Текст книги "Книга Греха"

II

Слишком много мёртвых вокруг. Мёртвых внутри. Мёртвых снаружи. Хочется прикоснуться к кому-то живому, чтобы почувствовать себя живым.

И я, с запозданием приняв приглашение на ужин, звоню в дверь Нины, чувствуя вонь мочи в её подъезде. Рядом с её квартирой кто-то вывел красным «блядь».

Нина открывает дверь. На ней серые обтягивающие брюки и белая блузка. Она смотрит на меня своими влажными, собачьими глазами и приглашает войти.

У кухонного стола суетится Инна. На ней вновь красная юбка. Наверное, у неё их много, вот и меняет, думаю я.

Они подготовились к моему приходу. В квартире Нины идеальная чистота. На кухонном столе, накрытом накрахмаленной скатертью, жареная картошка с уткой, фаршированной яблоками, салаты, колбасная и сырная нарезки, маринованные шампиньоны и малосольные огурчики.

Мы усаживаемся. Едим, пьём охлаждённую водку и беспечно болтаем о всяческих пустяках. Становится легко и спокойно. Словно вернулись те времена, когда я встречался с людьми для общения, а не для того, чтобы принести смерть.

Переходим в комнату, прихватив с собой кремовые пирожные. Оказываемся в постели. Когда Инна склоняется над промежностью Нины, я вспоминаю, что у второй вырезан клитор. Мои движения становятся медленными и вялыми.

Клитор отвечает за сексуальное удовольствие, кроме этого у него больше нет никаких функций. Его удаление – древний ритуал. Фрейд видел в этом окончательную феминизацию. Для чего Нина отдаётся мне, если секс для неё, как мир для слепого или глухого, потерял прежнюю многогранность?

Если верить сексологам, фригидные женщины занимаются сексом снова и снова не для того, чтобы наконец-таки поймать оргазм. Наоборот, они лишний раз хотят убедить себя в том, что он им не доступен.

Мы лежим в постели и пьём «Чёрный доктор». Я должен спросить:

– Вы смогли бы убить человека?

– Я бы убила мать, – не задумываясь, отвечает Нина.

Не слушаю её, обращаюсь в пустоту:

– Мне кажется, убить можно лишь, родившись с этим правом.

– Животные убивают каждый день, – говорит Инна.

– Но мы не животные, – замечаю я.

– Ты не можешь убить, Даня? – тушит сигарету Инна.

– Не способен, – я стараюсь придать беседе форму игры.

– Должна быть веская причина для убийства. Если её нет, то нет и решимости.

– Разве человек может убить, взяв на себя функцию Бога? – спрашиваю я.

Инна отвечает:

– Бог – это форма безумия. Разница между мной и тобой, Даня, в том, что я способна принимать себя такой, какая я есть. Ты же слишком много размышляешь и не можешь взять на себя ответственность за то, что хочешь сделать. Ты безумен Богом, потому что Бог – это выдуманное ограничение высшего порядка, табу на все времена.

– Ты как Иван Карамазов, – вздыхаю я, – всё дозволено, всё можно, так выходит?

– Когда у тебя появится веская причина убить, ты сделаешь это. На всякого Карамазова найдётся свой Смердяков…

III

Когда он позвонил, я решил, что ошиблись номером. Ему пришлось долго объяснять мне, что он, Арнольд, тот самый человек, который верховодил на странной вечеринке, где мне довелось быть фотографом. Наконец, я согласился на встречу.

– Мы следили за вами, – говорит Арнольд.

Его чувственные губы, по обыкновению, не шевелятся. Рот закрыт. Мы в уютном кафе с бледно-розовыми скатертями и пышной зеленью на подоконниках. Он платит.

– Для чего и как?

– Отвечу только на ваш первый вопрос. То, что вы видели, допустим, игра. Но среди играющих есть серьёзные люди, которые хотят конфиденциальности.

– Я оправдал оказанное мне высокое доверие?

– Да. Вас не зря рекомендовали. – Арнольд смотрит в окно. – Скажу больше, поскольку не вижу смысла в этих хождениях вокруг да около: хотели ли бы вы стать частью одной большой идеи, Даниил?

Во мне и так слишком много идей, думаю я, смертоубийственных идей, из плена которых никак не освободиться, но я говорю:

– Какого рода эта идея?

– Вы думали о нашей стране?

Те же заходы в разговоре, что и у Яблокова или Марка Ароновича. Все эти, допустим, предводители одинаковы.

– Наверное.

– Вам не кажется, что во все времена она была подвержена расшатывающим девиациям внешнего мира? Допустим, как в роддоме одного младенца меняют на другого, другого на третьего и так далее. И каждый прекраснее предыдущего.

– Значит, мы достигли совершенства?

– Как раз таки нет, Даниил. Ныне мы находимся, допустим, в застойном состоянии. В условиях застоя, духовного и социального, интеллигенция, как в лучшие годы, должна стать двигателем процесса перемен.

– Не дай вам бог жить в эпоху перемен, говорили китайцы, – вспоминаю я.

– Что угодно? – наконец-то появляется официантка.

– Двести водки и четыреста томатного сока, смешать, – привычно заказываю я.

– Вам? – официантка обращается к Арнольду.

– Кофе по-венгерски, – официантка уходит, и Арнольд продолжает. – Человек, допустим, склонен страдать от собственной ничтожности и бессмысленности жизни, об этом много написано и переписано, но вся эта шелуха отпадает, как только появляется идея. Идеи правят миром. Они не имеют предела.

– Чего вы хотите? – прямо спрашиваю я, устав от демагогии.

– Мы, допустим, знаем о вашей причастности к обществу Кали.

– Что за фантазии? – стараюсь выглядеть удивлённым. Арнольд равнодушен:

– Даниил, допустим, мы сейчас будем долго изображать удивление и отнекиваться, но это не изменит ничего, кроме того, что вы, допустим, останетесь в проигрыше.

Я понимаю, что Арнольд не блефует.

– И это вам сообщил мой загадочный рекомендатель?

– Ваша, допустим, причастность к вирусу Кали…

– Арнольд осекается.

Официантка приносит заказ. Я жадно выпиваю полстакана водки с соком. Арнольд не притрагивается к кофе и продолжает экзекуцию:

– Она может быть нам на руку. Допустим, у меня есть к вам взаимовыгодное предложение.

Наша жизнь – это сон. Кто бы ущипнул меня, чтобы я проснулся вне этой психоделической фантасмагории. Я видел этого человека, Арнольда, один раз в жизни на странной вечеринке, похожей на оргию членов загадочного культа, и он уже знает о том, что я состою в секте тех, кто разносит вирус. Неужели так бывает?

– Вас не смущает то, что мы видимся второй раз в жизни? – говорю я напрямую.

– Не имеет значение количество. – Арнольд отпивает кофе. – Мы знаем о вас достаточно. Верьте мне на слово. Допустим, у нас хорошие информаторы.

Вновь эти загадочные третьи лица, которые рекомендуют меня и втягивают в опасные игры. Кто же это? Кто-то из позитивных; иначе откуда ему знать про мою причастность к секте?

– Моя выгода? – я в два глотка допиваю водку с соком и ищу официантку.

– Деньги и, допустим, безопасность.

– Допустим или гарантированная безопасность? – меня уже порядком раздражает это его «допустим».

– Гарантированная.

– И после вы оставите меня в покое?

– Вас и вашу семью, – Арнольд равнодушно смотрит на меня.

Только сейчас, после его скрытой угрозы, я понимаю, насколько далеко зашёл. Если едва ли не каждый знает о моей причастности к позитивным, то, что мешает им втянуть в кровавую игру моих близких?

– Почему вы не хотите сделать всё сами? – выдавливаю я.

– Допустим, не хотим марать руки.

– Говорите, что вы хотите от меня.

Арнольд встаёт из-за стола и произносит:

– Мы свяжемся с вами. До встречи.

Он уходит. Официантка приносит мне бутылку водки и пакет томатного сока.

Глава шестнадцатая

I

Когда Конфуций поехал к разбойнику Чжэ, чтобы усовестить его, тот выгнал мудреца, сказав следующее: «Если исключить изнуряющие муки болезней, траур при утрате, заботы и волнения, то в жизни человеческих дней, когда открываешь рот от смеха, найдётся в одном месяце не больше четырёх или пяти. И это всё».

Моя история безумия началась в День Святого Валентина, год назад.

Я в палате городской больницы. Из моей вены на левой руке торчит бледная трубка капельницы. На голове тугая марлевая повязка. Мать держит на ней лёд. Меня только что прооперировали. Я без сознания.

Бормочу имя пересохшими губами. Мать натирает их лимонным соком, чтобы стало легче. Одно имя. Без перерыва.

Я шепчу: «Маргарита, не уходи, не уходи… будь со мной, Маргарита… не бросай… знаю, ты презираешь меня… бросишь меня… но не уходи. Маргарита… ради всего, что было… если уйдёшь, то убью себя… убью…».

Бормочу, будто в припадке. Рядом плачущая мать. И улыбающиеся медсёстры.

Пробуждение от наркоза похоже на прыжок из одной реальности в другую; настоящее выкристаллизовывается с максимальной ясностью, сознание и подсознание сливаются – миг абсолютной, девственной чистоты разума. В религии и эзотерике это называется пороговым моментом, когда время и страсти замирают, и личность на миг сливается с нирваной. Галлюцинация или просветление – кому как больше нравится.

Короткий миг, и реальность вновь становится привычной: облупившиеся, ядовито-зелёные стены палаты, заплаканное лицо матери, похожая на вешалку капельница. И нет Маргариты рядом.

Медсёстры ставят мне «утку». Я умоляю мать пойти домой, чуть-чуть поспать. Кажется, что за три часа операции она постарела лет на десять.

Психологи считают: когда человеку паршиво, он старается сделать себе ещё хуже, старается довести ситуацию до критической точки. Так проще индульгировать в жалости к самому себе.

Когда мать уходит, я первым делом проверяю свой мобильный телефон. Нет пропущенных звонков. Только одно новое сообщение: «Сынок, люблю тебя! Ты смысл моей жизни!» – от мамы. Никаких эмоций в душе.

Последнее сообщение от той, которую люблю, пришло прошлым вечером. И больше ни одной строчки.

Телефон пронзительно пикает. Хватаю его с тумбочки и тут же потухаю. Ещё одно сообщение от мамы: искренние, душевные, полные любви строки. Я бы променял их на пару банальных фраз от Маргариты.

Интересно, в какой момент женщина, с которой мы спим, вдруг затмевает мать?

Поколение, воспитанное матерями. Поколение с комплексом Эдипа. Мы ищем в женщине либо мать, либо её антагонисту. В зависимости от материнской дозировки любви в детстве.

Пишу Маргарите сообщение. И следом ещё два жалобных стона. Убийственная пустота в ответ.

Встаю с кровати, натягиваю на ноги туфли и ползу по стенам к входной двери. В коридоре нейрохирургического отделения ни души. Сгибаясь пополам, я пробираюсь к выходу, сжимая в руке мобильный телефон и деньги. Ещё одно сообщение Маргарите. Нет сил лежать, спать, отдыхать – хочется бежать и бежать, как Форрест Гамп; внутри меня пылает адский огонь, разгоняющий топку локомотива, несущегося в пропасть.

В любви, как и в дружбе, один раб другого. Мужчине в отношениях всегда тяжелее: он должен каждый миг быть сильным. Любая женщина, независимо от степени своей любви и срока отношений, постоянно устраивает мужчине проверки на его мягкотелость, на возможность, что называется, сесть ему на шею.

В какой момент мы уже не в силах скрывать нашу слабость? Сколько нужно сил, чтобы всегда быть сильным?

В ларьке покупаю сигареты и тут же закуриваю. Я в лакированных туфлях, клетчатых операционных штанах и бесформенной рубашке, заляпанной кровью, с перевязанной марлей головой. Посреди больничного двора.

Набираю Маргариту. Гудки, долгие, едкие, чудовищно протяжные. Ещё одна сигарета. Голова идёт кругом, меня выташнивает гнусной, зеленоватой массой.

Этельред: «Ты не хотел заходить далеко? Ушедшие за любовью не возвращаются». В какой момент любовь выходит из-под контроля? Когда любовное путешествие в сказку вдруг становится ночным кошмаром?

Следом за тошнотой приходит непреодолимое желание срать. То самое чувство, когда явственно кажется, как дерьмо выходит из сжимающегося в судорогах сфинктера и начинает вываливаться наружу. Так обычно бывает в моменты неуправляемой паники. И вместе с извержением дерьма сводит яйца.

В Евангелии от Иоанна сказано: «Бог есть любовь. И тот, кто пребывает в любви, пребывает в Боге, и Бог в нём». Если верить богословам, то наши страдания – кара за грехи, искупление, посланное Господом при жизни, дабы путём катарсиса очиститься перед загробной жизнью. Наукой доказано, что болезни, в основном, имеют метафизические причины, главная из которых – отсутствие любви.

Не полюбив себя, нельзя полюбить ближних. Существует даже такой терапевтический метод – лечение любовью. Любая медитация, молитва есть не что иное, как наполнение себя любовью ко всему сущему. Учёными доказано, что у молящегося человека кора головного мозга генерирует ритмы биотоков с частотой 3 герца, «дельтаритмы», которые наблюдаются только у младенцев до 2 – 3 месяцев.

«Будьте как дети и спасётесь», сказано в Евангелии. Разве младенец не есть абсолютное, стопроцентное выражение любви ко всему окружающему, образ блаженного Господа? Разве не замирает время в его не по годам мудрых, всезнающих глазах?

Есть такое выражение: «Для влюблённых время замирает». На самом деле, замирает не время, а ритмы в коре головного мозга влюблённых.

Как любой процесс, любовь между мужчиной и женщиной имеет свой онтогенез, жизненный цикл: рождение, взросление, старение и смерть. Биохимически, на уровне ферментов и гормонов, любовь живёт три года. Человек физически развивается до двадцати пяти лет, после чего начинает стареть. И любовь, и человеческая физиология проходят одни и те же стадии, только в разных временных рамках. Похоже на летоисчисление жизни собаки и человека: чтобы узнать человеческий возраст собаки, нужно умножить её года на семь. Коэффициент соотношения любви и человека: 25 к 3 – 8, 33.

Формула: чтобы узнать человеческий возраст любви, достаточно умножить срок отношений на 8,33. Простая арифметика. Например, год отношений – восьмилетний человек, однолетний человек – полтора месяца отношений, примерно сорок пять дней.

Таким образом, трёхмесячный младенец с его особыми замедленными ритмами коры головного мозга – это одиннадцать дней любви между мужчиной и женщиной. Именно в этот момент любовь вырабатывает свои «дельта-ритмы».

После этого срока ритмы убыстряются, влюблённые начинают взрослеть, неизбежно сталкиваясь с проблемами бытового и личностного характера.

Если любовь есть Бог, то отсутствие любви есть отсутствие Бога, а, следовательно, первоначальная пустота, которая со временем наполняется взаимными гневными упрёками, горькими разочарованиями и обидами – всеми теми страстями, что являются предвестниками ненависти. Денни де Румжон писал: «Дьявол не может любить и не любит тех, кто любит». Дьявол есть ненависть.

Мы приходим в этот мир чистыми, безгрешными, созданными по образу и подобию Божьему. Приходим в мир, чьим князем, по утверждению богословов, является дьявол. По мере нашего развития, страсти и грехи как факторы инфернального, плотского мира отягощают нас, по сути, мешая попасть в рай или слиться с нирваной.

Мы всё дальше откладываем Бога, всё меньше оставляя Ему места в душе, а значит, всё более и более утрачиваем способность любить, что приводит к болезням и горестям.

Любовь есть земное выражение Бога. Три года, пока живёт любовь, физиологически в нас живёт Бог; не в этом ли и есть загадочное триединство Бога?

Так всё же, в какой момент мы становимся слишком взрослыми, взрослеем настолько, что перестаём воспринимать любовь в её младенческом ракурсе? Когда вместо того, чтобы замереть друг с другом во времени, замедлив ритмы, мы вдруг начинаем считать секунды до появления любимых, мгновения до получения от них вестей?

Пожалуй, именно тогда, когда любимые люди заставляют нас воспринимать временную ось как прямую, разделённую на отрезки между звонками, свиданиями и актами любви, заставляют нас считать и измерять время, чувствуя его как никогда остро, наша любовь теряет свою божественную суть и становится объектом эгоистичного вожделения, источником сомнений, разочарований, упрёков, обид, гнева – всех тех страстей, что являются факторами дьявола и становятся метафизическими причинами наших плотских хворей и страданий, именно тогда из любящих существ Господних мы превращаемся в страждущих, обуреваемых страстями слуг Дьявола, который не способен любить и не любит тех, кто любит…

Эти мысли, рассуждения пришли ко мне только сейчас, в момент воспоминаний. Четырнадцатого февраля, всё было по-другому.

Маргарита, ответь. Просто дай услышать твой голос. Я робот на телефонной станции: просто нажимаю вызов, слушаю гудки, сбрасываю и вновь набираю номер.

Меня шатает словно пьяного. Через каждый метр я выблёвываю из себя жуткую зеленоватую массу. Сжимаю ягодицы, чтобы дерьмо не вывалилось наружу.

«Медвежья болезнь», как говорят в народе, – беспричинный понос на нервной почве, нападающий перед пугающим, ответственным мероприятием. Я безумно переживал вечером перед операцией. Нервничал, писал сообщения Маргарите и сидел в грязном, больничном туалете. Потом выпил десяток таблеток активированного угля и уснул.

Телефонные гудки вдруг замолкают, и мне кажется, что кто-то ответил. Я замираю, закуриваю и с надрывом хриплю в телефон, разрывая воспалённые связки:

– Маргарита, алло! Алло! Слышишь меня?

Шёпот на том конце:

– Не звони! Я сама перезвоню!

– Ты где?

– Работаю!

И вновь короткие гудки, похожие на плевки жидким азотом. Ни вопроса об операции. Ни пожелания выздоровления. Ни слов любви. Только раздражённый, злой ответ, похожий на отмашку от досадливого насекомого.

Чарльз Буковски: «Сколько хороших мужиков оказалось под мостом из-за бабы».

Сигарета вываливается изо рта, голова идёт кругом, ягодицы расслабляются, и дерьмо просачивается на клетчатые, больничные штаны.

Правила отношений с женщинами. Всегда держать себя в руках. Женщины любят сильных. Нет ничего хуже жалко выглядящего мужчины. Пока она не стала полностью твоей, ни в коем случае не давать ей почувствовать всей полноты твоей любви.

Правила нужны, чтобы их нарушать. Наверное, не в этом случае. И не сейчас.

Будто меня приставили к стене и вот-вот должны расстрелять. Последний взгляд на плачущее небо.

«Не звони» – первая пуля вырывается из ружья и пробивает мне руку. «Перезвоню» – вторая пуля врезается в правый бок, пронзая печень. «Работаю» – завершающий выстрел в голову. Прощальный вскрик. И абсолютная тьма.

Для Маргариты важнее работа, личностный рост. Словно от работы она сможет родить.

Деньги – помёт Дьявола. Работа нужна нам, чтобы этот помёт собирать. Мы, менеджеры и инженеры, директора и педагоги, всего лишь жуки-навозники, собирающие дьявольское дерьмо, которое позволит обрести нам пресловутый успех, что так важен между людьми. Пожалуй, выражение «счастье дерьмового свойства» предстаёт в новом свете.

Проскакиваю медсестру, пробегаю к туалету и он, конечно же, занят. Дерьмо тёплой массой растекается по ногам.

Из кабинки больничного туалета появляется напуганный лысый старичок с распухшей, багровой щекой. В его руках газета.

Я врываюсь в туалет, на ходу стягивая штаны и разбрызгивая дерьмо, прыгаю на холодный унитаз и испражняюсь, чувствуя судороги в животе. Весь мой путь увенчан тёмными отметинами. Мои ноги покрыты той же густой, чёрной от выпитого вечером угля массой дерьма. Встаю и ищу бумагу.

Именно в тот момент во мне что-то изменилось. Четырнадцатого февраля, в День всех влюблённых, в туалете нейрохирургического отделения больницы наружу вырвался монстр.

Штаны и туфли, грязно-жёлтый кафель туалета, унитаз и даже сливной бачок – всё было заляпано чёрным дерьмом. Оно было повсюду: на руках, телефоне, сигаретах, дверной ручке – везде. И только на батарее гордо возлежал чистый островок посреди океана дерьма – крохотный клочок газеты с обрывком заголовка «Диарея: причины и…».

Я вновь набрал телефон Маргариты – она сбросила. И в этот момент, стоя в дерьме, лишённый её поддержки, я вдруг заорал и расплакался. Всё моё нутро вопило и рыдало от жалости и стыда к самому себе. Если бы я мог разорвать себе горло руками, то сделал бы это…

Рана на шее зажила. Дерьмо отмылось. Маргарита всё же приехала ко мне, на третий день после операции, поцеловала, узнала про моё здоровье и принялась восхищённо рассказывать о повышении зарплаты.

Развиваем бизнес. Обеспечиваем качество. Зарабатываем деньги. Нарекаем себя властелинами мира.

Задайте себе вопрос. Простой вопрос. Если вы узнаете, что умрёте через два дня, что вы вспомните перед смертью?

Работу? Личностный рост? Количество заработанных денег? Машину, на которой ездили? Марки одежды, в которые одевались? Количество женщин, которых трахнули?

Или ваши воспоминания будут глубже? Чище? Искреннее? Духовнее?

Я задал себе этот вопрос в День всех влюблённых.

С этого всё и началось. С кучи чёрного, как смоль, дерьма, текущего по ногам. С окровавленной повязки и тошноты. С Маргариты, что так была занята своими делами.

Побочными эффектами лекарств, которыми меня накачивали тогда, были нарушения работы ЦНС, депрессии, фобии, беспокойство. Может быть, эмоции четырнадцатого февраля – крайние душевные муки, а, возможно, химическая реакция организма.

Впрочем, это всего лишь предыстория перед тем, как задать себе тот самый вопрос. Вопрос, с которого и началась вся эта попытка наполнить себя.

Секта позитивных, партия фашистов, готы – те же жуки-навозники, только вместо денег они собирают дерьмо другого свойства. Ценности иные, а механизмы те же. И не определить, кто живее: разносчики вируса или разносчики мировых денег.

Как бы сказал Екклесиаст, «видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё – суета и томление духа».

Мы никогда не будем такими, как прежде. Такими, как мгновение назад.