Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

Сократ. Ты, конечно, понимаешь, дорогой Федр, как бесстыдно сказаны были обе речи, и моя, и та, прочитанная по свитку. Если бы какой человек, благородного и кроткого нрава, любящий другого, или ранее когда-либо любивший, услышал нас, как мы утверждали, что из-за пустяков поклонники начинают сильно враждовать, относятся к предмету своей любви ревниво, причиняют ему ущерб, как, по-твоему, ему не подумать, что он слушает людей, получивших воспитание где-нибудь среди матросов, людей, [не видевших никогда, как любят] свободнорожденные люди? Как ему не согласиться с нами в том, за что мы порицаем Эрота?

Считалось, что матросы не умеют по-настоящему влюбляться, довольствуясь продажной любовью и случайными связями. Далее Сократ развивает эту мысль, говоря, что матросы принесли с собой морскую горечь речей, и ее надо смыть очистительной святой водой чистых помыслов. Даже расхожие представления о любви как принуждающей силе обращаются в дальнейшем рассуждении Сократа против Лисия, а не в поддержку его позиции.

Федр. Пожалуй, это и правда, Сократ.

Сократ. Итак, из стыда пред таким человеком и из боязни пред самим Эротом, я горю желанием «пресною» речью смыть услышанную нами «соль». Я и Лисию, вместе с тем, советую написать как можно скорее, исходя из тех же побуждений [речь на тему], что должно предпочтительно угождать поклоннику, а не не любящему.

Федр. Будь уверен, так и будет. Когда ты скажешь похвальное слово в честь поклонника, и Лисий, какого бы принуждения это ни стоило, принужден будет мною написать речь в таком же роде.

Сократ. В этом я уверен, пока ты будешь тем, что ты собою представляешь.

Федр. Итак, смело приступай!

Сократ. А где же мой мальчик, к которому я с речью обращался? Пусть и он послушает то, что я буду говорить. Не то, не услышав этого, как бы не поторопился он угождать не любящему.

«Театр» Сократа должен работать по единым правилам, и Федр должен выслушать и вторую речь не менее внимательно и вдумчиво, чем первую, независимо от собственных пристрастий. Требуется страсть, чистое желание, а не пристрастие. Далее речь Сократа, имитирующая экстатическую, содержит рационалистические оговорки.

Федр. Мальчик около тебя, всегда совсем близехонько, стоит только тебе пожелать.

Сократ. Итак, прекрасный мальчик, вот что заметь себе!

Прежняя речь была речью Федра, сына Пифокла, мирринунтского мужа; речь, которую я намереваюсь сказать, будет речью Стесихора, сына Евфема, гимерца. Гласить она должна следующее.

Неправдива та речь, где утверждается, будто, когда есть поклонник, угождать следует преимущественно не любящему, потому что первый неистовствует, второй здравомыслит. Если бы абсолютным было то положение, что неистовство есть зло, правильно речь звучала бы. Но ведь величайшие из благ от неистовства в нас происходят, по божественному, правда, дарованию даруемого. Действительно, пророчица в Дельфах [пифия] и жрицы в Додоне [древнейшем оракуле Зевса], будучи объяты неистовством, много прекрасного для Эллады совершили – и в частном обиходе, и в общественной жизни, – находясь же в здравом уме, – мало, или вовсе ничего. И если бы мы стали говорить о Сивилле и других, которые к боговдохновенной мантике прибегая, многое многим предрекали и тем на грядущий правильный путь их направили, то удлинили бы мы нашу речь, об известном всем и каждому говоря. Но вот что стоит засвидетельствовать: даже те древние люди, которые названия давали понятиям, не считали неистовство (μανία) ни позорным, ни предосудительным: приурочивая это имя к прекраснейшему искусству, по которому о грядущем судят, не назвали бы они его искусством неистовым (μανική). Нет, признавая, что здесь, в проявлении божьей воли, нечто прекрасное содержится, они так и установили. А нынешние люди, по своему невежеству, букву «т» внеся, мантикой (μαντική) его прозвали. Далее, древние люди назвали ойоноистикой те исследования будущего, которые благоразумные люди производят при помощи птиц и прочих знамений, так как размышление дает человеческому мнению разумное знание. Нынешние же люди, придавая значение омеге, ойоноистику именуют ойонистикой. Насколько мантика – и самое слово, и действие – совершеннее и почтеннее ойонистики, настолько, как свидетельствуют древние, неистовство, от бога исходящее, прекраснее здравого смысла, в людях рождающегося.

Сократ связывает слово «ойоноистика» (гадание по птицам) не только со словом «ойонос» (птица, вещая птица), но и со словом «ойэсис», мысль, «оймай», мыслю, думаю. При изменении формы слова, как кажется Сократу, этот смысл затемняется, мы не можем точно назвать этимологию слова.

Неистовство, в некоторых родах откуда-то проявившееся и дар пророчества им сообщившее, в потребных случаях, оказалось, приносило избавление от величайших болезней и напастей – последствий древнего гнева. Прибегая к молитвам пред богами и к служению им и получая чрез это очищение и посвящение, человек, находящийся под действием неистовства, если оно было правильное и правильно овладевало им, избегал опасностей и в настоящем, и на будущее время, и обретал разрешение от обуревающих его зол.

Древний гнев – гнев богов, обращенный на предков, основателей рода, от которого страдали и потомки. Наказание свыше детей за грехи родителей в платонизме часто считали вполне нравственным, потому что оно показывает, что наказание представляет собой не случайное совпадение, что грешник вскоре погиб, а закон – и таким образом не дает возможности порочным людям считать, что никакого наказания за грехи нет, а есть только случайные совпадения грехов и бедствий.

Вдохновение и неистовство третьего рода, от Муз исходящее, охватив нежную и чистую душу, пробуждает ее и приводит в вакхическое состояние, которое изливается в песнях и во всем прочем творчестве, украшает бесчисленные деяния старины и воспитывает потомство. Но кто подходит к вратам поэзии без неистовства, Музами посылаемого, будучи убежден, что он станет годным поэтом лишь благодаря ремесленной выучке, тот является поэтом несовершенным, и творчество такого здравомыслящего поэта затмевается творчеством поэта неистовствующего.

В этом рассуждении были названы три основные рода литературы: лирика (воспевает богов), эпос (прекрасно показывает деяния древности), драма (воспитывает молодежь примерами).

Столько, и даже еще больше, прекрасных проявлений неистовства, от богов исходящего, я могу тебе назвать. Поэтому откинем страх, пусть никакие доводы нас не смущают и не устрашают, будто здравомыслящего друга следует предпочитать другу, порывом охваченному. Если он, помимо того [сказанного нами], докажет, что не на пользу боги посылают любовь любящему и любимому, пусть получит тогда награду за победу. Мы же, со своей стороны, должны доказать противное: на величайшее счастье даруется богами такого рода неистовство. Доказательство наше в глазах людей «сильных» не заслужит доверия, в глазах людей мудрых – заслужит. Но, прежде всего, должны мы постигнуть истину о природе души божественной и человеческой из рассмотрения ее страданий и деяний. Начало доказательства такое.

Страданий и деяний – выражение, позволяющее соотнести любимую софистами грамматику (действительный залог и страдательный залог) и серьезное философское наблюдение над социальной жизнью.

Всякая душа бессмертна. Вечно движущееся ведь бессмертно; все прочее, приводящее в движение и получающее движение от другого, имея конец движения, имеет и конец жизни. Только само себя движущее, так как оно не прекращается, никогда не перестает двигаться, но служит источником и началом движения для всего прочего, что движется. Начало не имеет рождения. Ибо все рождающееся неизбежно рождается от начала, само же начало не из чего не рождается: если бы начало из чего-либо рождалось, оно не было бы уже началом. Так как начало не имеет рождения, оно неизбежно должно быть и нетленным. Ибо если начало погибнет, ни оно не родится из чего-либо, ни другое из него не родится, – если только все должно рождаться от начала. Итак, началом движения является то же самое, что само себя приводит в движение, а это не может ни погибать, ни рождаться. Иначе все, и небо, и все творение, рухнуло бы и остановилось бы и никогда уже вновь не было бы того, из чего приведенное в движение могло бы рождаться. Так как ясно, что приводящее само себя в движение бессмертно, то всякому утверждающему то же о сущности и понятии души смущаться нечего. Всякое тело, получающее движение извне, не одушевлено, тело же, получающее движение изнутри, из самого себя, одушевлено, так как в этом и состоит природа души. А коль скоро душа есть нечто такое, что приводит само себя в движение, то – неизбежное следствие из этого – душа есть нечто не рождающееся и бессмертное.

Об ее бессмертии достаточно. Об идее души должно сказать теперь. Выяснение ее свойств требует всестороннего, во всех отношениях божественного и пространного изложения; указание же на то, чему она подобна, доступно изложению человеческому и более краткому. Об этом и поведем мы речь.

Пусть уподобится идея души соединенной силе, состоящей из крылатой колесницы и возничего. У богов все кони и возничие сами по себе благородны и происходят от благородных; у остальных существ – смешанной родословной. Прежде всего, управитель наш управляет парою коней; затем, из коней его один – прекрасен и благороден и происходит от таковых же; а другой – противоположен этому и происходит от противоположных. Отсюда и управлять нами неизбежно тяжело и трудно. Нужно попытаться выяснить, как произошло название смертного и бессмертного живого существа.

Всякая душа печется о всем неодушевленном, обходит все небо, принимая то тот, то другой вид. Как совершенная и окрыленная, она парит в воздухе и управляет всем миром. Потеряв крылья, она начинает планировать, пока не натолкнется на что-нибудь твердое. Вселившись в него, она принимает земное тело, которое, по-видимому, приводится в движение само собою, благодаря присущей душе силе. Скрепленные вместе душа и тело получают, в своей совокупности, название живого существа. Бессмертное же начало получило свое наименование не на основании какого-либо придуманного суждения. Мы представляем его себе, хотя и не видели и недостаточно постигли божество, каким-то бессмертным живым существом, имеющим душу, а вместе и тело, причем то и другое соединены между собою на вечные времена. Впрочем все это пусть будет признаваемо так, как это угодно божеству. Мы же коснемся причины утраты крыльев: почему они пропадают у души. Причина эта состоит в следующем.

Сила крыла, по присущей ему природе, поднимает тяжесть вверх и ведет ее туда, где обитает род богов; из того, что относится к области телесного, крыло по преимуществу причастно к божественному; а все божественное – прекрасно, мудро, благо и так далее, в таком же роде. Крылья души питаются и взращиваются преимущественно всем этим; от постыдного, злого, противоположного всему указанному окрыление уменьшается и, в конце концов, исчезает. Великий вождь на небе, Зевс, ездящий на крылатой колеснице, отправляется в путь первым, все приводит в порядок, обо всем печется. Зевсу сопутствует воинство богов и демонов, разделенное на одиннадцать частей, каждая в своем вооружении. (…)

Военные метафоры этого отрывка связаны с идеей звездного неба и космического миропорядка как строя, подобного армейскому. Далее говорится, что боги в своем шествии поддерживают равновесие и устойчивость всего в мире, их колесницы равновесны и устойчивы. Сократ отрицает «зависть богов» и допускает, что каждая душа может обожествиться.

Души, называемые бессмертными, достигнув вершины, отправляются во внешнюю часть неба и останавливаются на хребте его; пока они там стоят, круговое движение увлекает их за собою, души же взирают на внешние части неба.

Наднебесные места никто еще из здешних поэтов не воспевал, да и не воспоет их никогда, как следует. Объясняется это тем, – нужно попытаться сказать истину, в особенности тому, кто говорит об истине, – что эти места занимает бесцветная, бесформенная и неосязаемая сущность, только сущностно существующая, зримая только для одного кормчего души – разума. К этой сущности и относится истинное знание. Так как божественное размышление, а равно и размышление всякой души, поскольку она заботится воспринять надлежащее, питается умом и чистым знанием, душа, увидев с течением времени сущее, бывает довольна этим и, созерцая истину, питается ею и предается радости, пока круговращательное движение не перенесет ее на то же место, [откуда она вышла]. Во время этого круговращения душа созерцает самое справедливость, созерцает здравомыслие, созерцает знание: не то знание, которому присуще рождение, и не то, которое изменяется при изменении того, что мы называем знанием теперь существующего, но то знание, которое заключается в том, что существует как действительно существующее. Узрев также и все прочее, действительно существующее, и напитавшись им, душа опять погружается во внутреннюю область неба и возвращается домой. По ее приходе, возничий ставит коней к яслям, предлагает им амброзию и, сверх того, поит их нектаром.

Такова жизнь богов. Из остальных душ одни, более всего способные следовать за божеством и уподобившиеся ему, поднимаются во внешнюю область головой возничего [силой разума, который стоит во главе человека] и увлекаются вращательным движением; приводимые в смятение конями, они с трудом созерцают сущее. Другие души то поднимаются, то опускаются и, так как кони сильно рвутся, одно видят, другого не видят. Все остальные души стремятся следовать к высшей области, но, по бессилию своему, низвергаются в глубокую пучину, топчут и набрасываются друг на друга, пытаясь одна опередить другую. Тут происходит смятение, борьба и «крайний пот» [семь потов сходит]. Вследствие порочности возничих, многие души становятся хромыми [повреждают одно из двух крыльев], у многих ломается много крыльев. Все они, несмотря на понесенные большие труды, уходят, не достигнув созерцания сущего и, уйдя, довольствуются пищею, в основе которой лежит представление, [а не истина]. Большое рвение узреть то место, где находится поле истины, объясняется тем, что соответствующая наилучшей части души пажить происходит из находящегося там луга, и природа крыла, которое делает душу более легкою, на нем находит себе пищу. И законоположение Адрастии гласит: та душа, которая, став спутницей божества, увидит нечто от истины, бывает невредима до следующего круговорота, и, если она вечно в состоянии совершать его, вечно она невредима. Если же душа, утратив возможность следовать [за божеством], не увидит [истину] и, на свое несчастье, исполнившись забвения и порочности, отяжелеет, а, отяжелев, утратит крылья и упадет на землю, тогда закон гласит: такой душе не вселяться ни в какую животную природу при первом рождении, но одной душе, увидевшей большую часть [истины, вселяться] в семя мужа, имеющего стать любителем мудрости, или любителем прекрасного, или Муз или Эрота служителем; второй вселяться в семя царя законопослушного, или мужа воинственного и властвовать способного; третьей вселяться в семя мужа государственного, или к домоводству, или к деловитости способного; четвертой вселяться в семя мужа трудолюбивого, или гимнастических упражнений любителя, или того, кто сделается тела врачевателем; пятая будет вести жизнь прорицателя или человека, имеющего касательство к таинствам; шестой душе подойдет жизнь поэта, или жизнь иная какая, имеющая отношение к области подражания; седьмой – жизнь ремесленника или земледельца; восьмой – жизнь софиста или жизнь человека, у народной толпы расположения заискивающего; девятой – жизнь тирана.

Адрастия (букв.: Неуклонность) – божество или олицетворение воздаяния, в том числе длящегося. Все рассуждение основано на концепции знания как припоминания душой начального состояния до рождения, развитой в диалоге «Федон».

Во всех этих случаях тот, кто проведет свою жизнь в справедливости, лучшую долю получает, кто в несправедливости – худшую.

Каждая отдельно взятая душа не возвращается в то же состояние, из какого вышла, в течение десяти тысяч лет. До того времени она не окрыляется – за исключением души человека, бесхитростно мудрость любившего [профессионального философа], или с любовью и мудростью обожателем прекрасных юношей бывшего. Эти души окрыляются в третьем тысячелетнем круговороте, если три раза подряд изберут жизнь таковую; окрыленные, они уходят на трехтысячном году. Остальные души, свершив свою первую жизнь, подвергаются суду. После суда одни из них отправляются в подземные темницы и там отбывают наказание, другие, от Дики [Правосудия] получив облегчение, идут в определенное небесное место и там проводят жизнь, достойную той, какую они прожили в человеческом облике. На тысячном году и те и другие души приходят тянуть жребий и выбирать вторую жизнь и избирают каждая по своему желанию. Тут и жизни животного достигает душа человеческая, и из животного тот, кто некогда был человеком, снова обращается в человека. Душа, никогда не видевшая истины, не примет [человеческого] образа. Ибо человек должен понимать истину на основании того, что называется идеей, которая, исходя из многих чувственных восприятий, слагается, путем логического рассуждения, в единое. А это единое есть воспоминание о том, что некогда наша душа видела, когда она с богом шествовала [в торжественном шествии], сверху смотрела на то, что мы называем теперь существующим, и проникала в существенно сущее [мир идей, в отличие от мира вещей]. Отсюда справедливо, что одно только размышление человека, мудрость любящего, окрыляется: при помощи памяти он всегда пребывает, по возможности, при том, при чем, божеством будучи, становится божественным. Таковыми воспоминаниями правильно пользуясь, всегда совершая совершенные таинства, только один такой муж совершенным по существу становится. Стоя вне человеческих стремлений, прилепляясь к божественному, он служит предметом порицания со стороны большинства как человек, поехавший головой, но люди не ведают, что его состояние – состояние энтузиазма.

Сократ соединил в этом рассуждении смысл таинств (мистерий) как превращения человека в бога (обожения) с учением о знании как припоминании начальной божественной природы души.

Вся сказанная до сих пор речь относится к четвертому виду неистовства, к тому неистовству, из-за которого человек признается находящимся в состоянии неистовства, когда он, видя здешнюю красоту, вспоминает красоту истинную, окрыляется и, окрылившись, взлететь наверх стремится, но не может, смотрит вверх, как птица, не обращая внимания на то, что внизу. Из всех вдохновений это вдохновение наилучшее из наилучших; оно бывает у тех, кто им охвачен и кто к нему приобщается. Любящий, этому неистовству причастный, называется влюбленным в прекрасных возлюбленных. Как уже сказано, всякая человеческая душа, по природе своей, созерцала сущее; иначе оно не вселилось бы в это живое существо. Припоминать на основании того, что здесь находится, то, что там обретается, не для всякой души легко; нелегко для тех душ, которые видели тогда то, что там, на небе, в течение короткого времени, а также для тех, которые, упав сюда, стали несчастными, так что, обратившись под влиянием общения с некоторыми людьми к несправедливому, погрузились в забвение о том священном, что они тогда увидели. Остается немного таких душ, у которых сохраняется воспоминание о нем в достаточной степени. Эти души, увидев здесь, на земле, некое подобие того, что они видели там, на небе, приходят в изумление, теряют уравновешенность, не постигают своего состояния, так как не могут достаточно разобраться в нем. В здешних подобиях нет никакого отблеска справедливости, здравомыслия и прочих почетных для души свойств. Создавая себе их образы при посредстве неизощренных органов, немногие лишь люди и с трудом взирают на их уподобления. Красота была блестящей всем своим видом тогда, когда мы, следуя за Зевсом, другие – за каким-либо другим божеством, вместе с сонмом блаженных созерцали и лицезрели блаженное зрелище и принимали посвящение в такое таинство, которое следует признать блаженнейшим, таинство, которое мы совершали, будучи сами непорочными и к злу, ожидавшему нас в последующее время, непричастными. Мы посвящаемы были в видения непорочные, простые, непоколебимые и блаженные; и созерцая их в сиянии чистом, были мы сами чистыми, целостными и не носили на себе знака той оболочки, которую теперь телом называем и в которую заключены, словно в раковину.