Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

Сократ. Ах, Федр! Если я Федра не узнаю, значит, и себя я забыл. Но… ни то, ни другое. Я уверен, что Федр, слушая речь Лисия, не просто один раз ее прослушал; нет, он много раз просил ее повторять, а Лисий охотно соглашался на это. Но Федру и этого было мало. В конце концов, он взял с собою свиток, пересмотрел все то, что его привлекало всего более, просидел за этим делом с утра, и только тогда – клянусь собакой – оставил свиток в покое и пошел, я думаю, гулять, когда выучил речь наизусть, если только она была не очень уже обширна. А пошел он за городскую стену, чтобы там декламировать речь. Тут повстречался он с человеком, болезненно настроенным к слушанию речей. Увидел его, увидел… и, обрадовавшись, что заполучил такого же корибанта, как он сам, пригласил его идти с собою. А когда этот поклонник речей стал просить его произнести речь, он начал жеманиться, будто не хочет ее произносить. А кончил бы тем, что произнес бы ее, насильственно заставив ее выслушать, если бы даже по доброй воле и не стали его слушать. Так что ты-то, Федр, попроси его, чтобы он теперь же сделал то, что он скоро, во всяком случае, сделает.

Сократ часто клялся собакой, чтобы не тревожить лишний раз богов и подчеркнуть свою простоватость.

Федр. Сказать по правде, для меня будет самое лучшее произнести речь так, как я могу: ведь, мне кажется, ты ни за что не отстанешь от меня до тех пор, пока я, как-никак, не произнесу ее.

Сократ. Ты угадал вполне.

Федр. Ну, я так и сделаю. Однако, на самом деле, Сократ, слова-то речи я всего менее заучил. Зато смысл почти всего, чем, по словам Лисия, положение любящего отличается от положения не любящего, я, в общих чертах, по порядку изложу тебе и начну с самого начала.

Сократ. Покажи-ка сначала, милый, что ты держишь в левой руке под плащем? Догадываюсь, самую-то речь и держишь. А если так, то мысли обо мне вот что: как крепко я тебя не люблю, но, хотя бы и Лисий был здесь налицо, ты и думать не смей, будто я позволю тебе «упражняться» на себе. Ну-ка, покажи!

Сократ говорит, что настаивает только на интеллектуальном обсуждении любви, а не на практическом соблазнении, даже если в собеседнике кипит желание.

Федр. Отстань! Ты отнял бывшую у меня надежду, что мне удастся «поупражняться» при твоей помощи. Но где же ты хочешь присесть и прочитать речь?

Сократ. Повернем сюда и пойдем по Илису, а затем, где понравится, там и сядем в тиши.

Илис – ручей в Афинах. Имеется в виду, что они незаметно для себя выходят за город.

Далее упоминается Орифия – дочь мифологического царя Аттики Эрехтея, которую похитил бог северного ветра Борей. Это был как бы священный брак Земли (Эрехтей изначально – подземное хтоническое божество) и Воздуха, и создавшее природный и культурный порядок в Аттике.

Федр. Кстати, я босиком – ты-то всегда так ходишь. Орошая ноги водицей, нам будет идти очень легко, да и приятно, особенно в такую пору года и дня.

Сократ. Иди вперед и высматривай, где бы нам присесть!

Федр. Видишь вон тот высокий платан?

Сократ. Ну?

Федр. Там тень и ветерок, есть и трава, чтобы сесть, а захотим, так и прилечь.

Сократ. Иди же вперед!

Федр. Скажи мне, Сократ, не отсюда ли откуда-то, с Илиса, Борей, как говорят, похитил Орифию?

Сократ. Да, есть такое предание.

Федр. Так отсюда? Водица, действительно, приятная, чистая, прозрачная; девушкам тут играть удобно.

Сократ. Нет, не здесь, а ниже, стадии на три, там, где переход к святилищу в священном округе Агры. Там еще есть жертвенник Борею.

Федр. Не обратил внимания. Но скажи, ради Зевса, Сократ, сам-то ты считаешь этот баснословный рассказ истинным?

Сократ. Не было бы странно, если бы я, подобно мудрецам, и не верил ему, а затем стал мудрствовать и утверждать, будто вихрь Борея столкнул Орифию, когда она играла с Фармакеей, с близь лежащих скал, что ее, погибшую таким образом, как говорили, и похитил Борей – или, что Орифия похищена была с Ареева холма – есть и такое сказание, будто она была похищена оттуда, а не отсюда. Я, Федр, считаю все вообще такого рода рассказы прелестными, но думаю, что для объяснения их надобен человек очень способный, трудолюбивый и не очень-то удачливый, по той простой причине, что ему придется, вслед за тем, исправлять вид Иппокентавров, потом Химеры, а то еще нахлынет на него толпа всяких Горгон, Пегасов, масса иных несообразностей, нелепые небылицы из числа тех, что встречаются в природе. Если кто, не веря во все это, подойдет к каждому из этих существ с естественным объяснением, то, хотя бы он прибег к помощи и простецкой мудрости, много свободного времени ему потребовалось бы. А у меня на все это досуга совсем нет. Причина же этого, друг мой, вот какая: я все еще не могу, как сказано в Дельфийской надписи, «познать самого себя»; и смешным мне представляется, не усвоив этого, заниматься исследованием всего второстепенного. Поэтому, сказав «прости» всему этому и веря тому мнению, которое, как я только что сказал, признается ходячим, я исследую не это, но самого себя: кто я, зверь ли какой, более крепко, чем Тифон, сплетенный и еще более его яростный, или животное более ручное и кроткое, природа которого причастна некоему божественному и кроткому уделу… Между прочим, приятель, не это ли, вот, дерево, к которому ты вел меня?

Иппокентавр – видовое название кентавров с телом коня (были и другие виды, онокентавры – с телом осла).

Тифон – крылатый змей, сражавшийся с Зевсом, здесь олицетворяет все дикое и несуразное.

Федр. Оно самое.

Сократ. Прекрасное, клянусь Герою, место для отдыха! Платан-то какой развесистый и высокий! Высота и тень вербы как прекрасны! Как он расцвел! Всю местность наполнил он своим благоуханьем! А под платаном бьет прелестнейший источник воды студеной – это и ноги чувствуют. Судя по статуэткам, изображающим девушек, место это посвящено каким-то Нимфам и Ахелою. А как приятен и сладок здесь ветерок! Летним шелестом подпевает он хору цикад. Но роскошнее всего мурава! Она пышно раскинулась легким подъемом вверх, и великолепно будет склонить на нее голову. Проводником ты был прекрасным, любезный Федр!

Верба была посвящена богине Гере, т. е. собеседники становятся на сторону олимпийских божеств, божеств разума, а не подземных божеств, божеств страсти.

Ахелой – речное божество с хвостом рыбы и головой быка, с ним сражался Геракл.

Федр. А ты, чудак, странный ты человек! То, что ты говоришь, прямо-таки напоминает разговор какого-то чужестранца, которого водит проводник, а не местного жителя. Вот что значит не выходить из города, не выезжать заграницу. Да ты, сдается мне, и за городские стены вовсе не выходишь?

Сократ. Извини, добрейший! Я ведь человек любознательный. Поля и деревья ничему меня учить не хотят, а вот в городе – люди. Ты, однако, кажется, нашел средство, чтобы побудить меня выйти из города. Подобно тому, как перед голодною скотиною помахивают веткой или каким-нибудь плодом и тем подгоняют ее, так и ты приманиваешь меня речами в свитках и, по-видимому, потащишь меня по всей Аттике, да и в другое место, куда только пожелаешь. Впрочем, теперь, в данную минуту, придя сюда, я думаю здесь возлечь, а ты, выбрав такое положение, в каком удобнее всего читать, читай!

Поля и деревья… – общий мотив, что Сократ занимался не вопросами натурфилософии (философии природы), а нравственной жизнью современников.

Федр. Ну, слушай!

О моих планах ты осведомлен и, полагаю, понял, что осуществление их послужит нам на пользу. Прошу тебя не отказать в моей просьбе потому только, что я не состою твоим поклонником. Поклонники раскаиваются в своих благодеяниях после того, как страсть их потухла, у не поклонников и времени нет, когда им надлежало бы раскаиваться. Они оказывают свои благодеяния по мере сил своих, не под воздействием необходимости, а по доброй воле, так как они, прежде и главнее всего, думают о своих личных интересах. Сверх того, любящие наблюдают за тем, в чем из-за любви потерпели ущерб их интересы и в чем выиграли. Присоединяя сюда еще понесенные ими труды, они думают, что давно уже отблагодарили достойным образом тех, кого они любят. Не любящие не могут приводить любовь как предлог, будто они пренебрегают своими личными интересами, не могут ни принимать в расчет свои труды, понесенные в прошлом, ни ссылаться на происшедшую размолвку со своими родственниками. Таким образом, преодолев такое количество зол, им остается одно – ревностно исполнять все то, чем, по их мнению, они смогут угодить любимцам. Далее, если любящих пристало высоко ценить за то, что они, как сами утверждают, всего более относятся дружелюбно к тем, кого они любят, и готовы, относясь враждебно, и на словах и на деле, ко всем прочим, угождать первым, то тут легко проверить, говорят ли они правду: ведь тех, кого они полюбят позже, они будут ставить выше тех, кого любили раньше, и, ясно, с последними, если только они захотят этого, будут обходиться дурно. Однако можно ли было бы считать здесь естественным самопожертвование со стороны человека, попавшего в такое несчастие, отвратить которое не стал бы даже пытаться ни один человек опытный?

К тому же любящие сами признаются, что они скорее больны, чем находятся в здравом уме, что они знают свои заблуждения, только превозмочь себя не в силах. Спрашивается, как же люди, к которым вернулся здравый смысл, могли бы признать прекрасным то, на что они решаются, находясь в таком состоянии? К тому же, если бы ты стал выбирать из числа любящих наилучшего, твой выбор касался бы немногих; а если бы ты стал выбирать из числа всех прочих наиболее для себя подходящего, твой выбор был бы из многих. А ведь гораздо больше надежды встретить достойного твоей дружбы в числе многих.

Лисий метит в самую сердцевину народных представлений о любви: любовь – это болезнь, тягостное и мучительное состояние, и поэтому риторическая рационализация любви требует отказаться от нее ради благополучного самочувствия во все дни. Но философ знает, в отличие от ритора, что мучение и претерпевания – другая сторона торжества и триумфа.

Если ты боишься установившегося закона, как бы не навлечь на себя поношения со стороны людей, когда они узнают, то, естественно ожидать, любящие, полагая, что все прочие считают их такими же счастливыми, какими они считают себя сами, будут хвастаться и кичиться пред всеми, указывая, что труды их не пропали даром. Не любящие же, властвуя над собою, будут предпочитать молве людской наивысшее благо. Далее, многие знают и видят, что любящие следуют по пятам за своими любимыми. И выходит, что, лишь только увидят любящего и любимого во взаимной беседе, все начинают думать, будто они сошлись вместе или в силу прошлого вожделения, или в силу ожидаемого. Напротив, не любящим не будут ставить в вину их совместное пребывание, так как знают, что им необходимо поговорить друг с другом, или по чувству дружбы, или ради другого какого удовольствия.

Закон – здесь имеется в виду устоявшаяся традиция, которой следуют все представители конкретного общества. Это специфическое древнегреческое представление о связи закона и обычая, которого у римлян не было.

Если тебя пугает мысль, что трудно допустить постоянную дружбу, что из-за происшедшего как-либо разлада и на любящего, и на любимого может обрушиться общая беда, что, пожертвовав самым для себя ценным, ты испытываешь от того большой ущерб, естественно, ты станешь больше опасаться любящих: ведь многое их огорчает, все происходящее они признают для себя ущербом. Поэтому они даже отвращают своих любимых от общения со всеми людьми, боятся людей, обладающих богатством, как бы последние не превзошли их щедростью, боятся людей образованных, как бы они не оказались сильнее их разумом. Вообще, они опасаются влияния всякого человека, обладающего каким-либо благом. Убедив тебя относиться с ненавистью ко всем этим людям, они ставят тебя в положение человека, лишенного общества друзей; а если ты, преследуя свои интересы, окажешься мудрее их, у тебя с ними возникнет ссора. Напротив, те, кто добились того, в чем нуждались, не любовью, но какою-либо добродетелью, не станут питать зависти к людям, вступающим с тобою в общение; напротив, они будут относиться с ненавистью к тем, кто этого общения не ищет: по их мнению, такие люди смотрят на них с презрением, а от общения с тобою они рассчитывают извлечь для себя пользу. Принимая все это во внимание, гораздо больше надежды, что в нашем деле отношения любимых с любящими окажутся дружественные, а не враждебные.

Многие из любящих вожделели к телу любимых ранее, чем познали их характер и испытали прочие их свойства. Поэтому им неясно, пожелают ли они быть в дружбе с любимыми после того, как вожделение их прекратится. Что же касается не любящих, достигших своей цели еще раньше, когда они состояли во взаимной с любимыми дружбе, то невероятно, чтобы то, что способствовало удовлетворению их желаний, ослабило их дружбу; напротив, это останется памятником тому, что должно быть в будущем.

Таким образом, для тебя будет лучше, если ты прислушаешься ко мне, а не к голосу твоего поклонника. Ведь поклонники одобряют все то, что говорится и что делается вопреки наилучшему: с одной стороны, они боятся, как бы в противном случае не навлечь на себя ненависть, с другой – и сами-то они во всем разбираются хуже вследствие овладевшего ими вожделения. Любовь проявляется в следующем: кто в ней несчастен, тех она заставляет признавать мучением все то, что всем прочим не доставляет никакого горя тех же, кто счастлив, она побуждает хвалить то, что не вызывает в первых никакого удовольствия. Таким образом, любимым следует гораздо более сожалеть любящих, чем подражать им. (…)

Лисий рассуждает как ритор-практик, для которого вопросы сводятся к вопросам полезности удовольствия, и связка удовольствия и пользы заменяет все вопросы о смысле бытия. Далее речь Лисия делается очень бойкой: кульминация в речи оратора обычно становилась ритмичной и контрастной для большего вовлечения слушающих.

Сверх того, если должно оказывать внимание по преимуществу людям нуждающимся, то надлежит и из числа всех прочих благодетельствовать не самым лучшим, но самым неимущим, – избавившись от величайших зол, они будут питать наибольшую благодарность. Точно так же, раскрывая свой кошелек, следует давать из него не друзьям, но тем, кто обращается с просьбою и нуждается в удовлетворении своей нужды: последние и любить тебя будут, и сопровождать тебя будут, и к дверям придут, и всего более ликовать будут, и величайшую благодарность питать будут, и многих благ тебе пожелают. Быть может, впрочем, следует оказывать внимание не тем, кто очень сильно нуждается, но тем, кто в состоянии воздать наибольшую благодарность; не только тем, кто с просьбою обращается, но тем, кто заслуживает, чтобы о них заботились; не тем, кто наслаждаться будет твоею цветущею молодостью, но тем, кто уделит тебе от своих благ, когда ты состаришься; не тем, кто, достигнув успеха, будут хвастаться им пред всеми прочими, но тем, кто из чувства стыда пред всеми будут хранить молчание; не тем, кто рвение свое проявляют на короткое время, но тем, кто одинаково будут друзьями в течение всей жизни; не тем, кто, когда страсть угасает, повода для вражды ищут, но тем, кто, когда цветущая юность увядает, тогда-то и обнаруживают в свою добродетель. Итак, помни обо всем, что сказано, и обрати внимание на то, что любящих друзья вразумляют, так как образ действий их не хороший, не любящих же никто из близких к ним никогда еще не порицал, так как чрез это они зла себе не замышляют.

Быть может, ты задашь мне вопрос: советую ли я тебе угождать всем не любящим. Но, я думаю, даже и любящий не станет советовать тебе держаться такого образа мыслей в отношении всех любящих. Ведь так думающему не пристало рассчитывать на одинаковую благодарность [со стороны каждого], да и тебе, равным образом, было бы невозможно оставаться незамеченным всеми прочими. От взаимных отношений между любящим и любимым не должно проистекать никакого ущерба, польза же должна быть и для того и для другого.

Я считаю сказанного мною достаточным. Если желаешь дополнить еще чем-нибудь, полагая, что мною кое-что опущено, задавай вопросы.

Федр. Какою тебе, Сократ, представляется эта речь? Не правда ли, она какая-то сверхъестественная, в особенности ее внешние способы выражения?

Сократ. «Демоническая» [боговдохновенная] речь, приятель! Я поражен! И это я испытал благодаря тебе, Федр; когда я смотрел на тебя, мне казалось, ты во время чтения приходил в восторг от речи. Полагая, что ты во всех этих вещах больший знаток, чем я, я и следовал за тобою, а следуя, пришел в вакхический восторг вместе с тобою, божественная ты голова.

Федр. Ладно-ладно. Ты шутишь.

Сократ. Так тебе кажется, я шучу, а не говорю серьезно?

Федр. Никоим образом, Сократ! Но скажи поистине, ради Зевса, дружбы покровителя, может ли, по-твоему, кто другой из эллинов высказаться более содержательно и полно о том же предмете?

Сократ. Так что же? Значит, я и ты, мы должны теперь восхвалять эту речь за то, что творец ее высказал в ней все, что должно, а не за то только, что все в ней ясно и закруглено, что каждый оборот отточен со всею тщательностью. Если так, то приходится согласиться в угоду тебе. От меня-то, по моему ничтожеству, все ускользнуло. Я ведь все внимание свое обращал только на риторическую сторону ее; что же касается содержания речи, я думаю, и сам Лисий не считает, что он его исчерпал. Мне, Федр, если ты не возражаешь, показалось, что Лисий дважды и трижды говорил об одном и том же, как будто у него не хватало материала подробно говорить об одном и том же предмете, или, быть может, он нисколько его и не интересует. И, сдается мне, Лисий поступает как подросток [стремящийся привлечь к себе внимание любыми средствами], старается показать, что он способен об одном и том же говорить то так, то иначе, и при этом и тут, и там подыскивать наилучшие выражения.

Сократ сразу противопоставляет тематичность риторической речи (об одном и том же, в смысле темы) и предметность философской речи (об одном и том же предмете).

Федр. Ничего подобного, Сократ! Речь важна преимущественно своим содержанием. Лисий в своем рассуждении не упустил ничего такого, о чем он не сказал бы достойным образом, так что к тому, что сказано им, ничего нельзя больше прибавить, ничего более достойного.

Сократ. Вот тут я уже не могу согласиться с тобою. Древние мудрые мужи и жены, говорившие и писавшие о том же предмете, выступят моими обличителями, если я, в угоду тебе, соглашусь тут с тобою.

Федр. Кто это такие? И где ты слышал что-либо лучше этого?

Сократ. Теперь, так сразу, я не могу сказать. Ясно, что от кого-то слышал, либо от Сапфо прекрасной, либо от Анакреонта мудрого, либо от каких иных писателей. Но на что опираясь, я утверждаю это? Сердце мое, божественный ты мой, преисполнено, и чувствую я, что могу сказать помимо того, что сказано, и другое, и не хуже. Сознавая свое невежество, я уверен, что от себя самого я ничего подобного не придумал бы. Остается, по-моему, предположить, что я, из каких-то чужих источников черпая, как из сосуда, слухом наполнился, по тупоумию же своему забыл даже, как и от кого я все это слышал.

Сапфо (? – ок. 570 гг. до н. э.) – известная древнегреческая поэтесса.

Анакреонт (ок. 570 – ок. 485 гг. до н. э.) – древнегреческий лирик, мудрым он назван, вероятно, как менее непосредственный, чем Сапфо: продумывающий, к какой именно аудитории он сейчас обращается.

Федр. Прекрасно ты сказал, почтеннейший. От кого и каким образом ты слышал, этого ты мне не говори, хотя бы я и стал настаивать. А вот исполни то, о чем говоришь: ты обещал, не считаясь с тем, что сказано Лисием, сказать нечто иное, лучшее и не меньшее того, что стоит в его свитке, и я, подобно девяти архонтам, обещаю тебе тогда посвятить в Дельфы золотую статую в натуральную величину, да и не только твою, но и свою.

Золотая статуя – своеобразный штраф, который платили архонты, то есть высшие афинские чиновники, если были уличены в нарушении закона. Федр видит в опровержении Лисия слишком эксцентрическую ситуацию, немыслимую и потому сопоставимую с таким скандалом, как штраф архонту. Сократ возражает, что Федр уже эксцентрик, если согласен с идеями Лисия и готов подменить философию риторикой как искусством самолюбования, где каждый оратор обращает на себя внимание, как обращает на себя внимание золотая статуя.

Сократ. Ты очень любезен, Федр, и, поистине, ты – «золотой», раз думаешь, будто я говорю, что Лисий во всем ошибся и что можно представить возражения на всю его речь. И самый плохой писатель, полагаю, не оказался бы в таком положении. За примером ходить недалеко: кто утверждает, что должно угождать не любящему более, чем любящему, упустит ли он указать на то, что рассудительность одних следует восхвалять, неразумие других порицать? Ведь это неизбежно, и можно ли возражать тут? Нет, я думаю, подобного рода доказательства подразумеваются сами собою, и нечего приписывать их оратору. И хвалить нужно не изобретение доказательств, но расположение их в строгом порядке. Если же приводимые доказательства не имеют принудительной силы, если трудно их найти, тогда к расположению их следует присоединить и их изобретение.