Текст книги "Книга Греха"

III

В школе нам задавали внеклассное чтение на лето. Помню, как, лёжа на отцовской тахте, читал «Преступление и наказание» Достоевского. Раскольников приходит к следователю, Порфирию Петровичу, и от панического страха быть раскрытым покрывается чудовищной испариной. Помню, как потел сам.

Сейчас, перед райотделом полиции, мои ощущения как в детстве. Тот же крупнокалиберный пот на лице. Те же бледные, нервно подёргивающиеся щёки. Те же испуганные, ввалившиеся глаза. И апдайковская мысль в мозгу: «Беги, кролик, беги!». Не знал, что шаги к признанию будут такими сложными.

Я уже был здесь. В райотделе полиции, где, кажется, всё залито высохшей кровью. Тогда меня вызвали после того, как я обратился в больницу с черепно-мозговой травмой. Допрашивал следователь Макаров. К нему и пойду.

Ступаю по бледно-розовому «мраморному» полу. Как и в прошлый раз, хрипя, тяжело поднимаюсь по ступеням. На двери покосившиеся цифры 16. Ещё сильнее покрываюсь испариной. Словно тяжёлобольной, который вот-вот умрёт от лихорадки.

«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…». Меня учила читать молитву бабушка. Когда я был маленьким, она говорила мне: «Данечка, если тебе тяжело, помолись Господу. Он поможет, Он всё видит…». Без молитвы мне не переступить порог, не решиться. Моё сердце работает, как трансформаторная будка. Я сотрясаюсь от вибрации.

Момент, когда я берусь за дверную ручку и толкаю дверь, кажется мне вечностью. Для полноты ощущения не хватает разве что хронологии жизни, проносящейся перед глазами.

– Д-д-д-добрый день! – заикаясь, бормочу я.

– Вы к кому, молодой человек? – окидывает меня взглядом молодящийся, седовласый мужчина в форме.

– М-м-мне Макарова… надо бы… следователя…

– По особо важным делам? – этого я не знал. – Алексея Ивановича?

– Наверное…

Он медленно встаёт из-за стола. Прочищает свои гуцульские усы, похожие на лохматые сосульки, и подходит ко мне. Я едва стою на ногах.

– По какому вопросу? – спрашивает седовласый.

– Надо, очень надо, – запинаюсь я.

– Ну, если надо, – он как-то тепло, по-отечески улыбается, – то предоставим.

Он запирает кабинет. Поднимается по лестнице. Проходит вглубь коридора третьего этажа. Я ползу за ним. Мы останавливаемся у лакированной деревянной двери с именной табличкой.

– Что с вами? Вам дурно? – седовласый с беспокойством смотрит на меня.

– Нет, – я сглатываю накативший ком, – жарко.

– Да, сегодня жарко, – он стучится в дверь и, дождавшись ответа, заглядывает внутрь. – Алексей Иванович, к вам пришли. Можно?

– Заходите, – из-за двери раздаётся властный голос.

Седовласый кивает мне головой и пропускает в кабинет. Заходит следом.

Обстановка куда лучше, чем в шестнадцатом кабинете. На чёрном столе – ноутбук. Под потолком – белый кондиционер. На застеклённых полках шкафов – вымпелы, флажки, глобус, оружие и груды папок.

Макарова я узнал сразу. Те же аккуратно подстриженные усики и уверенная стать. Волосы чёрные, как смоль, но на висках пробивается едва заметная седина. Впрочем, она придаёт ему благородства.

Макаров смотрит на меня, потом на седовласого:

– Спасибо, вы свободны. – Вновь обращается ко мне. – Какими судьбами к нам, Даниил?

Он жёстко произносит моё имя. И эта жёсткость пугает даже больше, чем то, что он его знает.

– П-п-простите? – вновь заикаюсь я.

– Какими судьбами, Даниил? Что ж тут непонятного? – он встаёт из-за стола.

– Вы меня помните… знаете?

– А как же вас не знать? Рассказывайте.

– Что рассказывать? – я окончательно сбит с толку.

– Если вы пришли ко мне, то наверняка не просто на чашечку чая. Скорее всего, вы что-то хотите мне сообщить. Весьма важное, надо полагать, если судить по крайней степени возбуждения вашего привитого вирусом организма.

От словосочетания «привитого вирусом» мне становится совсем дурно. Я как-то нелепо, по-девичьи охаю и проваливаюсь в бездонный мрак.

Глава двадцатая

I

Открываю глаза и вижу Макарова с пустым гранёным стаканом. Наверное, он привёл меня в чувство, сбрызнув водой.

– Не знал, что вы такой хиленький, Даниил. Для человека, который так проживает жизнь, вы чересчур восприимчивы.

– Как так? – А вы не знаете? – он делает удивлённую мину. – Как паразит, Даниил! Как печёночный сосальщик, как аскарида, как бычий цепень, которого хочется размазать по полу, но не так легко достать из нутра.

– Почему вы оскорбляете меня?

– Ты спрашиваешь, гнида, почему? – он наотмашь бьёт меня по щекам. – Ты ещё спроси, кто виноват и что делать!

Я в полиции. Пришёл сюда, чтобы признаться в преступлениях. Меня бьёт следователь по особо важным делам, которому я ещё ничего не рассказал. От происходящего голова превращается в инфернальную карусель, и меня выташнивает. Макаров морщится и отходит вглубь кабинета:

– Вы ничего не сказали, я ничего не сделал, а такая реакция.

Он звонит по телефону. Появляются два полицейских. Макаров кивком указывает им на меня:

– В изолятор!

Меня бросают в помещение с серыми, облупившимися стенами. По периметру тянется узкая деревянная скамья. Одной стены нет – вместо неё сплошная решётка. Кроме меня в изоляторе стонущий мужик в спортивном костюме и кавказец со странным взглядом.

– Здарова, брат! – кивает он мне.

– Здравствуйте.

– Сыгарэту дай, брат!

– Угощайтесь! – я протягиваю ему пачку.

Он берёт с десяток. Закуривает.

– Ты покуры, брат, лучшэ станэт, – даёт мне дешёвую газовую зажигалку.

– Спасибо.

Возвращая зажигалку, я понимаю причину странности взгляда кавказца: один глаз у него вставной.

– Табачкууууууу! – стонет из угла изолятора парень в спортивном костюме.

– На, брат! – кавказец протягивает ему свою сигарету и тут же подкуривает новую.

Помещение наполняется табачным дымом. Я скидываю облёванную рубашку и швыряю в угол. Остаюсь в белой майке.

Когда я шёл на чистосердечное признание, то думал, что буду делать его в присутствии адвоката. Но всё совсем не так, как я себе представлял. Особенно поведение Макарова. Или он просто запугивает, как в прошлый раз?

«Спортивный костюм» встаёт с пола, жуя окурок. Кавказец усмехается. «Костюм» вплотную подходит ко мне, обдавая вонью застарелого пота.

– Ты за что, паренёк? – обращается он ко мне.

– Сам не пойму. Думаю, скоро отпустят.

– Отпустят, – он смеётся, – только не сразу. Привыкай к пидорам ментовским!

Сказав это, «костюм» падает на пол и начинает истошно орать. Так продолжается минут пять. Я ошалело наблюдаю за происходящим. Видя, что никто из сотрудников полиции не обращает на его вопли ровным счётом никакого внимания, «спортивный костюм» принимается орать ещё громче. Кавказец колотит в решётку с криком «Начальник». Наконец, к нам подходит полицейский.

– Заткнись, сука! – в свою очередь начинает орать он.

– Плохо, блядь, плохо! – завывает «спортивный костюм».

– Заткнись, уёбок!

Так продолжается ещё минут десять. Наконец, полицейский, подозвав своего коллегу, спрашивает у «костюма»:

– Тебе чего надо?

– Скорую! Пусть укол захуярят! Или, блядь, сдохну!

Когда приезжают врачи, я понимаю – «спортивному костюму» действительно плохо. Его лицо приобретает пепельный оттенок, а губы становятся синюшно-бледными.

– Ломка. – Врач распаковывает свой чемодан. – Развелось отбросов на свете, а нам геморрой…

После укола «спортивный костюм» замолкает. На его скуластом лице выступает пот и едва заметный румянец. Он отползает в угол. Кавказец курит одну сигарету за другой. Вся эта вакханалия заканчивается, когда за мной приходят два человека в форме.

– Грехов, на выход!

Меня приводят в просторный кабинет. Из мебели только стальные стол и два стула. На одном сидит Макаров. Пот стекает с меня и застревает в жировых складках.

– Созрели? – встаёт из-за стола Макаров. – Будем рассказывать? – Согласно киваю. – Вот и хорошо, а то играем в удивление.

– Я же сам пришёл.

– Отлично. Чистосердечное признание облегчает вину, – улыбается он, – а, может, и нет никакой вины. Вы поделитесь горестями, авось пойму вас…

Я начинаю рассказ. О секте. Об убийствах. О фашистах. Обо всём том, что было моей жизнью.

II

Макаров внимательно взирает на меня из-под насупленных бровей и непрерывно постукивает по столу серебристым карандашом. На наиболее интересных местах моего повествования его нижняя губа подёргивается вверх, кончик языка высовывается так, словно он пытается слизнуть усики.

Я заканчиваю историю. С последним сказанным предложением из меня будто выходит демон, прочно сидевший внутри. Макаров принимается мерить шагами кабинет. Останавливается. Наливает себе воды из графина. Выпивает. И вновь приходит в движение. Его руки замком сложены за спиной.

– И чего вы хотите, Даниил?

Его вопрос приводит меня в недоумение. Я так долго готовился к признанию. Но, действительно, что теперь?

– Я хотел, чтобы вы знали… – мямлю я, запинаясь в словах и утопая в собственном поту, – нужно получить кару…

– Кару за что?

– За преступления.

– А разве вы их совершили, Даниил? Если исходить из ваших слов, то нет. Людей, перечисленных вами, убил кто-то другой. Прямого участия в изнасиловании несовершеннолетней гражданки вы не принимали. Заражение детей? Вы, по сути, стояли рядом. Максимум, в чём я могу обвинить вас, это хулиганство.

– Но… все эти погромы…

– По факту, вы были наблюдателем.

– Тогда… вы отпустите меня?

Самое сложное сделано – история рассказана. То, что будет дальше, не имеет значения.

– Для начала мне нужно проверить все ваши показания. Только тогда можно принять решение.

– Но вы же, – я окончательно сбит с толку, – сами сказали, всё, что я сделал, это только хулиганство.

– Я сказал, что могу обвинить вас лишь в хулиганстве, исходя только из ваших слов. Но я должен проверить. Это как следователь, а как человек…

Он замолкает. Тушит сигару в пепельнице и поворачивается ко мне спиной. Я понимаю, что его добродушный тон, странные ужимки, ведение разговора – просто игра, в которой я проигравший.

– А как человек, – Макаров говорит, стоя ко мне спиной, – я не могу вас отпустить в принципе, потому что есть намерение.

– И что?

– То, что вы видели, в чём участвовали, это ведь достойно внимания. Деятельность секты надо пресекать. – Он поворачивается ко мне. – Ты же, друг, отсидишь за намерение!

– Разве за него садят?

– В нашей стране и не за такое садят.

– Простите? – не понимаю я.

Макаров меняется в лице. Его землистая кожа покрывается мелкими красными пятнами. Он в бешенстве:

– Простить тебя, тварь вонючую? За то, что ты игрался, когда детей заражали? За то, что смотрел, как ни в чём неповинных людей делают калеками? За девочку тебя простить? За это тебя, выродок, простить?

Я просто хочу прийти к финалу. Ничего более. Поэтому молчу.

– Я не могу тебя отпустить. Потом ты сам меня не поймёшь. Помучаешься и, наконец, удавишься в затхлой дыре…

– Главное, чтобы эта история закончилась, – говорю я. – Вы всё равно ничего не сможете изменить. Не сможете, пока люди не задумаются сами…

– Пиши чистосердечное, философ. – Макаров кладёт передо мной лист и шариковую ручку. – К тому же твои отпечатки на местах убийств…

Я шокирован. Мои отпечатки?! Откуда он знает он них? И почему бездействовал? Ведь он мог допросить меня сразу после убийства Юли? Или через меня он хотел выйти на настоящего убийцу? Но он не мог знать, есть ли настоящий убийца в принципе?

– Пиши чистосердечное, – повторяет Макаров.

– Раз сам пришёл, так иди до конца!

Вспоминаются строки одной их моих любимых песен:

 
«I hurt myself today
То see if I stiII feel.
I focus on the pain,
The only thing that’s real».
 

Вдруг приходит абсолютно ясное, кристально чистое понимание того, что мой путь завершён.

Ещё в «Ведах» сказано: «Что даёшь, то и получаешь». Рано или поздно всё вернётся на свои места, тайное станет явным, и кара найдёт согрешившего.

Макаров был прав: моё преступление, во-первых, в намерении, а, во-вторых, в бездействии. Я покорно наблюдал, как совершается зло. Сам создал ад внутри себя.

Мой самый тяжкий грех в том, что я, обладая свободой воли, свободой выбора, направил свои мысли и поступки против Создателя, против возможности получить Его благодать, ибо я сам избрал страдания, так как «подобно всем витающим в облаках, принял падение с небес на землю за открытие истины».

Мой грех – отвержение жизни как дара.

«Всему своё время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное».

Я вывожу первые слова на серой бумаге. Ровным, аккуратным почерком. И, кажется, то, что я пишу, отпечатывается в моей душе.

Game over.

III

Стоп! Замрите там, где вы есть. В офисе у компьютера или в туалете с книгой. В очереди у кассы или в постели с партнёром. Взгляните на то, что вы называли своей жизнью. На все эти годы. Промотайте их у себя в голове. Только, ради Бога, не торопитесь! Не бойтесь опоздать на работу. Или на метро. Или на свидание. Первый раз в жизни, пожалуйста, не торопитесь.

Выдохните. И вновь наберите полную грудь воздуха.

Вдохните так, как будто это последний шанс почувствовать бренность своего тела. Начните молиться. Или вспомните самого близкого вам человека. Или расплачьтесь, как ребёнок. Если умеете медитировать – медитируйте. Сосредоточьтесь на пламени свечи или пойте заветное «Ом».

Главное – поймать себя в момент всеобъемлющей пустоты. В момент, когда странным образом вы полностью отключитесь от внешнего мира, но его восприятие вами будет как никогда острым и чутким.

Дай Бог, чтобы всё у вас получилось. Тогда вы сможете увидеть самого себя. Не того себя, каким вас видят окружающие, или сводки новостей, или регистрационные данные, а первозданного себя.

Увидеть себя в пустоте, которой, собственно, и нет. Чем не дзенский коан для тренировки мозгов?

Когда вы замрёте, то вновь застынете в великом ожидании. Разве вся ваша жизнь не была просто ожиданием? Выздоровления? Свадьбы? Рождения детей? Повышения по работе? Смерти?

И всё же, остановитесь, замрите, на миг. Расслабьтесь, сзади никого нет. Вы совершенно один, на пустынной скале, взираете, как проплывают облака. И на каждом – отрывки вашей жизни. Вы сможете отыскать среди облаков вашей жизни то, чем действительно гордитесь?

Отбросьте в сторону все эти аттестаты, повышения по работе, автомобили, квартиры – всё то, за что вы тщетно цепляетесь в надежде ощутить себя живым. Цепляетесь за свидетельства не напрасности вашей жизни. Отбросьте их.

И скажите себе, есть ли то, что действительно имеет для вас значение?

«Всё проходит» – лучшая философия. Проходит мода и страны, жизнь и смерть, Земля и Вселенная, вы и я. Пройдёт и этот миг наедине с вечностью.

Поэтому прямо сейчас уцепитесь за последнее мгновение вашего озарения и в нём вы увидите то, что имеет для вас значение. То, что навечно останется с вами и будет лишь вашим. Увидите, если оно есть.

– Ты думаешь, что спас кого-то? – орёт на меня полицейский. Помню его по секте. – Думаешь, твоя сраная жизнь чего-то стоит?

С этого момента я и начал свою историю.

Счастье – принимать мир таким, как он есть. Грех – создавать искусственные страдания.

Мне хотелось менять жизнь. Как у Чехова, «главное – перевернуть жизнь, и всё изменится». Что ж, теперь я в камере, меня обвиняют в убийствах, называют серийным маньяком. Мама всё ещё в коме. Отец спивается. Моё лицо глядит с обложек сомнительных журналов и газет. Жизнь перевёрнута. И что дальше?

Мне постоянно задают один и тот же вопрос: «Что я чувствую?».

То же, что и раньше, – отчуждённость, но она совсем иного свойства. В ней нет гордыни.

Однако вопрошающим я неизменно отвечаю: «Ничего, совсем ничего». Окружающие любят такие ответы. Так они будут уверены в том, что я равнодушный монстр. Имея такого под боком, можно не замечать собственного уродства.

Всё самое лучшее происходило со мной в детстве, давным-давно. Я так и не справился с неизбежностью взросления. И теперь меня ставят в угол.

Каждый считает, что заслуживает большего. Я не исключение. Просто ждал и надеялся. Но ничего не происходило.

Когда жалеешь себя, то чувствуешься собственную важность, думаешь о том, что заслуживаешь лучшего. Дай повод, и жалость захватит всего тебя. Легче придаваться ей, чем нести ответственность.

Есть такая притча.

Как-то раз одному человеку приснилось, будто он идёт песчаным берегом, а рядом с ним – Господь. На небе мелькали картины из его жизни, и после каждой из них он замечал на песке две цепочки следов: одну – от его ног, другую – от ног Господа. Когда перед ним промелькнула последняя картина из его жизни, он оглянулся на следы на песке. И увидел, что часто вдоль его жизненного пути тянулась лишь одна цепочка следов. Заметил он также, что это были самые тяжёлые и несчастные времена в его жизни.

Он сильно опечалился и стал спрашивать Господа:

– Не Ты ли говорил мне: если последую путём Твоим, Ты не оставишь меня? Но я заметил, что в самые трудные времена моей жизни лишь одна цепочка следов тянулась по песку. Почему же Ты покидал меня, когда я больше всего нуждался в Тебе?

Господь отвечал:

– Потому что в те времена Я нёс тебя на руках.

Раскаяние, которое я возложил на алтарь собственной судьбы, помогает мне быть сильнее.

Прошлое – пылающие шрамы, которые не позволят совершить прежние ошибки.

Как и раньше, я иду к наполнителям, абсолютно один, только изредка вижу следы рядом со мной. Пожалуй, в первый раз я чувствую себя по-настоящему взрослым.

Глава двадцать первая

I

Всё, что будет дальше, не имеет смысла. Ни для вас, ни для меня. Однако эта история длится ровно столько, сколько человек умирает от потери крови. И во мне ещё осталось несколько капель.

После чистосердечного признания меня отправили в одиночную камеру следственного изолятора. До полного выяснения обстоятельств. Как выясняют обстоятельства, вы знаете. Следы допросов на моём лице и теле.

Раньше я считал, что к боли нельзя привыкнуть. Это так, но можно попытаться относится к ней равнодушно.

Когда вы услышите моё имя, то узнаете, что я убил не меньше десяти человек. Как пишут некоторые, убил, изнасиловал и съел. Кроме того вы узнаете, что я был вдохновителем массового заражения людей смертельным вирусом и возглавлял секту служителей богини Кали, приносящих людей в жертву. Я был лидером фашистской группировки, взявшей на себя ответственность за погромы, взрывы, похищения и убийства людей.

Моему послужному списку мог бы завидовать сам Чарльз Мэнсон.

Я стал по-другому смотреть на многие вещи. На преступников. На слуг правосудия. На жертв. Новый взгляд объясняется не только изменением сетчатки, которая стала отслаиваться вследствие черепно-мозговых травм, но и обретённым умением прощать. Это ценное качество.

Порой я надеюсь, что эти пытки прекратятся. Надеюсь, что на защиту моих прав встанут серьёзные люди. Но надежда умирает также быстро, как и рождается.

Иногда я пересекаюсь со страшными людьми. Настоящими психопатами. Маньяками. Насильниками. Педофилами. Когда я вижу их, они, в основном, улыбаются. О них заботятся, словно о маленьких детях.

Высокий человек с рыбьими глазами работал финансовым директором в строительной компании. Работал и убивал. На его счету сорок семь девочек в возрасте от пяти до одиннадцати лет. Он убивал абсолютно идентичным способом – топором в спину. Насиловал и готовил из жертв мясные деликатесы. Мне сказали, что его роскошная квартира походила на цех мясного комбината. У него была своя «фишка»: всем девочкам он вырезал молочные железы. Поэтому его прозвали Весёлым Молочником.

Его не могли поймать более семи лет. Когда поймали, то избили до полусмерти. На следующий день появился адвокат и принялся трубить о правах человека. Полицейским, избившим Молочника, дали срок за превышение должностных полномочий.

Журналисты ходят ко мне всё реже и реже. Я им малоинтересен.

Первое время ко мне пытались попасть разные люди. В основном, те, у кого вирус, а также их родственники. Они швыряли в меня арматурой, камнями, бутылками, иконами. Проклинали и клялись сжечь. Я просил у них прощения. Чем дольше это продолжалось, тем более я убеждался, что эти люди мало отличаются от позитивных или фашистов.

Яблоков заходил ко мне. Сказал, что может помочь выйти на свободу. Достаточно просто представить меня жертвой тоталитарного режима. Я отказался.

Патриотическая идея оказалась товаром. Торговали одни – убивали другие. Русские патриоты – не злодеи и не благодетели. Они всего лишь люди, которые хотят сделать мир лучше на свой манер.

Яблокова также вызывали на допрос. Он фигурировал в моих показаниях, но думаю, что дальше бумаг дело не пойдёт.

Арнольд пропал. Его не может найти ни полиция, ни близкие. Говорят, что он стал жертвой бизнесмена, чей сын отдыхал в клубе во время нашей акции.

Заходят и сектанты. Некоторых позитивных я узнаю среди полицейских. Они обычно бьют меня сильнее, чем прочие.

По слухам, общество Кали остановило прививки людей вирусом. СМИ создало шумиху вокруг их деятельности. Думаю, скоро они возобновят свою активность. Им надо лишь немного выждать. Но то, что они остановились, пусть и ненадолго, уже достижение, и ещё большее достижение – старания людей осознать происходящее.

Кроме отца, люди, которые ко мне заходят, не вызывают у меня никаких эмоций. Единственная, кому я был рад, это Лена. Она вновь беременна и клянётся, что никогда больше не сделает аборт. Врачи утверждают, что Лена может родить здорового ребёнка.

Впрочем, я должен вам рассказать ещё об одной встрече. Без этого моя история окажется незавершённой.