Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

Можете себе представить, каково было после всего этого мое настроение! С одной стороны, я считал себя оскорбленным, с другой – пришел в восхищение от натуры, выдержки и мужества Сократа: я встретил человека с такою силою духа, с таким самообладанием, с каким не помышлял никогда встретиться. В результате я и не мог сердиться на него и не мог отказаться от общения с ним; опять-таки я недоумевал, как склонить его в свою пользу. Я твердо знал, что деньгами его совершенно нельзя «ранить», еще значительно меньше, чем можно ранить железом Эанта; то же оружие, которым единственно я рассчитывал пленить его, ускользнуло от меня. В недоумении ходил я вокруг да около, будучи порабощен этим человеком так, как никто еще никем порабощен не был.

Эант (Аякс) – герой гомеровского эпоса, который «коней разил и мужей» (Илиада, XI, 497). Далее упоминается поход на Потидею, эпизод который предшествовал Пелопоннеской войне (знаменитому противостоянию Афин и Спарты). Блокада Потидеи тянулась с осени 432 г. до начала 429 г.

Все это произошло со мною до того времени, как мы отправились вместе в общий поход под Потидею, во время которого мы столовались вместе. Тут, прежде всего, Сократ превосходил не только меня, но и всех прочих своей трудоспособностью. Нередко случалось, что обыкновенно бывает в походах, нам быть отрезанными [от подвоза продовольствия] и потому голодать. И тогда в выносливости все были в сравнении с ним ничто. Зато на пирушках он один мог кутить так, как никто, особенно в выпивке, и не по доброй воле, а когда его принуждали к этому. Тут Сократ пересиливал всех и, что удивительнее всего, никто никогда не видел Сократа пьяным. Впрочем, мне кажется, подтверждение этому мы увидим и теперь. В выносливости от холода – а зимы там жестокие – он показывал чудеса. В особенности один раз, когда стояла жесточайшая стужа, и все либо совсем не выходили из палаток, либо, если кто и выходил, удивительно как сильно закутывался, подвязывал под ноги и обматывал их войлоком и овечьими шкурами, Сократ и тут выходил в том плаще, какой он обыкновенно носил ранее, и на босу ногу ходил по льду легче, чем все остальные, обутые. Солдаты стали косо смотреть на него, думая, что он издевается над ними.

Но довольно об этом…

«Что он, дерзко-решительный муж, наконец, предпринял и исполнил» там, во время похода? Об этом стоит послушать. Погрузившись с раннего утра в какое-то размышление, он стоял и думал; так как дело у него не подвигалось вперед, он не прекращал течения своих мыслей и все стоял. Наступил полдень; люди стали обращать на это внимание и с удивлением говорили один другому: вот Сократ с раннего утра стоит, чем-то озабоченный. Наконец, когда наступил уже вечер, некоторые из тех, кто был помоложе, – дело происходило летом – вынесли [из палаток], после вечерней еды, матрацы, отчасти чтобы спать на холодке, отчасти чтобы наблюдать, будет ли Сократ стоять и ночью. Он простоял до зари и солнечного восхода; затем, совершив молитву Солнцу, ушел.

Теперь не хотите ли послушать о поведении Сократа во время сражений – тут справедливость требует воздать ему должное. Во время происшедшей битвы, за которую стратеги присудили мне награду за храбрость, жизнь мне спас не кто иной, как Сократ: он не захотел оставить меня раненого [на поле битвы], спас меня и мое оружие. Я и тогда, Сократ, советовал стратегам присудить тебе награду за храбрость, и тут ты ни в чем не можешь упрекать меня, не будешь говорить, что я лгу. Так как стратеги, считаясь с моим положением, хотели мне присудить награду за храбрость, то ты еще энергичнее стратегов настаивал на том, чтобы я ее получил, а не ты. Стоило также, мужи, посмотреть на Сократа, когда войско в бегстве отступало из-под Делия. Я служил тогда в коннице, он в гоплитах. После того, как наше войско рассеялось, он шел вместе с Лахетом. Встретившись с ними, я тотчас, как увидел их, побуждал их не бояться, говоря, что не брошу их. Вот тут-то я и мог наблюдать Сократа еще лучше, чем при Потидее – самому мне бояться было нечего, так как я был на коне, – прежде всего, насколько он превосходил Лахета присутствием духа. Затем мне вспоминаются твои, Аристофан, слова, и, мне кажется, Сократ и там шествовал так же, как и здесь, в городе, «выступая горделиво, с устремленным по сторонам взором», спокойно посматривая и на друзей и на врагов. Всем и каждому издали было ясно, что, если кто заденет этого человека, он хорошо сумеет постоять за себя. Поэтому-то в полной безопасности вернулся и Сократ, и его приятель. Ведь того, кто на войне так себя держит, почти никогда не трогают; преследуют тех, кто бежит без оглядки. (…)

Гоплит – тяжеловооруженный пехотинец. Если в коннице служили аристократы, то в гоплитах – средний класс. Замечательно, что здесь же Алкивиад в присутствии Аристофана цитирует его комедию, где Сократ изображен карикатурно. Она была поставлена за 8 лет до действия «Пира», в 423 г. до н. э.

В начале я упустил сказать, что и речи его всего более походят на раскрывающихся силенов. В самом деле: кто станет слушать речи Сократа, они покажутся ему на первый раз смешными. С внешней стороны в них встречаются такие речения и выражения, словно они облечены в шкуру наглого насмешника сатира. Ведь он все говорит о вьючных ослах, о кузнецах, о сапожниках, о кожевниках; кажется, будто у него одни и те же обороты, так что всякий неопытный и нерассудительный человек станет смеяться над его речами. Но стоит «раскрыть» их и заглянуть вовнутрь, и всякий найдет, что единственно только его речи, во-первых, полны внутреннего смысла, затем, что они наиболее божественны и содержат в себе очень много «статуэток добродетели», что они охватывают самые широкие области, в особенности все то, с чем надлежит считаться человеку, намеревающемуся стать прекрасным и благим». (…)

Когда Алкивиад кончил, стали смеяться над его откровенностью. Казалось, будто он все еще влюблен в Сократа. Последний заметил: «Кажется, Алкивиад, ты совершенно трезв. Иначе ты никогда так ловко не смог бы кружиться вокруг да около, стараясь затемнить ту цель, ради которой все это было тобою сказано, и как бы мимоходом, в конце речи, ввернул, что все это ты говорил не для того, чтобы оклеветать меня перед Агафоном. Ты рассчитывал, что я должен любить только тебя и никого другого, что Агафон должен быть любим только тобою и никем другим. Но меня ты не провел, и вся твоя “сатирическая и силеническая драма” стала ясной. Позаботься же, дорогой Агафон, чтобы она не имела никакого успеха и чтобы на нас никто не мог клеветать!»

Сатировская драма – название жанра афинской драматургии, легкое произведение, вроде интермедии, следовавшее за трагедией или ставившееся независимо от нее. В отличие от комедии как произведения на актуальную тему, сатировская драма включала в себя трагикомические моменты, смешение сказочного и бытового, мифологическую образность. Можно сопоставить античную комедию с нашей политической сатирой, а сатировскую драму – с нашим юмором анекдотического типа. Далее Сократ убеждает собеседников, что поэт должен равно успешно писать трагедии и комедии, тем самым намекая на то, что Алкивиад не справился с тем, чтобы с юмором отнестись к любви, оказался слишком патетичным и пылким, тогда как сам Сократ с его сдержанностью может говорить о любви и патетично, и иронично.

«Действительно, Сократ, – заметил Агафон, – ты, мне думается, говоришь правду. Я заключаю это из того, что Алкивиад и расположился-то на ложе между нами с целью разлучить нас. Впрочем, это ни мало ему не поможет: я приду к тебе и возлягу около тебя».

«Прекрасно, – сказал Сократ, – иди сюда и располагайся ниже меня на ложе».

«О Зевс, – воскликнул Алкивиад, – что делает со мною этот человек! Он полагает, что повсюду должен одолевать меня! Но если уже этому суждено быть, удивительный ты человек, то пусть, по крайней мере, Агафон возлежит между нами!»

«Нет, нельзя, – отвечал Сократ, – ведь ты меня прославил, и я должен теперь, в свою очередь, восхвалять моего соседа справа. Если Агафон возляжет справа от тебя, он, разумеется, не станет восхвалять меня еще раз до тех пор, пока я не восхвалю его. Брось, странный ты человек, и не завидуй моей похвальной речи в честь юноши. А мне очень хочется пропеть ему похвалу».

«Нет, – сказал Агафон, – не останусь здесь рядом с тобой, Алкивиад, и перейду во что бы то ни стало на другое место, чтобы Сократ восхвалил меня».

«Все это в порядке вещей, – заметил Алкивиад, – в присутствии Сократа никому другому нельзя привлекать к себе красивых. И теперь какое ловкое и убедительное основание придумал он, чтобы Агафон поместился подле него!»

Итак, Агафон, встал, чтобы расположиться возле Сократа. Вдруг к дверям подошла большая толпа кутил. Найдя двери открытыми – кто-то вышел из дому, – они ввалились прямо в дом и расположились на ложах. Поднялся невероятный шум; всем пришлось, уже без соблюдения какого-либо порядка, упиваться вином в изобилии. Эриксимах, Федр и кое-кто другой, по словам Аристодема, ушли, его же, Аристодема, охватил сон. Проспав довольно долго – ночи тогда были длинные, – он проснулся, когда уже пели петухи. Проснувшись, Аристодем увидел, что остальные гости кто продолжал спать, кто ушел. Бодрствовали только Агафон, Аристофан и Сократ. Они пили из большой фиалы, начиная справа. Сократ вел беседу с Агафоном и Аристофаном. По словам Аристодема, он не запомнил ее целиком: он не застал ее начала, да и к тому же подремывал, но уловил ее сущность. Сократ заставлял своих собеседников согласиться, что один и тот же человек должен уметь сочинять и комедии, и трагедии, что искусный трагический поэт должен быть также и комическим. В этом Сократ заставлял их согласиться. Но они не очень-то следили за ним и стали дремать; сначала заснул Аристофан, а затем, когда наступил день, и Агафон. Сократ уложил их, а сам встал и пошел. Аристодем, по обычаю, за ним последовал. Придя в Ликей, Сократ совершил там омовение и провел остальную часть дня как всегда. Проведя его таким образом, он к вечеру вернулся домой и расположился на отдых.

Федон

В некоторых рукописях диалог имеет подзаголовок «О душе». В начале диалога излагаются обстоятельства подготовки к казни Сократа. Согласно мифу, афинский законодатель Тесей убил Минотавра, почему афиняне ежегодно и отправляли «феорию», ритуальное посольство благодарности Аполлону за помощь в победе. Пока это посольство длилось, казнить было нельзя, потому что казнь в мифологическое время рассматривалась как ритуальное осквернение, пусть даже неизбежное и поэтому как бы регулярное.

Эхекрат. Что же ты знаешь, Федон, о самой кончине? Что Сократ говорил, что делал? Кто из близких к нему были при нем? Или власти не дозволили никому присутствовать, и Сократ скончался один, без друзей?

Федон. О, далеко нет! При нем были друзья, и даже много их.

Эхекрат. Постарайся же рассказать об этом как можно точнее! Или тебе недосуг?

Федон. Нет, досуг у меня есть, и я попытаюсь рассказать. Ведь для меня всегда бывает приятнее всего вспоминать о Сократе, все равно, буду ли я сам о нем говорить или буду слушать об этом других.

Эхекрат. В таком случае, Федон, другие тебя будут слушать с таким же удовольствием, с каким ты слушаешь. Постарайся же изложить все как можно обстоятельнее.

Федон. Я, как очевидец, «претерпел чудесное». Чувства жалости по поводу того, что я нахожусь при близком человеке, приговоренном к смертной казни, во мне не было. Блаженным представлялся мне, Эхекрат, этот человек, судя по всему тому, как он себя вел, что говорил, как бесстрашно и с каким достоинством шел он на смерть. И мне приходила в голову такая мысль: отправляясь в Преисподнюю, не нисходит ли он туда по велению божественного рока; что, прибыв туда, он будет и там счастлив, как никогда никто другой. Поэтому-то я и не испытывал вовсе никакого чувства сожаления, хотя, казалось бы, оно естественно должно было быть при создавшихся грустных обстоятельствах. Не испытывал, впрочем, я и чувства удовольствия от того, что мы, по обыкновению, философствовали – беседы наши носили именно философский характер. При мысли о том, что Сократ должен скоро умереть, я ощущал прямо-таки какое-то странное чувство, какое-то необычное состояние от соединения одновременно и удовольствия, и горести. Да и все присутствующие были почти в таком же настроении: то мы смеялись, то плакали, особенно один из нас, Аполлодор – ты ведь знаешь его и его характер?

Эхекрат. Как не знать!

Федон. Так вот он всецело находился в таком настроении. Да и я сам, а также и другие, были взволнованы.

Эхекрат. А кто же, Федон, был тогда при Сократе? (…)

Далее перечислены участники бесед. Эсхин – один из самых преданных учеников Сократа. Антисфен – один из создателей школы киников, философов, учивших скромности и простоте быта и воспринявших от Сократа умение ставить все под вопрос и воздерживаться от погони за богатством и славой. Менексен – ученик Ктесиппа, герой одного из диалогов Платона. Симмий и Кебет – ученики пифагорейца Филолая. Центром пифагорейства была Южная Италия, с ее множеством греческих колоний. Кебету позднее было приписано моралистическое сочинение «Картина», в котором путь человеческой жизни был представлен как описание сложной картины. Евклид – один из создателей мегарской школы, соединявшей диалектику Сократа с учением Парменида о неизменном Едином, лежащем в основе всех явлений. Никакого отношения к геометру Евклиду, жившему гораздо позже, он не имеет. Аристипп – глава школы киренаиков, учивший об удовольствии как мере истины, предвосхитил как гедонистов, так и прагматистов в философии Нового времени. Клеомброт – по недостоверному преданию, прочитав изложение предсмертных разговоров Сократа в диалоге «Федон», расстался с жизнью из солидарности с Сократом.

Федон. Попытаюсь изложить тебе все с начала. И в предшествующие дни мы – я и все прочие – обыкновенно приходили к Сократу. Собирались мы ранним утром в том дикастерии [судейском бюро], где разбирался процесс, так как он расположен недалеко от тюрьмы. (…) Немного времени спустя привратник снова вышел к нам и пригласил нас войти. Войдя, мы нашли Сократа только что раскованным. Ксантиппа – ты знаешь ее – сидела с льнувшим к ней ребенком около Сократа. Увидев нас, Ксантиппа и начала причитать, как это обыкновенно делают женщины, в таком роде: «Вот, Сократ, в последний раз приветствуют тебя твои друзья, а ты их». А Сократ, взглянув на Критона, сказал ему: «Критон, скажи-ка, чтобы кто-нибудь отвел ее домой».

Ксантиппа – жена Сократа. У Сократа и Ксантиппы было трое сыновей: Лампрокл на момент казни был уже взрослым, а Софрониск и Менексен не достигли еще возраста подростков.

Некоторые из слуг, бывших с Критоном, повели ее, а она в все вопила и била себя в грудь. Сократ же сел на постель, подогнул одну ногу, стал тереть ее рукою и при этом сказал: «Сколь странным представляется мне то, что люди зовут радостным. В каком любопытном соотношении стоит оно с тем, что является противоположным ему, именно печальным. Оба эти чувства не хотят уживаться в человеке одновременно; если же кто стремится к первому и достигнет его, то это почти неизбежно заставляет его столкнуться и со вторым, и выходит так, что оба эти чувства как бы связаны с одного конца [узлом]. Мне кажется, если бы с эта мысль пришла в голову Эзопу, он сочинил бы такую басню: бог, желая примирить враждующие эти чувства и не будучи в силах достигнуть этого, связал их концами вместе, и вот оказалось, что, кто испытает одно из этих чувств, вслед затем испытывает и другое. То же, по-видимому, случилось со мною: от оков у меня ныли ноги, а теперь [за этим болезненным ощущением], оказывается, следует ощущение приятное».

Эзоп (ок. 600 г. до н. э.) – полумифологический народный мудрец, насмешник, ему приписывался как позднейший бытовой юмор анекдотического типа, так и басни аллегорического типа, которые так и называются баснями Эзопа в современных школьных учебниках.

Кебет, подхватив слова Сократа, сказал: «Клянусь Зевсом, Сократ, хорошо поступил ты, что напомнил мне [об Эзопе].

И раньше меня уже спрашивал кое-кто, а недавно задал вопрос Евен по поводу тех стихотворений, которые ты сочинил, перелагая басни Эзопа, а также о твоем гимне в честь Аполлона: как это ты, никогда ранее ничего не сочинявший, попав сюда, надумал сочинить их? Если, по-твоему, мне нужно дать какой-либо ответ Евену, когда он снова обратится ко мне с этим вопросом – а я уверен, что он обратится – скажи, что мне ему ответить?»

Дело не в том, что Сократ перешел от прозы к поэзии, а что он вообще начал «сочинять»: все его философские разговоры были ситуативными импровизациями, поиском мудрости, а не завершенными произведениями, тогда как стихотворные переложения Эзопа и гимн Аполлону уже были литературными сочинениями, которые даже если не были записаны, могли запоминаться и распространяться. То есть Сократ стал «литератором», автором готовых формул, образов и формулировок, что не могло не удивить учеников.

Сократ ответил: «Скажи ему, Кебет, всю правду! Скажи, что я сочинил все это, не желая соперничать ни с ним, ни с его поэтическим искусством – я ведь знал, что это было бы нелегкое дело, – но, пытаясь разгадать, что значат некоторые сновидения, и успокоить свою душу: не они ли неоднократно повелевали мне заниматься мусическим искусством. Дело было так. Часто в течение протекшей жизни снился мне один и тот же сон; формы его были разнообразны, но говорил он всегда одно и то же: “Сократ, занимайся мусическим искусством и подвизайся в нем!” В прежнее время на все, что я делал, я смотрел как на нечто такое, к чему меня побуждает и что мне повелевает это сновидение. И как с состязающимися в беге бывает, что их подбадривают, так и в том, что я делал, моим побудителем являлось это сновидение, повелевавшее мне заниматься мусическим искусством. Ибо философия – это величайшее мусическое искусство, а я занимаюсь ею. Теперь, по окончании судебного процесса, когда божий праздник препятствовал мне умереть, я и решил, что не следует ослушиваться сновидения, которое повелевало мне неоднократно заниматься тем, что принято считать мусическим искусством, но что им-то мне и надлежит заниматься. Ведь безопаснее отойти отсюда, предварительно очистившись сочинением стихов, как велит сновидение. Таким образом сначала я сочинил гимн в честь того бога, которому тогда приносилась жертва. Прославив бога, я решил, что поэт, если он желает быть настоящим поэтом, должен создавать не простые повествования, но мифы; однако, не чувствуя себя мифотворцем, я переложил в стихи первые попавшиеся мифы, какие я знал из числа Эзоповых, и из них те, что прежде всего пришли мне на память».

В этом рассуждении Сократ меняет смысл выражения мусическое искусство – это уже не искусство, которому покровительствуют музы (предметы среднего образования), а искусство, требующее вдохновения, требующее соприкосновения с духовной сферой.

Мифы – не бытовые рассказы, а истории о богах и героях, имеющие более общий моральный смысл. Слово «миф» здесь употреблено широко: это не только священные повествования о чтимых божествах, но и сказки, басни, вообще поучительные истории не бытового содержания.

«Вот, Кебет, это и скажи Евену; да кланяйся ему и передай, если он мыслит здраво, пусть как можно скорее следует за мною. А я, как видно, отхожу сегодня – так велят афиняне».

Симмий сказал: «Что это, Сократ, ты советуешь Евену?! Я много раз встречался с ним и, на основании того, что я знаю о нем, он ни за что по доброй воле не послушается тебя».

«Как? – спросил Сократ. – Разве Евен не философ?»

«По-моему, философ», – отвечал Симмий.

«В таком случае и Евен, и всякий иной, кто достойным образом занимается философией, пожелает [так поступить]. Впрочем, он, быть может, не покончит с собою насильственно – говорят, это не дозволяется».

Устав пифагорейцев запрещал самоубийство, в том числе вынужденное, в военном плену или по приговору суда, как в случае Сократа.

С этими словами Сократ спустил ноги на землю и, сидя уже в таком положении, продолжал вести дальнейшую беседу.

Кебет задал ему такой вопрос: «Как же говоришь ты, Сократ, что недозволено покончить с собою насильственно, а между тем философ может пожелать последовать за умирающим?»

«Так что же, Кебет? – заметил Сократ. – Разве вы, ты и Симмий, не слышали ни о чем подобном, когда были слушателями Филолая».

«Ничего определенного, по крайней мере, Сократ».

«Да и я, впрочем, говорю об этом по наслышке. А то, что слышал, без всякой зависти расскажу. К тому же, человеку, собирающемуся отбыть “туда”, быть может, вполне пристало рассуждать и беседовать об этом отбытии, каким оно, по нашему мнению, будет. Да и чем иным заниматься в тот промежуток времени, которой остается до заката солнца?»