна, тонка и натянута, словно полиэтилен.

Хирургические аборты не в моде. Миром правят медицинские препараты. Большая часть женщин использует медикаментозный аборт – травит зародыши химией. Это похоже на подсадку на наркоту. Только без права выбора. Человеческий зародыш подсаживают на иглу и доводят до смерти.

Иногда мне кажется, единственное, что мы умеем делать действительно хорошо, это изобретать всё более изощрённые способы стереть себя с лица Земли.

– Блядская сила! – ругается Саркисян.

Аборты – главная причина материнской смертности. Осложнения возникают при 86 % абортов. Например, перфорация матки – травма стенок матки инструментами, вводимыми в её полость. Или возможность того, что плодное яйцо останется в полости, а это требует повторного выскабливание стенок и проведения антибактериальной терапии. Или инфекционные осложнения: воспаления слизистой оболочки матки, околоматочной клетчатки, придатков матки или брюшины малого таза, сепсис.

К широко распространённым последствиям аборта относятся воспалительные заболевания половых органов, гормональные нарушения, эндометриоз, дисфункция яичников и бесплодие. Впрочем, пока это никого не останавливало.

Из промежности Лены идёт кровь. По её лицу – слёзы. Наверное, женщина чувствует, когда убийство её ребёнка идёт не так гладко, как задумано.

Уверен, ребёнок тоже чувствует боль. Разница лишь в том, что он не может сказать об этом. Так принято: если у тебя нет голоса, то ты со всем согласен.

Гинекологи приводят выкладки исследований. Реакция головного мозга ребёнка в ответ на болевые стимулы регистрируется в таламусе в период между девятой и десятой неделями. Чувствительный лицевой нерв обладает всеми своими составными частями уже у четырехнедельного эмбриона, а в семь недель он отдергивает или отворачивает свою голову от болевого стимула так же, как и на всех других стадиях жизни. Кожные чувствительные рецепторы возникают в околоротовой области плода на седьмой неделе беременности. И без выкладок ясно: ребёнок в утробе чувствует боль. Адскую, продолжительную, раздирающую боль.

Саркисян вводит в промежность Лены щипцы. Они должны захватить части тела ребёнка. Не вижу никакой диагностической аппаратуры рядом. Думаю, что захват будет осуществляться наугад.

– Сукаааааааааа! – вопит Лена.

– Дышите глубже. Тяну, – голос Саркисяна абсолютно спокоен.

Я чувствую к этому человеку смесь отвращения и уважения. Отвращение порождено его грязным промыслом, уважение – спокойствием, с которым он творит его. Если бы мои товарищи по партии увидели бы его со щипцами в руках, то сразу бы нарекли «убийцей русских детей».

Ярлыки – удобная штука.

Саркисян извлекает из Лены окровавленный комок. В нём я не вижу то, что зовётся ребёнком. Щипцы вновь входят в Лену. Теперь они должны охватить оставшиеся части ребёнка. Содержимое Лены представляется мне наполнением консервной банки, где в кучу свалены части рыбы: мясо, хребет, чешуя. Только здесь всё куда отвратительнее. Я узнаю крошечные ручки, ножки. Узнаю и отворачиваюсь.

После работы щипцов начинается выскабливание. Его задача – полностью очистить Лену от ребёнка. От того, что звалось им когда-то. Следом в дело вступит насос.

Многие считают, что аборт не может считаться убийством. Это их право, но здесь, рядом с Леной, держа её за руку, меня не покидает уверенность – я стал свидетелем чудовищного убийства. Только жертва не могла кричать или звать на помощь. Ей не дали ни одного шанса на борьбу.

В России в год производится более восьми миллионов абортов. На сто родов приходится почти четыреста абортов. Россия лидирует среди всех стран мира по статистике абортов.

Мы выходим с Леной от Саркисяна. В тот же день. Здесь не принято сопровождать после абортов. Я говорю:

– Ты веришь в Бога?

– Можно ли верить после такого? – вздыхает Лена.

– Только после такого и можно, – улыбаюсь я.