Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

Все это сказано в угоду воспоминанию, которое, вследствие тоски по тогда бывшему, сделало теперь речь нашу более пространною. Красота же, как сказано, блистала, существуя вместе с видениями [того мира]. Придя сюда, [на землю], мы восприняли ее блеск самым ясным образом при помощи самого ясного из наших чувств. Ведь зрение у нас из всех органов чувственного восприятия изощрено всего более, но оно не видит разумности; ибо если бы оно достигло лицезрения какого-либо ясного своего отображения, оно возбуждало бы сильную любовь и все иное, что к любви относится. А теперь лишь одна красота получила такой удел, что является самою ясною и наиболее привлекательною. Человек, не принявший нового посвящения или испорченный, без горячности возносится отсюда туда, к самой красоте, созерцая здесь то, что ее имя носит. Поэтому, созерцая ее, он не преисполняется благоговения, но, отдавшись наслаждению, стремится к совокуплению и оплодотворению по образу четвероногих. Распутно вступая в общение, он не боится и не стыдится своих стремлений к противоестественному наслаждению. Недавно посвященный, много узревший из того, что там, находясь здесь, увидев богоподобное лицо, близко красоту воспроизводящее, или увидев подобную же форму тела, сначала испытывает дрожь, им овладевает страх вроде тамошних страхов, а затем он начинает смотреть на того, кого он увидел, с благоговением, словно на божество; если бы его не страшила людская молва об его чрезмерном увлечении, он стал бы предмету своей любви приносить жертвы как божественному кумиру. Когда он увидит его, он от ужаса как бы меняется, его ударяет в пот, в необычайный жар. Восприняв глазами истечение красоты, он согревается. От этого природа в крыла орошается и, вследствие согревания, расправляются его отростки, которые с давних пор оставались, так как они затвердели в скрытом состоянии и не давали крылу расти. После того, как начнет притекать питание, стебель крыла вздувается и начинается рост его от корня по всей поверхности души, – так как последняя, на всем своем протяжении, была искони крылатою.

Истечение красоты – один из распространенных образов красоты у разных народов – красота как жидкость, придающая блеск вещам: блеск золота, «гламурный» блеск женской красоты, блеск всего свежеумытого или смазанного маслом. Отсюда, конечно, наши представления о «глянце», духах и прочем как источнике красоты.

При этом душа кипит и бьет ключом. То же страдание, какое бывает при прорезывании зубов, когда они только что начинают прорезываться и когда десны испытывают зуд и раздражение, происходит с душой при начале роста крыльев. Рождая их, душа кипит, раздражается и зуд чувствует. Смотря на красоту мальчика, она воспринимает идущие и истекающие из нее частицы, которые поэтому и называются чаровницы, орошается ими и согревается, освобождается от болезненных состояний и радуется. Когда же расстается с мальчиком, начинают сохнуть устья проходов, по которым крыло движется: они ссыхаются, закрываются и запирают росток крыла. А он, будучи заперт внутри вместе с любовною страстью, бьется, словно жилы пульсовые; при этом каждый росток прокалывает свой проход, так что вся душа, кругом исколотая, приходит в бешенство и испытывает муки, но опять-таки, вспоминая о красавце, радуется. От проистекшего смешения обоих чувств душа тревожится непонятным для нее состоянием и, не умея постигнуть его, беснуется; находясь в неистовстве, не может она ни ночью успокоиться, ни днем оставаться там, где она пребывает. Бежит она в тоске туда, где рассчитывает увидеть обладающего красотою. Увидев его и любовною страстью исполнившись, душа от прежнего угнетенного состояния освобождается; передохнув, избавляется она от жал и болезненных состояний и пьет это наслаждение, при ее состоянии сладчайшее. От своего красавца не отстает она по доброй воле и ставит всех ниже его; о матери, о братьях, о всех приятелях забывает она; хотя имущество ее, от нерадения, гибнет, ни во что она это не ставит; презрев все установленные благоприличия, которым ранее следовала, душа готова служить в рабстве, лишь бы покоиться как можно ближе к предмету своего вожделения, где только позволят. Ведь помимо того, что она благоговеет пред красоты обладателем, она находит в нем единственного от величайших страданий врачевателя.

Имущество гибнет – можно понять это и как неумение вести хозяйство во время любовной одержимости, так и скорее как отсутствие общих интересов, в том числе деловых, с прежними приятелями. Следует заметить, что в древнегреческом языке «имущество» и «сущность» обозначаются одним словом «усия»: и существование, и средства к существованию мыслятся как нечто единое.

Это-то состояние, о котором я говорю, мальчик прекрасный, люди любовью зовут. Но услышав, как называют ее боги, ты, по молодости лет, обязательно рассмеешься. Некоторые Гомериды [эпические поэты, подражавшие Гомеру], как я думаю, из отреченных [не вошедших в свод исполняемых поэм из-за слишком откровенного содержания] эпических произведений два стиха к Эроту относят; из них один полон большой дерзости и звучит не очень-то поэтически. Воспевают они так:

Смертные, правда, его называют Эротом крылатым,

Крылоэротом зовут боги – он крылья растит.

Под влиянием Гомера многие греки думали, что «язык богов» может отличаться от «языка людей», в том числе тем, что по составу слова в языке богов легче понять его смысл. Условно, мы говорим камень, а боги скажут «катень», потому что он катится.

Всему этому можно верить, можно и не верить. Тем не менее, этим именно и объясняется состояние любящих.

Итак, если [таким состоянием] охвачен один из спутников Зевса, он может переносить более стойко бремя того, кто получил имя свое от слова «крыло». Слуги Ареса [воинственные души], совершавшие обход вместе с ним, будучи пленены Эротом, если они сочтут себя в чем-либо оскорбленными своими любимыми, становятся кровожадными и готовы принести в жертву себя и предмет своей любви. Таким образом, каждый живет по возможности так, как тот его бог, в хоре которого он участвовал. Его он почитает и ему подражает, живет так до тех пор, пока не испорчен, т. е. проводит здесь [на земле] свое первое рождение. Таким именно способом входит он в общение со своими любимыми и со всеми прочими и так к ним относится. Эрота среди красавцев каждый избирает, руководствуясь своим нравом. Считая своего красавца божеством, он создает себе кумир его и украшает его, как бы желая воздавать ему почести и совершать в честь него священнодействия. Спутники Зевса, разумеется, ищут, чтобы душа любимого ими была до известной степени душою Зевсовой. Они наблюдают, любит ли природа любимого мудрость и способна ли она быть верховным предводителем. Нашедши такого любимого и полюбив его, они делают все, чтобы он был таковым. Если они до тех пор и не предавались таким занятиям, теперь стараются, откуда только возможно, почерпать о них сведения и сами к ним приобщаются. Стараясь по себе самим отыскать природу своего бога, они достигают своей цели; благодаря тому, что бывают вынуждены напряженно взирать на бога. Соприкасаясь с ним при помощи воспоминания, они с увлечением воспринимают от него навыки и стремления, поскольку вообще возможно человеку приобщиться к божеству. Считая виновником во всем этом своего любимого, они еще более любят его тем, что, подобно вакханкам, почерпнутым от Зевса наполняют душу любимого и делают его наиболее похожим, насколько это возможно, на своего бога.

Душою Зевсовой – душой философа, потому что философия также предводительствует другими науками, как Зевс предводительствует другими богами. От Зевса можно почерпнуть мудрые мысли. Как вакханки, черпая воду, могут думать, что это вино, так и философы, черпая мысли, находят в них настоящее экстатическое опьянение, позволяющее проникать в занебесные сферы.

Те, кто следовали Гере, ищут человека, способного царствовать. Найдя его, они поступают с ним во всем соответственным образом. Спутники Аполлона и каждого из остальных богов, восходя таким же точно образом каждый к своему богу, стремятся, чтобы природа их мальчика была такою же; когда они добудут его, они сами подражают [богу], убеждают предмет своей любви [подражать ему], упорядочивают его согласно образу жизни бога и преследуют вообще ту идею, которая каждому богу свойственна. Не питая ни зависти, ни низменной неприязни к предмету своей любви, они стараются в своем поведении поступать преимущественно и всячески таким образом, чтобы он во всех отношениях уподоблялся им самим и чтимому ими богу. Если любящие действительно добьются того, к чему стремятся, и добьются указываемым мною образом, то их стремление, как истинно любящих, посвященных в таинства другом, любовью неистово объятым, возлюбленным их избранником, бывает для последнего прекрасным и блаженным. Улавливается же избранник следующим образом.

Упорядочивают – вводят строгий распорядок дня, чтобы возлюбленный преуспел не только в обычных, но и в любых божественных искусствах, – т. е. мог бы стать не просто любезным и грамотным человеком, но и творческим.

Как в начале этого сказа на три части разделили мы каждую душу, причем две из них вида конеподобного, а третья имеет вид возничего, так и теперь пусть продолжается это подразделение. Из коней один, как сказали мы, конь добрый, другой – недобрый. Какова добродетель коня доброго, в чем зло коня злого, не разобрали мы. Теперь надлежит сказать об этом. Итак, один из коней, более прекрасный, с виду прям, строен, шея у него высокая, нос орлиный, масти белой, глаза черные, он – поклонник чести, здравомыслия и стыдливости, друг истинной славы; в понукании этот конь не нуждается, управляется лишь словесным приказом возничего. Другой конь – сгорбленный, тучный, кое-как сложенный, выя у него крепкая, шея короткая, нос тупой, масти черной, глаза светлые, крови преизобилие; он – друг наглости и хвастовства; у ушей косматый, глухой, еле-еле бичу и стрекалам поддающийся.

Когда возничий увидит любовное зрелище, разгорячит всю душу свою чувственным его восприятием, постепенно начнет преисполняться страстным зудом в крыльях, один из коней, послушный возничему, как всегда, так и теперь принуждаемый чувством стыдливости, сдерживает себя, чтобы не заскочить на любимого. Но другой конь, не обращая более внимания на стрекала и бич возничего, рвется и несется изо всех сил, причиняет всяческое беспокойство сотоварищу по запряжке и возничему, заставляет их идти к предмету любви и напоминать ему о прелести любовного наслаждения. Те, будучи побуждаемы к ужасному и противозаконному, сначала в негодовании сопротивляются; но, в конце концов, когда зло перейдет всякий предел, увлекаются и направляются, уступают и соглашаются исполнять то, что им приказано. Вот подошли они к предмету любви и видят блестящий взор его.

Увидев, возничий уносится в воспоминании своем к самой природе красоты и снова видит ее покоящуюся, вместе со здравомыслием, на пьедестале целомудрия. Увидев это в воспоминании своем, возничий пугается и, проникшись благоговением, навзничь падает; вместе с тем он вынужден тянуть вожжи назад с такою силою, что оба коня приседают на бедра, один по доброй воле, так как он не противится, другой конь, необузданный, – совершенно против воли. Подавшись назад, один из коней, от стыда и ужаса, орошает всю душу потом, другой, лишь только стихнет боль, причиненная уздою и падением, еле переводя дух, в гневе бранится, сильно порицает возничего и сотоварища по упряжке за то, что они, по трусости и отсутствию мужества, нарушили порядок и согласие. Несмотря на их нежелание, он побуждает их снова приблизиться [к любимому] и с трудом соглашается исполнить их просьбу – отложить это до другого раза. Когда же наступит назначенное время, напоминает им об этом, а они делают вид, будто не помнят. Тогда он начинает побуждать их силою, ржет, тянет и заставляет снова подойти к предмету любви с теми же речами, [что и прежде]. И когда они приблизятся, [необузданный] конь нагибается, хвост поднимает и, узду закусив, с бесстыдством тянет вперед. А возничий, страдая еще в большей степени тем же страданием, словно как перед барьером на ипподроме, назад откидывается, еще с большею силою тянет назад узду из зубов коня необузданного, окровавливает его злоречивый язык и челюсти и, заставляя его голенями и бедрами упереться о землю, боль причиняет ему. Когда дурной конь, много раз испытав то же самое, от наглости своей избавится, он, усмиренный, следует уже за предусмотрительностью возничего и при виде красавца от страха погибает. И тогда душа поклонника следует за предметом своей любви с чувством стыда и боязни.

Любящий, не кажущийся только таковым, но поистине испытывающий это чувство, всяческим служением служит любимому как богоравному. И любимый, будучи сам дружественной природы служащему ему, хотя бы даже в предшествующее время подвергался презрению сотоварищей или кого иного, утверждавших, будто постыдно к любящему приближаться, и вследствие этого оттолкнул любящего, – с течением времени, в силу своего возраста и естественной потребности, приходит к тому, что вступает с ним в общение. Разве не роком предуказано, что злой – злому друг, что добрый – друг доброму? Когда любимый допустит к себе любящего, примет речи его и общение с ним, благорасположение любящего, воочию проявляющееся, поражает любимого. Чувствует он, что все остальные друзья его и близкие ни малейшей доли дружбы не обнаруживают к нему в сравнении с его другом боговдохновенным. (…) В присутствии любящего он, как и тот, освобождается от своей муки. Когда любящего нет, любимый так же, как и тот, тоскует и служит предметом тоски, нося в себе образ любви – любовь взаимную. Зовет ее в своих мыслях он не любовью, а дружбою. Как и любящий, но в более слабой степени, любимый вожделеет видеть его, прикасаться к нему, целовать, возлежать. И скоро, как то естественно, он делает то, что за этим следует. При возлежании необузданный конь поклонника имеет сказать нечто возничему, он требует за большие труды наслаждения кратковременного. Но конь предмета любви ничего не имеет сказать, будучи исполнен желания и пребывая в недоумении, обнимает и целует поклонника, ласкает его, как человека сильно к нему благорасположенного. А когда они возлягут, он не чувствует себя в силах отказать в услугах любящему, если тот об этом попросит его. А товарищ по запряжке вместе с возничим противятся этому, опираясь на чувство стыда и на доводы разума.

Если одержат верх лучшие стороны размышления и приведут к упорядоченному образу жизни и любви к мудрости, любящий и любимый проводят здешнюю жизнь в блаженстве и в единомыслии: они владеют самими собой, бывают благопристойны, поработив ту часть души, которой порок врожден, освободив ту ее часть, где добродетель. После смерти любящий и любимый, сделавшись окрыленными и легкими, одерживают победу в одном из трех искусств борьбы, поистине Олимпийских.

Так как душа должна совершить три оборота, она должна по очереди победить на трех разных состязаниях по бегу. На Олимпийских играх это были: 1) простой бег; 2) бег туда и обратно; 3) бег на длинную дистанцию.

Выше этого блага не в состоянии человеку доставить ни здравомыслие человеческое, ни божественное неистовство. Если же образ жизни любящего и любимого будет слишком низменный, непричастный любви к мудрости, честолюбивый, то их необузданные «подъяремные», захватив души, стражем не охраняемые, либо во время опьянения, либо при другом каком нерадении, сводят их вместе, устраивают выбор, в глазах толпы самый приятный, и помогают им привести его в исполнение. А те, приведя его в исполнение, и впредь поступают так же, но редко, так как исполняют то, что решено размышлением, не во всей его полноте. И они тоже друзья, но в меньшей степени, чем ранее упомянутые; они проводят время друг с другом, и любовью к тому побуждаемые, и ее утратившие; они полагают, что взаимно обменялись величайшими клятвами, нарушить которые и придти когда-либо во враждебные отношения непозволительно. При кончине они выходят из тела хотя и бескрылыми, но со стремлением к окрылению, так что немалую награду получают за свое любовное неистовство. Нет такого закона, чтобы обреченные уже на поднебесное путешествие, отправлялись в мрачное и подземное путешествие; напротив, они проводят жизнь светлую, счастливую, путешествуют друг с другом и, любви ради, становятся, когда тому быть надлежит, одинаково окрыленными.

Таковы столь обильные и столь божественные дары даст тебе, мальчику, дружба поклонника. Между тем близость, исходящая от не любящего, смертным здравомыслием сдобренная, смертною бережливостью [доступным смертному целомудрием] руководствуемая, породив в душе дружественный образ мыслей, свободному человеку несвойственный, но толпою, как добродетель, прославляемый, поведет к тому, что душа девять тысячелетий около земли вращается и под землею в безрассудном состоянии [неспособности воспользоваться умом] обретается.

Вот тебе, дорогой Эрот, воздана и выплачена, по мере наших сил, наипрекраснейшая и наилучшая палинодия! Мы были вынуждены сказать ее и вообще и в частности, что касается выбора поэтических выражений, благодаря Федру. Простив за прежнее и отнесясь с благостью к настоящему, будь благосклонен и милостив, в гневе не отнимай и не ослабляй дарованного мне тобою искусства любить! Дай мне еще в большей мере, чем теперь, пользоваться почетом у прекрасных! Если в предшествующей речи мы, Федр и я, сказали тебе что-либо неблагозвучное, считай виновником этого «отца» речи, Лисия, отклони его от подобного рода речей и направь его к любви к мудрости, как обратился к ней брат его, Полемарх, чтобы вот этот поклонник Лисия более уже не колебался, как он теперь колеблется, но просто посвятил свою жизнь Эроту и речам, мудрость любящим.

Федр. Я также молюсь вместе с тобою, Сократ. Пусть будет так, если это для нас лучше. Речи же твоей я давно уже удивляюсь: насколько лучше предыдущей ты обработал ее. Я даже боюсь, как бы Лисий мне ничтожным не показался, если он захочет этой речи противопоставить другую. И, в самом деле, недавно один из государственных деятелей с бранью упрекал его за то же и, понося его, называл его логографом. Чего доброго, из-за [оскорбленного] честолюбия Лисий перестанет у нас писать совсем.

Логограф – сочинитель судебных речей для других лиц, за деньги. Лисий претендовал на то, чтобы быть самостоятельным политиком, а не сочинителем речей на заказ, хотя он не имел права участвовать в политической жизни Афин непосредственно, поскольку был иностранцем – на это и намекает обидное прозвище, что он неполноправный.

Сократ. Смешное мнение, юноша, высказываешь ты и совершенно обманываешься в своем приятеле, считая его таким робким. Ты, вероятно, думаешь, что бранивший Лисия упрекал его серьезно?

Федр. Мне так показалось, Сократ. Ты и сам, быть может, знаешь, что лица, пользующиеся большим значением и почетом в государствах, стыдятся писать речи и оставлять после себя литературные произведения, опасаясь мнения потомства, как бы не назвали их софистами.

Т. е. запомнили их как литераторов, а не как великих государственных деятелей и мыслителей. Литератор как будто себя немного извиняет, пишет в свое оправдание, тогда как о честном политике судят по его делам.

Сократ. Ты забыл, Федр, о «сладком изгибе» [Нила]. И на этом «изгибе» от тебя ускользает, что много думающие о себе государственные деятели очень любят составлять речи и оставлять после себя литературные произведения. Написав какую-нибудь речь, они так любят хвалителей ее, что на первом месте даже ставят имена тех, кто постоянно их хвалит.

Сладкий изгиб – поворот Нила, опасный порогами, но сокращавший путь и потому «сладкий» для опытных моряков. Т. е. опытные политики не боятся записать свой опыт, если так они расскажут о нем емко, без необходимости другим людям отдельно рассказывать о каждом их деянии.

Федр. Что ты разумеешь? Я не понимаю.

Сократ. Не понимаешь, что в начале каждого государственного постановления на первом месте расписывается тот, кто сам себя хвалит.

Далее поясняется, что законодательные предложения должны были вносить люди авторитетные, как бы мы сказали, «с почетными званиями и наградами», само имя которых является похвалой – тогда вероятность принятия закона возрастала.

Федр. Как так?

Сократ. «Постановил» – так, конечно, говорится – «совет» или «народ», или тот и другой вместе; «такой-то и такой-то внес предложение», причем автор последнего называет себя с большою важностью и самодовольством; затем он продолжает выказывать пред своими хвалителями свою мудрость, и произведение его выходит иной раз очень длинным. Разве тебе кажется все это чем-то иным, а не составленною речью?

Федр. Конечно, это речь.

Сократ. Итак, если она будет принята, составитель ее уходит радостный из театра. Если же она будет забракована, признана не имеющей отношения к логографии и недостойной быть изложенной в письменной форме, составитель ее и его приятели опечалены.

Из театра – в афинском театре Диониса часто проходили народные собрания.

Федр. Разумеется.

Сократ. Но ведь ясно, они не относятся с презрением к самому занятию логографов, а, напротив, удивляются ему.

Федр. Конечно.

Сократ. Хорошо! А если найдется способный оратор, или с царь такой, что, обладая мощью Ликурга, Солона, либо Дария, станет бессмертным логографом в государстве, разве он не будет считать себя богоравным еще при жизни? Разве потомство не такого же о нем мнения, когда оно разбирает его произведения?

Федр. Конечно, такого.

Сократ. Итак, неужели ты думаешь, что кто-либо из таких людей, кто бы он ни был и как бы он ни относился недоброжелательно к Лисию, стал порицать его только за то, что он сочиняет речи?

Федр. Это не следует из твоих рассуждений: ведь в таком случае он, по-видимому, стал бы порицать свое собственное стремление.