Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

«Но на каком основании, Сократ, утверждают, что самоубийство не дозволено? То, о чем ты только что говорил, я слышал уже и от Филолая, когда он проживал у нас, слышал и от кое-кого другого именно, что так поступать не следует. Ничего же определенного на этот счет я ни от кого никогда не слыхивал».

«А нужно только сильно пожелать этого, – сказал Сократ, – тогда, быть может, и услышишь. Однако тебе, пожалуй, покажется удивительным, что только одно это является незыблемым из всего прочего и что с человеком в данном случае никогда не бывает так, как это бывает с ним во всем прочем, а именно, что в определенное время для одних людей лучше умереть, чем жить. А коль скоро есть люди, которым лучше умереть, то, быть может, тебе и кажется странным, отчего же для таких людей неблагочестиво оказывать благодеяния самим себе, а, напротив, им нужно ждать для себя какого-то иного благодетеля?»

Кебет с легкой улыбкой промолвил на своем [беотийском простоватом] наречии: «Это вестимо одному Зевсу!»

«Конечно, такая мысль, – заметил Сократ, – может показаться нелепостью. Тем не менее, в ней, быть может, скрывается и некоторый смысл. То заповедное учение [пифагорейцев], которое гласит, что мы люди, живем в какой-то темнице и что из этой темницы нам не следует ни освобождать себя, ни убегать, представляется мне каким-то возвышенным и нелегко постигаемым. Но вот, Кебет, какое положение, кажется мне, правильным: боги пекутся о нас, и мы, люди, являемся для богов одним из их достояний. Или ты на этот счет другого мнения?»

«Я согласен с тобою», – сказал Кебет.

«Допустим, – продолжал Сократ, – что один из принадлежащих тебе рабов лишил бы себя жизни, хотя ты и не дал ему понять, будто желаешь его смерти. Не рассердился ли бы ты на него? Не подверг ли бы ты его, если бы мог, какому-нибудь наказанию?»

«Разумеется, да», – отвечал Кебет.

«Следовательно, с этой точки зрения основателен, быть может, тот вывод, что лишать себя жизни следует не ранее того, как божество пошлет какую-либо настоятельную необходимость. Эта-то необходимость теперь у меня налицо».

«Так-то оно так, – сказал Кебет. – Однако только что высказанная тобою мысль, будто философам легко желать себе смерти, похожа, Сократ, на нелепость, коль скоро мы только что признали логичным то положение, что божество печется о нас и что мы его достояние. Ведь было бы нелепо, если бы самые рассудительные люди не испытывали негодования, уходя от такого попечения, в котором руководствуют ими наилучшие из всех существующих руководителей – боги. Или такие люди думают, что, став свободными, они будут заботиться сами о себе лучше? Безрассудный человек, пожалуй, подумает, что это так, что должно убежать от своего господина. И так как он не в состоянии сообразить, что от добра нечего убегать, что, напротив, нужно предпочтительно оставаться при нем, то такой человек, по неразумию своему, пожалуй, и убежит. Но человек, разум имеющий, всегда будет стремиться оставаться при том, кто лучше его. В конце концов, Сократ, мне кажется, дело обстоит не так, как ты только что говорил: по-моему, рассудительным людям, когда к ним приходит смерть, надлежит негодовать, бессрассудным – радоваться».

Логичным – в оригинале «эвлогос», что можно понять и как «правильно сказанный, рассудочный» и как «благословенный, одобренный богами».

Сократ выслушав это, как мне показалось, остался доволен обстоятельностью суждения Кебета и, взглянув на нас, сказал: «Всегда-то Кебет находит те или иные доводы и не желает немедленно убеждаться в том, что ему скажут».

«И мне, Сократ, теперь кажется, – сказал Симмий, – что Кебет говорит нечто дельное. В самом деле: к чему истинно мудрым людям желать убегать от тех господ, которые лучше их, и легко расставаться с ними? По-моему, доводы Кебета направлены как раз против тебя, который с таким легким сердцем относится к тому, чтобы покинуть нас и богов, являющихся, по твоему собственному признанию, благими начальниками».

«Это верно, – заметил Сократ. – Я вижу, вы указываете на то, что я должен защищаться теперь, как в суде».

«Совершенно верно», – сказал Симмий.

«Хорошо, – продолжал Сократ, – я попытаюсь выставить против вас в свою защиту доводы более убедительные, чем сделал это пред судьями. Действительно, Симмий и Кебет, если бы я не рассчитывал отправиться отсюда прежде всего к другим богам мудрым и добрым, а затем и к тем умершим людям, которые лучше здешних, я поступал бы неправильно, относясь без негодования к своей смерти. Теперь же, будьте уверены в этом, я надеюсь прибыть к хорошим людям, хотя я и не стал бы на этом с очень настаивать. Но что я приду к богам – владыкам очень благим, на этом, будьте уверены, я стал бы настаивать, если только вообще это возможно в подобного рода вещах. Вот поэтому-то я и отношусь к смерти не с таким негодованием; напротив, я питаю твердую надежду, что для людей и после их смерти существует нечто и притом, согласно древнему преданию, нечто гораздо лучшее для людей хороших, чем для дурных».

Изложено общее мифологическое представление о том, что герои после смерти оказываются близки богам, в отличие от простых людей, оказывающихся в мире ином, но не божественном в строгом смысле.

«Как же это так, Сократ, – сказал Симмий. – Ты хочешь отойти от нас, усвоив только себе такое мнение, и не хочешь поделиться им с нами? Мне, по крайней мере, кажется, что это благо [быть после смерти ближе к богам] является общим и для нас с тобою. Вместе с тем, если ты убедишь нас в правильности того, что ты говоришь, это и будет твоей защитой».

«Постараюсь сделать это, – сказал Сократ. – Однако прежде посмотрим, что – и давно уже, как мне кажется, – хочет сказать мне Критон».

«Ничего особенного, – заметил Критон, – а то лишь, что мне давно уже твердит тот человек, который должен поднести тебе яд: сказать тебе, чтобы ты как можно меньше разговаривал. По его словам, разговор слишком горячит, а пред принятием яда этого не должно быть. Иначе, тем, кто не соблюдает этого, приходится иногда принимать яд дважды и даже трижды».

Считалось, что расширение сосудов мешает усвоению яда.

«Ну его! – сказал Сократ. – Пусть только делает свое дело в расчете на то, что мне нужно будет давать яду дважды, а не то и трижды».

«Я почти знал, что ты скажешь, – заметил Критон. – Да он-то все время ко мне пристает».

«Оставь его! – сказал Сократ. – Теперь я хочу вам, моим судьям, дать отчет, почему мне представляется естественным, чтобы человек, проведший жизнь в занятиях философией, был мужественным при встрече со смертью и твердо надеялся на то, что после кончины там ему суждены величайшие блага. Почему это будет именно так, я постараюсь, Симмий и Кебет, объяснить».

В оригинале идет речь не столько о мужестве, сколько о дерзости: кто решает философские вопросы, тому не так трудно решить вопрос о смерти. Надежду здесь следует понимать не психологически, а как определенный договор: философ, который равен богам в созерцании, вправе рассчитывать на то, что и после смерти будет в компании небожителей.

«Все прочие люди, по-видимому, не замечают, что те, кто искренне привержены к философии, занимаются только одним умиранием и смертью. Если это правда, то странно, конечно, было бы в течение всей жизни стремиться только к этому, а когда смерть приходит, негодовать на то, к чему давно стремился и чем давно занимался».

Симмий, рассмеявшись, заметил: «Сократ, ты рассмешил меня, хотя теперь мне вовсе не до смеху. Я думаю, если бы толпа услышала это, она решила бы, что о философствующих людях это очень хорошо сказано. Мои же земляки вполне будут согласны с тем, что и в самом деле люди, занимающиеся философией, стремятся к смерти: они ведь знают [сказали бы они], что философы ее достойны».

Толпа – здесь: приговорившие Сократа к смертной казни, которые бы отнеслись к этому рассуждению о подготовке философа к смерти только со злорадством.

«И они сказали бы правду, Симмий, кроме того, будто они знают это: на самом деле им неизвестно, почему истинные философы стремятся к смерти, почему они достойны ее и какой именно смерти. Но оставим их, – заключил Сократ, – и будем вести разговор, имея в виду нас самих. Как мы думаем? Смерть представляет ли нечто?»

«Да, конечно», – подхватил Симмий.

«Не есть ли смерть отделение души от тела? Умереть – не значит ли это, что тело, отделившись от души, существует само по себе, а душа, отделившись от тела, существует сама по себе? Не есть ли это то, что зовется смертью?»

Сократ дает определение, близкое пифагорейскому: пифагорейцы верили в переселение душ, поэтому строго отличали душу от тела. Сократ в переселение душ не верит, а верит в жизнь после смерти, поэтому он принимает пифагорейство как методологию анализа, а не как веру.

«Именно это», – отвечал Симмий.

«Рассмотри же, любезный, действительно ли ты согласен со мною. Исходя из этого, мы, я думаю, постигнем скорее то, о чем рассуждаем. Думаешь ли ты, что занятие философа состоит в заботах о так называемых наслаждениях вроде, например, пищи, питья?»

«Менее всего, Сократ», – сказал Симмий.

«О любовных утехах?»

«Никоим образом».

«Об остальном уходе за своим телом? – спросил Сократ. – Что, по-твоему, философ придает всему этому цену? Например: приобретению изящной одежды, обуви, всякого рода украшений для тела – как, по-твоему, придает им цену философ или относится с пренебрежением, поскольку обладание им не вызывается настоятельною необходимостью?»

«По-моему, относится с пренебрежением».

«Не кажется ли тебе вообще, – задал вопрос Сократ, – что деятельность философа направлена не на тело, но что она, по мере возможности, далека от него и направлена в сторону души?»

«Да».

«Не проявляется ли философ, в сравнении с прочими людьми, прежде всего в том, что он преимущественно освобождает свою душу от общения с телом?»

«По-видимому, да».

«А большинству людей, Симмий, кажется, пожалуй, что и жить-то не стоит, если не наслаждаться [всем тем, о чем мы говорили], не участвовать в нем; что человек, нисколько не заботящийся о телесных наслаждениях, близок к умиранию».

«Истинную правду ты говоришь».

«А как насчет приобретения рассудительности? Тело служит ли или не служит препятствием, коль скоро приобщить его к исканию рассудительности? Я поясню это таким примером: имеют ли зрение и слух для людей некоторую достоверность, или правы поэты, которые постоянно твердят нам о том, что мы ничего в точности не слышим и не видим? Если эти органы чувств не обладают ни точностью, ни достоверностью, то едва ли обладают ими остальные органы чувств, ибо все они слабее, чем зрение и слух. Или ты с этим не согласен?»

Вероятно, имеются в виду поэты, сочинявшие элегии и натурфилософские поэмы (Эмпедокл, Ксенофан, Парменид и другие), т. е. ранние философы. Сократ не называет их философами, потому что они мыслят образно и именно из-за образного мышления приходят к выводу, что ни о чем чувственном нельзя утверждать достоверно.

«Совершенно согласен», – сказал Симмий.

«А когда же душа соприкасается с истиною? – спросил Сократ. – Ведь ясно, что, когда она вместе с телом и пытается что-нибудь рассмотреть, тело вводит ее в заблуждение».

«Совершенно верно».

«Таким образом, не разъясняется ли для души нечто из сущего преимущественно тогда, когда она рассуждает?»

«Да».

«Рассуждает же душа, разумеется, лучше всего тогда, когда ничто ее не смущает – ни зрение, ни слух, ни страдание, ни наслаждение какое-либо, – когда она, простившись с телом, становится сама собою и по мере возможности, не общаясь и не соприкасаясь с телом, стремится к сущему».

Если поэты и ранние философы считают источником знаний о внешнем мире зрение (как инструмент, показывающий вещи) и слух (как инструмент, помогающий слышать мнения других поэтов), то Сократ уже рассматривает познание внешнего мира как претерпевание аффектов, с умением отделить эмоцию или чувственное искажение (как бы мы сказали: когнитивное искажение и иллюзию восприятия) от действительного переживания вещи.

«Это так».

«Не тогда ли душа философа относится с полным презрением к телу, избегает его и стремится стать сама собою?»

«По-видимому, да».

«Пойдем дальше, Симмий. Справедливость, по нашему утверждению, есть сама по себе нечто или она ничто?»

«Клянусь Зевсом, нечто».

«Не то же красота и благо?»

«Еще бы нет!»

«А видел ли ты когда-либо все это своими глазами?»

«Никогда», – сказал Симмий.

«Соприкасался ли ты со всем этим каким-нибудь иным органом чувств, стоящим в связи с телом? Я имею в виду все, как например: величину, здоровье, силу, одним словом, сущность всего, т. е. то, что является индивидуальным само по себе. Посредством ли телесных органов познаем мы то, что является во всем этом самым истинным, или же здесь происходит следующее: кто из нас подготовится самым лучшим, самым тщательным образом размышлять о каждой отдельной вещи, подлежащей исследованию, тот ближе всего подойдет к познанию этой отдельной вещи?»

«Именно так».

Имеется в виду, что каждое отвлеченное понятие мы познаем отдельно, подыскивая для него свою формулировку, например «количество» не то же, что «качество», а «сила» не то же, что «величина». Индивидуальностью здесь называется не уникальность вещи, а способность соответствовать особой неповторимой формулировке. При этом мы пытаемся перейти от видимых образов к обобщению, например, наблюдая сильную бурю или могучего зверя, переходим к понятию силы. Далее Сократ предпочитает размышление, т. е. анализ самого понятия силы или какого-либо другого.

«А не выполнит ли эту задачу чище всего тот, кто подойдет к каждой вещи путем размышления о ней, причем при размышлении не будет прибегать к помощи зрения, не будет привлекать никакого другого органа чувств наряду с размышлением; кто посредством чистого размышления самого по себе постарается уловить чистую сущность каждой вещи самой по себе, причем совершенно освободится от помощи глаз, ушей, от всего, так сказать, телесного, как от чего-то такого, что, при своем общении с душою, волнует ее, не дает ей возможности добиться истины и рассудительности? Если кому возможно, Симмий, постигнуть сущее, то не такому ли именно человеку?»

«Твои слова, Сократ, сущая правда», – заметил Симмий. (…)

(…)

«Очищение же не состоит ли в том, чтобы, как об этом давно говорится в нашем рассуждении, как можно более душу отделить от тела, приучить ее собираться и сосредоточиваться самой по себе, независимо от тела, и поселить ее, по мере возможности, и в настоящей и в будущей жизни одну самое по себе, освобожденную от тела, будто от оков?»

От души требуется и просто сосредотачиваться, и собирать внутренние данные так, как она собирала прежде внешние впечатления.

«Да», – сказал Симмий.

«Так что не назвать ли смерть освобождением и отделением души от тела?»

«Бесспорно так», – подтвердил Симмий.

«Дать же ей свободу, как мы утверждаем, всегда стремятся преимущественно только те, которые правильно занимаются философией [в отличие от софистов-риторов]; да и самое занятие философов не состоит ли в освобождении и отделении души от тела. Не так ли?»

«Кажется, так».

«Не было бы разве смешно, как я говорил в начале, если бы человек, готовясь при жизни возможно ближе подойти к смерти, так бы и жил, а затем, когда смерть пришла, стал бы негодовать?»

«Еще бы; конечно, это было бы смешно».

«И действительно, Симмий, – продолжал Сократ, – те, кто правильно занимаются философией, заботятся о смерти, и умирание страшно для них менее, чем для кого-либо. Сообрази это вот из следующего: коль скоро они находятся в постоянной вражде с телом, стремятся к тому, чтобы душа стала самой по себе, станут ли они бояться и негодовать, когда смерть наступает? И не было ли бы полным безрассудством, если бы они отправлялись не с радостным чувством туда, где, они могут надеяться по прибытии достигнуть всего того, к чему стремились при жизни – стремились же они к рассудительности, – и отрешиться от того, к чему они питали вражду, пока оно было при них? Многие люди, потеряв тех, к кому они чувствовали привязанность – жен, сыновей, – с охотою переселились бы в Преисподнюю, так как их увлекает надежда увидеть там и быть вместе с теми, кого они любили. Неужели же тот, кто действительно любит рассудительность, получив всецело ту же надежду – что он ни в каком другом месте, кроме Преисподней, не добьется осуществления ее достойным образом, станет в момент смерти негодовать и не отправится в Преисподнюю с радостью? Нет, друг мой, нужно полагать, [что такой человек], если только он в самом деле философ [пойдет туда с большою радостью]. Ведь он твердо решит, что только там он найдет рассудительность в ее чистом виде. А если так, то, как я только что говорил, не полным ли безрассудством будет, если такой человек станет бояться смерти?»

«Да это был бы, клянусь Зевсом, совсем безрассудно», – сказал Симмий.

Рассудительность в чистом виде – не отвлеченная рассудительность, а рассудительность, достигшая ясности, видящая с очевидностью любые последствия любых поступков.

«Следовательно, – продолжал Сократ, – всякий раз как ты увидишь человека, который негодует на предстоящую смерть, не послужит ли это для тебя достаточным доказательством, что такой человек был не любителем мудрости, а каким-то любителем тела? А такой человек является любителем и денег, и почестей – либо и того и другого, либо одного из них».

«Да, так и бывает, как ты говоришь», – заметил Симмий. (…)

«А в применении к добродетели, любезный Симмий, правильным ли будет такой обмен, когда одни наслаждения, горести, страхи промениваются на другие наслаждения, горести, страхи? Когда большее обменивается на меньшее, словно монеты? Нет, правильною монетою здесь будет только та, на которую все это нужно променивать, именно рассудительность. После этого обмена действительно получится и мужество, и здравомыслие, и справедливость, вообще истинная добродетель совместно с рассудительностью, независимо от того, присоединяются ли к этому или отсутствуют наслаждения, страхи и все тому подобное. Между тем, если рассудительности нет, если одно обменивается на другое, получается только какая-то тень добродетели; на самом же деле добродетель будет рабскою, совершенно нездоровою, совершенно ложною. Истина заключается, в сущности, в очищении себя от всего подобного, и здравомыслие, и справедливость, и мужество, и сама рассудительность суть средство очищения. И, по-видимому, люди, установившие для нас таинства, были не плохими: они на самом деле давно уже неясными намеками указывали на то, что явившийся в Преисподнюю не посвященным в мистерии и непричастным к таинствам, будет лежать там в грязи, принявший же очищение и посвященный в таинства будет обитать вместе с богами.

Средство очищения (др.-греч. катармос), служащее очищению (др.-греч. катарсис) – термин из Элевсинских мистерий. Словом «катармос» называли состояние при первом посвящении, то есть готовность избавиться от прежних пороков, тогда как слово «катарсис» имеет более общее ритуальное значение, любое жертвоприношение, которое должно избавить человека от всех грехов или их части. В этом смысле можно понимать и «катарсис» трагедии, о котором писал Аристотель (хотя есть и другие понимания, например медицинское): мы жертвуем трагическим героем, чтобы избавиться от сходных пороков. Человек рассудительный, видящий последствия своих поступков, будет справедливым и мужественным, даже если у него есть какие-то слабости. В этом смысле рассудительность – универсальная валюта, универсальное измерение ценности.

В грязи – отсылка к учению орфиков, мистических последователей полумифического поэта Орфея: для них души, очистившиеся в таинствах на земле, ведут ясную и прозрачную жизнь в духовной сфере, а души не очистившиеся и на том свете тонут в грязи. Учение орфиков повлияло и на более поздние народные представления о душе, в том числе на средневековые представления христиан о рае и аде.

В самом деле, как говорят осведомленные по части таинств, “нарфиконосцев [носителей опахала в вакхических мистериях] много, вакхов же мало”. А последними, на мой взгляд, оказываются лишь те, кто правильно занимался философией. И я, по мере возможности, в течение своей жизни не отставал от таких людей, но всячески стремился попасть в число их. А правильны ли были мои стремления, добился ли я в них какого успеха, об этом я, кажется мне, точно узнаю, если богу будет угодно, придя, немного спустя, в Преисподнюю. Вот, Симмий и Кебет, что я привожу в свое оправдание, – заключил Сократ. – Естественно, нечего мне печалиться и негодовать, покидая вас и здешних владык, так как я думаю, что там я встречу владык и друзей, которые нисколько не хуже здешних. Большинство не поверит этому. Но хорошо было бы уже то, если бы в своей защитительной речи я мог вас убедить более, чем афинских судей».

Вакх – человек, обожившийся и ставший подобным самому богу Вакху, благодаря чистоте, экстазам и созерцанию. В поговорке имеется в виду, что катармос, низшую ступень очищения, принимают все, тогда как до высшей степени посвящения, равняющей людей с богами, доходят немногие. Христианские соответствия этой поговорки: «Много званных, да мало избранных», много крещеных христиан, но мало святых. Сократ смело уравнивает чистоту теоретического созерцания, правильных формул и истинного знания о причинах и следствиях со святостью таинств.

Большинство не поверит не потому, что не разделяет соответствующих религиозных представлений, хотя ниже Кебет говорит о распространенном скепсисе и народном атеизме, а потому что простой народ не представляет, кто такие философы, умные люди, в чем ценность общения с ними, следовательно, и на том свете не рассчитывает общаться именно с философами.