Текст книги "Книга Греха"

II

В каждом классическом американском боевике есть обязательная сцена: главный герой, играя мускулами, основательно готовится перед тем, как попасть на своё заключительное сражение со злодеями. Он мажет лицо сажей. Заряжает оружие. Вставляет заряды в патронташ.

Точно так же поступаю и я. Всего лишь несколько отличий. Вместо сажи – дорогой костюм. Вместо пистолетов – заряженные кровью шприцы.

– Вирус Кали – самая могучая революция, – излагал Арнольд позавчера, – потому что это революция в крови. Любая идея, которая властвует над умами ныне, рождена из отвергнутого ранее. Гении безумны, они бесполезны при жизни, но, допустим, после смерти их безумие становится общепринятой нормой, конституцией нового мира.

Я согласно кивал, отстранённо глядя на ночное шоссе, где мириады горящих автомобильных фар слились в гигантскую сверкающую диадему.

– Болезни, патологии, извращения – вот они двигатели умов человеческих. Допустим, не будь у Блока сифилиса, разве мог бы он писать такое? Вирус станет сывороткой, которая изменит человека. Изменит так, чтобы на его душе образовался нарыв, из которого вызреет великая идея перемен. Вирус поможет отобрать нам лучших. Допустим, это универсальное средство по добыче идей.

Меня всегда поражало, как произносимые им пламенные речи не вяжутся с его равнодушием в голосе.

– Допустим, мы должны привить вирус тем, кто власть имеет. А лучше тем, кто будет её иметь. Это подвигнет их на великие дела. Мы подарим им вирус, и они, допустим, станут другими, значит, сделают другим этот мир.

Я даже не удивился, когда почти сразу после встречи с Арнольдом на меня вышел Яблоков. Он был не в настроении разговаривать и лишь коротко отдал приказ.

Иногда мне кажется, что все эти яблоковы, арнольды, марки ароновичи, Николаи есть не более чем демонические порождения моего уставшего и загнанного сознания, фантомы, обретающие тело и силу лишь тогда, когда некто, невидимый и могучий, пишет мою историю, которую я сам бессознательно формирую. Словно калька моего Я накладывается на ранее начертанный рисунок, схему, созданную фатумом.

Мы садимся в роскошный автомобиль, похожий на лакированный, чёрный вибратор. Мы – это я и Лена. Та, что делала аборт. Та, что привела меня в секту. Я позвонил ей со словами:

– Привет! Это Даня. Нужна твоя помощь.

– Не вопрос.

Она не стала спрашивать, какого рода мне нужна помощь. После того, как я был с ней на аборте, она стала мне кем-то вроде преданной собаки.

Мне просто сказали быть с парой. В такие места всегда ходят с парой, пояснили мне. Только одно условие – пара должна быть с вирусом. Нам купили одежду в роскошном бутике. Сделали эффектные причёски.

Дольше всего возились с Леной. Из наркоманки, только что сделавшей аборт, сложно за миг создать сексапильную леди. Ей сделали маникюр. Покраску и укладку волос. Лёгкую косметическую приборку на лице. Вставили зубы. Лене это понравилось. Любая девушка готова быть красивой ради чего-то. Неважно ради чего именно.

За рулём автомобиля высокий блондин в бледно-сером костюме. Он молча ведёт машину, вглядываясь в кристалл лобового стекла, за которым разноцветными гирляндами сверкает ночной город. На сиденье рядом с водителем восседает Арнольд. Его седые волосы собраны в аккуратный хвостик. В пальцах с заострёнными ногтями зажата костяная трость.

– Вам всё понятно? – заканчивает он свою речь.

– Вполне, – говорю я, делая глоток из бутылки с кремовым ликёром.

– А вам, юная миледи? – обращается Арнольд к Лене.

– Вполне, – Лена тушит очередную сигарету.

Автомобиль останавливается, и нам открывает двери молодой человек в элегантном костюме.

– Спасибо, родной, – бросает ему Лена.

– Молчи! – одёргиваю её я.

В какие королевские платья ни одевай блядь, речь и подача её от этого не изменятся.

У входа в ночной клуб скопление шикарных автомобилей. Словно на Женевском автосалоне. Если бы я был тем, кто есть, то никогда бы не прошёл в этот клуб. Но теперь я носитель идеи, как говорит Арнольд, и мне всё можно.

Арнольд периодически здоровается с неизвестными мне людьми. Делайте вид, что вы свои, сказали нам. Мы стараемся. Поэтому здороваемся вместе с Арнольдом.

На входе нас встречают амбалы в строгих чёрных костюмах. Но главные здесь не они, а субтильный рыжий парень в вязаной шапочке. Он сомнительно смотрит на меня и Лену. Арнольд что-то шепчет ему на ухо. Парень, взмахнув руками, делает громилам жест, и нас пропускают в клуб.

Мы в святилище для кутил и гедонистов. Софиты бьют по глазам ярким, противным светом. Первое, что я могу рассмотреть, это полуобнажённые девушки с подносами. Они виляют задницами, просачиваясь сквозь танцующих и просто стоящих кутил, не забывая дежурно улыбаться. Одна из таких гурий вырастает перед нами. Арнольд берёт с подноса бокал шампанского. Мы делаем то же самое.

Несколько натужных глотков. Я бы с удовольствием выпил водки с томатным соком вместо этого дорогого шампанского, не снимающего напряжения.

Арнольд с бокалом в руках, как ледокол, разрезает сияющие стразами и брильянтами ледники тусовщиков. Видимо, он здесь частый гость, так как сразу усаживается за пустующий столик. И вновь, словно по команде, возле него вырастает официантка в эротичном костюме, похожем на тот, что используется в порно. Арнольд называет нечто мне незнакомое. Официантка испаряется так же неожиданно, как и появилась. Я усаживаюсь за стол.

– Нет-нет, – Арнольд разводит руками, – это место не ваше.

– Мы разделимся? – пугаюсь я.

– Ваш столик вон там.

Я беру Лену за руку и веду её в указанном направлении. Усаживаюсь за назначенный мне столик в ожидании одной из мгновенных официанток, но никого нет. Замечаю, что стены клуба украшены драгоценными камнями, сверкающими в светесофитов.

– Ёб твою мать! Настоящие? – Лена тоже их замечает.

– Не знаю, – пожимаю плечами. – Здесь всё вроде как настоящее, но при этом фальшивое. И люди там, и камни здесь.

– А, по-моему, охуенно, – улыбается Лена и идёт танцевать.

Как завещал Эпикур, довольствуйся и радуйся тем, что есть. Жаль, что в моём случае эпикурианство бессильно.

Я оглядываюсь по сторонам в поисках официантки. Периодически ощупывая карманы, где мирно, в ожидании своего часа покоятся шприцы.

– Вы себе представляете, как я воткну шприцы в этих людей? Они же могут заметить. Или могут заметить те, кто рядом.

– Там привыкли к шприцам, – улыбается Арнольд.

Именно так мне объяснили механизм заражения пред тем, как отправить сюда. Если следовать данным инструкциям, то я должен просто достать шприц и вбодяжить его содержимое в посетителей.

Появляется официантка, которая вполне бы могла стать девушкой месяца в «Playboy». Это приоритетная политика современных женщин. Они предпочитают быть девушкой месяца, чем женщиной на всю жизнь.

Я заказываю литровую бутылку виски. Мне дали денег, чтобы я ни в чём себе не отказывал. В разумных пределах, конечно.

После четырёх стопок виски мои мысли приходят в норму. Китч – вот то слово, которое лучше всего описывает место и события, происходящие в клубе. Крик властвует надо всем: крик в словах, одежде, интерьере, лицах.

«Тот, кто говорит, не знает. Тот, кто знает, не говорит». Пожалуй, если тебе нечего сказать душой или духом, то ты будешь орать словами.

Я опрокидываю ещё одну стопку виски и поднимаюсь из-за столика. Здесь все сидят на расстоянии друг от друга. Это создаёт ощущение интима при полной обзорности. Люди за столами целуются и ласкают друг друга, периодически отвлекаясь на кальян и выпивку.

Я пробираюсь ближе к сцене в поисках Лены, проталкиваясь сквозь людей в дорогих нарядах. Здесь все одеты только в то, что знает мир. Иначе нельзя. Нельзя тратить менее тысяч долларов за бутылку шампанского. Это моветон.

На сцене молодой парень, разукрашенный татуировками, несёт околесицу в микрофон. По бокам танцуют голые девушки, обмазывающие друг друга пригоршнями красной и чёрной икры. В центре зала два стриптизёра, чьи тела заставляют верить в то, что возможности человеческого организма безграничны, обхаживают молодую рыжеволосую девушку в розовом платье. Сзади полная женщина в аляповатом полуспущенном топике то и дело пытается поцеловать задницу одного из стриптизёров.

У туалета я сталкиваюсь с чихающей блондинкой.

– Салют! – она пытается обнять меня.

– Привет.

– Ты чего такой скучный?

– Что-то не так?

– Ещё бы! Здесь рай, мальчик! А ты скучный… чмо, а не мачо, – она хохочет. – Если бы не костюм за пять штук, я бы с тобой и не заговорила.

Отталкиваю её и протискиваюсь в туалет. Мочусь в писсуар, на дне которого синеет лёд. В зеркало я вижу, как в полуоткрытой кабинке два парня целуются в засос.

Подставка перед зеркалом усыпана крошками белёсой пыли. Смотрю на своё испуганное отражение и говорю:

– Я смогу сделать то, что должен, с этой золотой молодёжью.

Термин «Золотая молодежь» возник во время Великой французской революции. Им окрестили контрреволюционную молодежь, объединившуюся вокруг лидера термидорианской реакции Фрерона. По-французски термин звучал как jeunesse doree.

Все эти люди, собравшиеся в ночном клубе, ничего общего с революцией не имеют. Им больше подошел бы термин «молодёжь духовной прогерии». Прогерия или синдром Хатчинсона-Гилфорда – это редкий генетический дефект, характеризующийся комплексом изменений кожи и внутренних органов, обусловленных преждевременным старением организма. Их генетический дефект – клетки влиятельных отцов. Они состарились раньше, чем начали взрослеть.

Я в который раз ополаскиваю лицо водой. В туалет вваливается блондин в замшевом пиджаке. Его вырывает прямо на пол. В такие моменты принц и нищий одинаковы.

Блондин продолжает извергаться на розово-золотой пол туалета. Я подхожу к нему сзади и похлопываю по спине. Он не отзывается.

«Если бы не костюм за пять штук, я бы с тобой и не заговорила» – слова той девушки в туалете. Все эти люди – лучшие оценщики. Они презирают тех, кто одевается на рынке и ездит в метро. Для кутил в клубе все они преступники и проститутки – непотребная грязь под ногами. Стоит ли удивляться, что грязь становится тем, кем их представляют? Они просто оправдывают надежды.

Кровавая революция семнадцатого года готовилась теми, кто выполнял политический заказ, а творилась теми, кто был обуреваем ненавистью и завистью. Рабы рано или поздно взбунтуются, если долгое время будут лицезреть хоромы хозяина.

Шприц в моей руке – начало новой революции. Кровь за кровь, как завещал Моисей. Я аккуратно втыкаю иглу в спину блондина и нажимаю на поршень.

На миг мне кажется, что во всей этой избранности позитивных есть смысл. Этот блондин в туалете, разве завтра не станет он кем-то другим? Разве не изменится ход его мысли? Возможно, вся его жизнь, состоящая из бесчисленных пьяных оргий, покажется ему куда более ценной, божественной? Согласитесь, от мысли быть Богом не так легко отказаться. Вопрос лишь в том, кто станет Ноем?

Первая жертва. Механизм запущен.

За одним из столиков я замечаю одиноко спящего парня. Подхожу, извлекая шприц. Присаживаюсь рядом и окликаю его. Он молчит. Игла впивается в одурманенное тело.

Все эти большие начальники, сидящие наверху, может быть, они взглянут на проблемы с другой стороны, когда они коснутся их детей? Особенно, если коснутся в массовом порядке. Как сказал бы Яблоков, раввины еврейской демократии должны быть смешаны с грязью, чтобы стать частью стада.

Далее всё идёт по накатанной колее.

Мы встречаемся с Леной за столиком, когда я допиваю бутылку виски. Её причёска растрепалась. Она рассказывает мне, как трахалась в VIP-комнатах.

– Какая-то сука в золоте, – орёт мне в ухо Лена, – приебалась ко мне. Типа я шлюха. Говорю ей, иди на хуй, тварь! Такие сучки думают, что шлюхи – все те, кто ебётся, но не ездит на охуенной машине. А то, что их самих раскладывают прямо на танцполе, как резиновых кукол, это им по хую…

Мы выходим из клуба. Арнольд остаётся. Водитель курит у чёрного авто. Увидев нас, он тушит окурок и открывает двери.

– Арнольд Карлович велел привезти вас обратно.

– Мы своим ходом. Арнольд в курсе, – отмахиваюсь я.

Медленно бредём, ступая по ночной мостовой.

– Спасибо, что помогла, – говорю я.

– Тебе спасибо.

– Мне-то за что?

– То, что мы сделали сегодня, в этом клубе, притворяясь, что мы тут кого-то типа прививаем, это правильно. Мы, блядь, не стали решать за кого-то, а решили за самих себя.

– Рад, что мы мыслим одинаково, – улыбаюсь я.

Причёски сбились, косметика стёрлась. Костюмы, взятые в аренду, пропитались потом и табачным дымом. Мы идём, взявшись за руки, по направлению к метро. Оно закрыто, но после глянца и пафоса клуба безумно хочется сесть в вагон, уснуть и почувствовать себя простым человеком. Человеком, которому ничего не нужно.

III

Я поднимаюсь по грязным лестничным ступеням, словно на эшафот. Шаг за шагом. Сплёвывая мокроту и отбрасывая последние иллюзии. На мне терновый венок глупых поступков. За спиной неподъёмный крест грехопадения, который прижимает к земле, будто насильно заталкивая в царство Аида. У каждого свой подъём на Голгофу, и сейчас пришла моя очередь.

Евангелие от Луки: «И Сам отошёл от них на вержение камня и, преклонив колена, молился, говоря: Отче! О, если бы Ты благоволи пронесть чашу сию мимо Меня! Впрочем, не Моя воля, но Твоя будет. Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его».

Так молился Иисус пред тем, как предаться в руки первосвященников. Даже Он, Сын Божий, испытывал сомнения, страх, но, получив укрепление, пошёл на крест во искупление грехов человеческих.

Самое ужасное в моих страданиях – это их бесполезность.

Утром, когда я брился, мне позвонил отец. Его глас, будто с того света:

– Даня, мать больна. Заболела. Страшной болезнью.

Моя рука с бритвой замирает. Я смотрю на своё пенное отражение в мутном зеркале.

– Про что ты?

– Мы не хотели говорить, – слышно, как отец тяжело дышит в телефонную трубку, – но ты должен знать. Мама больна, – он говорит научное название вируса.

По моему лицу текут слёзы. Кошмарные образы проносятся перед глазами, переплетаясь в бессвязный бред.

Труп Марка Ароновича с торчащим из шеи ножом. Мёртвая Юля с развороченной промежностью. Они встают, бегут по залитым бледным светом коридорам и прыгают с крыши. Летят и натыкаются на огромные, в форме креста штыри, которые держат в руках крохотные дети, покрытые трупными пятнами.

Я на кресте. Моё тело пожирают черви. Вижу, как они копошатся в моём чреве. Сбегаются огромные крысы. Они ползут по кресту, впиваясь своими заточенными зубами в руки, ноги, грудь, лицо, внутренности. И я понимаю, что у них человеческие глаза. Глаза всех тех, кого прививали вирусом. Я хочу умереть, но не могу. Знаю, мне суждено висеть вечность. Рядом ходят люди. Я молю их о помощи, но всякий раз слышу в ответ:

– А помог ли ты нам?

Не зря меня кличут Грех.

Я очнулся в ванной. С бритвой в руке. Под ухом короткими гудками пикала телефонная трубка. Не помню, сколько пролежал в беспамятстве на кафельном полу…

Преодолев лестничные ступени, я звоню в дверь родительской квартиры. Мать открывает, одетая в синий махровый халат. Мы смотрим друг другу в глаза. В то, что должно быть ими. По лицу текут слёзы.

Её волосы уложены в элегантную причёску. Щёки нарумянены. Глаза подведены. Она готовилась к моему приходу. И в этой подготовке ещё явственнее чувствуется близящаяся смерть.

Сейчас, стоя перед рыдающей матерью, я могу изменить лишь одно – выражение её глаз. Просто скажи нечто светлое, просто скажи.

Если твои действия – гвозди в гроб, пусть слова станут розами на надгробии.

И я говорю:

– Мама, я люблю тебя!

Как же обидно и тошно быть бессильным описать, обрисовать, дабы проговорить и избавиться, весь ужас происходящего, которое проносится перед моими глазами миражом рыбы, которой нет названия, нет описания, но есть только её кости, что застревают в горле, причиняя чудовищную боль.

Мать бросается в мои объятия. Наши сжавшиеся от ужаса тела соприкасаются. Я обнимаю её и сползаю вниз, орошая синий халат слезами. Мать пятится назад, таща меня за собой, как мелкую собачку, назойливо повисшую на ноге. Я вытираю собою пол, и в этот миг мне больше всего хочется собрать все инфекции, чтобы ни одна из них не досталась матери. Бессвязные обрывки мозаики того страшного дня.

Во мне голос отца утром:

– Знаешь… хотя откуда тебе знать? Так бывает, об этом писали… заражают в больницах… специально… вливают кровь с вирусом, – отец рыдает в трубку.

Первый раз, за двадцать семь лет, я слышу, как он плачет.

«Знаешь, хотя откуда тебе знать?» – его слова. Отец, прости. Я знаю это слишком хорошо. Вновь эти страшные образы. Иглы, пронзающие детские тела. Трупы с выжженными внутренностями. Искажённые ужасом избитые лица. Это мой грех. Я и есть Грех.

Я хотел развлечений. Ничего больше. Не хотел задуматься даже на миг. Только сейчас я понял, в чём заключается мой единственно возможный наполнитель.

Если верить физике торсионных полей, мысль формируется в полноценный импульс. Следовательно, мы в чьём-то сознании это обычный физический процесс. Мы бессмертны. В сознании тех людей, которые нас помнят. Мы живы, пока живы мысли тех, кто нас любит, и тех, кого любим мы.

Мать наливает мне фруктовый чай. Она пытается держать себя в руках и не плачет. Ставит на стол салат, сырники и домашнее клубничное варенье. Как в детстве.

Согласно психотерапевту Эрику Берну, в человеке заключены три ипостаси: ребёнок, родитель и взрослый. Всё моё детство в маминых руках. Одна треть меня – это моя мама. Пожалуй, даже весь я, потому что две других трети мне так и не удалось обрести. Я понимаю, что моё детство кончилось только сейчас.

– Мне ставили капельницу в женской консультации, – говорит мама. Она никогда не рассказывала мне о своих хворях. – И, наверное, что-то подмешали.

– Но откуда, откуда такая уверенность?

– Записка, – её глаза влажнеют, – а на ней: «Вы привиты вирусом Кали. Богиня рада приветствовать вас в лоне своей семьи». Сначала я не поняла, что это, а потом мне объяснили…

Она запинается, всхлипывает, и я срываюсь на крик:

– Но кто, кто это?!

– Медсестра. Такая милая светловолосая девочка.

– Тварь! Будь она проклята!

– Не надо, – мама качает головой, – не надо, Даня. Не проклинай. Зло в ответ на зло – двойное зло.

– Как же… как же так, мамочка? – меня выворачивает. – Надо подать в суд на эту тварь! Она там? Всё ещё там? – во мне рождается решимость отомстить.

– Нет, её там нет. И, Даниил, ради Бога, ради меня, брось эту затею, пожалуйста! Главное, чтобы ты был здоров! Пообещай мне, что не будешь вмешиваться в это, пообещай!

Мама, почему ты не потребовала моё обещание раньше?

– Обещаю.

– Слава Богу, – улыбается мама, и её лицо в раз проясняется.

Жизнь матери – её вечное служение мне. Словно её линия жизни слилась с моей. Она боится не своей смерти – ей абсолютно всё равно, что станет с ней, – она боится оставить меня одного, наедине с миром.

– Но ведь есть средство, есть лекарство, – мямлю я.

– Да, всё будет хорошо, всё будет хорошо.

Она говорит, и я понимаю – это ложь. К вирусу адаптируются единицы. Заключение о положительном или отрицательном итоге врач даёт практически сразу, в первую неделю после заражения. Судя по тому, что родители рассказали мне о вирусе, матери поставили страшный диагноз. Через три года она умрёт. Лекарства лишь облегчат муки жизни.

Господи, я знаю, ты слышал этот вопрос миллиард раз, но всё же: «Почему она?»

Самое ужасное в том, что я знаю ответ на этот вопрос. Её смерть – расплата за мои грехи. Она заключила контракт с Богом: «Всевышний, оставь сына в живых, возьми мою жизнь как расплату за его грехи, возьми самым страшным образом, но прости его, ибо не ведал, что творил».

Чай остыл. По сырнику стекает клубничное варенье. Мать прячет глаза и трясётся всем телом. В её жизни никогда не было пустоты. Потому что она заполнила её мною. Если мы не можем наполнить себя собой же, есть лишь один путь – наполнить себя кем-то другим. Господи, почему я не понял этого раньше?

Глава семнадцатая

I

Шаг – это результат реализации двигательного стереотипа, комплекса безусловных и условных рефлексов, которые выполняются автоматически без участия сознания. Ни одному компьютеру не под силу такая выверенная операция.

И вдруг вы разучились ходить. Ваши ноги на месте. Ваш мозг функционирует. Но программа сбилась: вы перенеслись обратно в детство. Отныне вы маленький, ползающий ребёнок, которому только предстоит встать с колен.

Когда я иду рядом с матерью, то чувствую себя именно так. Каждый мой шаг – это гигантское усилие по борьбе с самим собой.

После того, как мама узнала о вирусе, она резко прижалась к земле, будто привыкая к могиле. Вот и сейчас она ползёт, завернутая в кожаное пальто, с тёмными очками на глазах, сгорбленная и сжавшаяся.

Я открываю дверь с табличкой «Анонимный кабинет». Не знаю, для чего мама захотела прийти сюда. Её объяснение – помочь людям, поддержать таких же, как она. Помочь людям? Мне хотелось спросить, кто поможет ей самой, но я промолчал.

Прежде, чем попасть в группу психологической помощи, нужно назвать себя. Оставить данные. Такая работа – вести учёт живых мертвецов. Возможно, у «Анонимного кабинета» есть свой некролог, похожий на корпоративный календарь. Только вместо красных праздничных дат – чёрные метки смертей.

Улыбчивые девушки в светлых костюмах записывают данные моей матери. Их улыбки коробят меня, они нелепы, словно смех гробовщика во время похорон. Фамилия. Имя. Отчество. Контактный телефон.

Все эти формальные вопросы можно объединить в один единственный, ключевой – «когда вы умрёте» или «когда собираетесь умереть». Остальные реплики здесь не имеют смысла.

На стенах коридора, выкрашенного в светлые тона, фотографии в деревянных рамках. На них счастливые, улыбающиеся лица. И подписи в духе «спаси себя сам». Лица покойников, тех, кто боялся остаться наедине со смертью.

Мы оказываемся в просторной комнате со стенами цвета кофе со сливками. В самом центре ряды синих пластиковых стульев. Перед ними телевизор и DVD-проигрыватель. Я подхожу к окну. Из него открывается вид на храм.

Когда мне было шесть лет, родители отвели меня к врачам. Причина – потеря связи с окружающим миром. Что-то вроде аутизма. Врач разговаривал со мной и показывал разные цветные картинки. Потом что-то сказал родителями. С тех пор меня всё чаще стали выводить на улицу, к сверстникам. Под присмотром бабушки. Дети смотрели на меня как на умственно отсталого. Когда я впервые остался с ними один на один, они начали дразнить меня.

Они были неинтересны. Я чувствовал себя космонавтом, попавшим на планету обезьян. Только картинки в руках врача имели значение. Мне нравилось находить в них только моё и ничьё больше.

Помогая матери раздеться, я разглядываю людей, слоняющихся по комнате. Они пытаются улыбаться, некоторые даже подбадривают друг друга. Только никто так и не подходит к нам с матерью.

В пять лет я впервые узнал о смерти. И горько расплакался. Я вдруг неотвратимо осознал, что мама умрёт. Она стояла на кухне и что-то готовила.

Я подбежал к ней, весь заплаканный, и принялся умолять её не умирать. Мама обняла меня, спросила, в чём дело, и пообещала, что никогда не умрёт. Смерть, сказала она, случается только с плохими людьми. Мне стало хорошо и спокойно.

Появляется высокий человек со светлыми, расчёсанными на прямой пробор волосами. На нём чёрные штаны и белая рубашка, в руках Библия. Представляется:

– Меня зовут Александр, что значит, победитель. Я уверен, мы с вами победим все неприятности.

Неуверенные, жидкие хлопки. Александр говорит о вере, позитивном мышлении, взаимной поддержке и единстве. Говорит правильные вещи. Только как всем собравшимся сделать так чтобы его слова стали их мыслями, которые смогли бы воплотиться в спасительные поступки?

Александр приглашает мою маму. Она становится рядом с ним. Александр представляет её как новенькую.

Люди на стульях приветствуют её выверенными хлопками рук. Словно порция ободрения должна быть дозирована.

Здесь каждый рассказывает истории. У каждого она своя. Их объединяет лишь одно – осознание механизма собственной смерти. Истории тех, кто скоро их лишится.

Мать рассказывает свою.

– Неважно, как это произошло. Важно лишь то, что остаётся после. Пока сын жил у меня, каждое утро я будила его поцелуем. Теперь так нельзя.

Люди на стульях молчат. Только Александр грустно вздыхает.

– Моя жизнь – это лица близких рядом. Ради них я живу. И… буду жить. Вирус, ставший приговором, помог мне осознать, что все, кого ты любишь, умрут. Или умрёшь ты для всех тех, кого любишь.

Я плачу.

– Но смерть эта лишь физическая. Потому что, пока сын помнит обо мне, или я о сыне, мы живы. Мы все живём друг для друга. Мы это наши поступки по отношению к людям. Мы живы, пока они помнят о них, чтобы не случилось с нашим телом.

Она замолкает. Александр открывает рот, чтобы что-то сказать, но мать вдруг вскрикивает, как в мольбе:

– Любите тех, кто рядом! Любите и дарите им эту любовь!

Говоря последние слова, мама разводит руки, пятясь назад. Её взор мутнеет, и она, теряя равновесие, падает на спину. Я вскакиваю с места, чтобы поддержать её, но кто-то успевает сделать это раньше меня.

– Такое бывает. Сердца не выдерживают, – говорит человек, поддерживающий мать.

Я смотрю на его лицо с рыжей щетиной, и чувствую, как сам едва не теряю сознание.

– Знакомьтесь, это наш администратор Николай.

Человек с рыжей щетиной подходит ко мне и протягивает руку с насмешливой улыбкой.