Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

Когда Сократ окончил свою речь, Кебет заметил следующее: «То, что ты, Сократ, сказал, представляется мне прекрасным. Но вопрос относительно души вызывает в людях сильное недоверие. По их мнению, душа, отделившись от тела, совершенно нигде не существует и в тот же день, когда человек умрет, разрушается и погибает; душа лишь только отделится от тела и выйдет из него, тотчас рассеивается, словно дыхание или дым, улетает и нигде уже больше не остается от нее ничего. Конечно, если бы душа действительно сосредоточившись сама в себе, освободилась от всех тех зол, о которых ты только что подробно говорил, создалась бы большая и прекрасная надежда, Сократ, что слова твои истинны. Но то, что душа после смерти человека сохраняет какую-то силу и рассудительность, требует, пожалуй, не малого подтверждения и доказательства».

Подтверждение – в оригинале «парамифия», того же корня, что «миф», так называлось увещевание, приведение большого числа аргументов, а в переносном смысле – утешительная речь, аргументы, которые приводили человеку, потерявшему своего близкого.

«Ты прав, Кебет, – сказал Сократ. – Что же нам делать? Не хочешь ли побеседовать, вероятно это или не вероятно?»

«Я, по крайней мере, – отвечал Кебет, – с удовольствием послушал бы, что ты об этом думаешь».

«Я не думаю, – сказал Сократ, – чтобы кто бы то ни был, будь это даже комический поэт, выслушав то, что я говорю, сказал, будто я болтаю вздор и говорю о том, о чем не следует говорить. Итак, раз решено, нужно заняться исследованием этого вопроса».

Сократ прямо указывает на комедию Аристофана «Облака», поставленную в 423 г. до н. э. В этой комедии Сократ висит в корзине, чтобы земная влага не оттягивала из него мысли, решает глупые натурфилософские вопросы, вроде передом или задом пищит комар, и учит произносить двусмысленные речи, как это делали софисты, а не Сократ.

Поведем наше рассуждение, находятся ли или не находятся в Преисподней души умерших людей, таким путем. Существует одно древнее предание, какое только я помню, будто души, прибыв туда отсюда, затем снова возвращаются сюда и рождаются от смерти к жизни. Если это так, если люди после смерти снова рождаются к жизни, это может значить только то, что наши души находятся там [в Преисподней]. Разумеется, если бы души не существовали, они не могли бы снова родиться. И мы имели бы достаточное для этого доказательство, если бы, в самом деле, обнаружилось, что живые рождаются исключительно только из мертвых. Если же это не так, приходится искать другого какого-либо довода.

Сократ указывает на логическую слабость пифагорейского учения о переселении душ: если смерть реальна, а не есть просто маска или псевдоним для переселения душ, то перед новым воплощением души все равно пребывают на том свете, и считаются с реальностью и законами того света.

– Совершенно верно, – сказал Кебет.

– Если хочешь легче понять это, – продолжал Сократ: – обрати внимание не только на людей, но и на всех животных, и на растения, и вообще на все, что рождается. Мы увидим, что все рождается именно таким образом, т. е. что противоположное происходит только из ему противоположного, поскольку одно оказывается чем-то подобным другому, например, поскольку красивое противоположно безобразному, справедливое – несправедливому; тысячи таких же примеров можно привести. Итак, рассмотрим, необходимо ли, чтобы то, что имеет себе противоположное, рождалось не иначе, как из того, что ему противоположно. Например, когда рождается что-либо большее, необходимо ли, чтобы оно становилось таковым из того, что раньше было меньшим?»

«Да».

«А если что-либо станет меньшим, не было ли оно раньше большим, чтобы затем стать меньшим?»

«Это так», – сказал Кебет.

«Из более сильного – более слабое, из более медленного – более быстрое?»

«Верно».

«Хорошо! – сказал Сократ. – Не происходит ли худшее из лучшего, более справедливое из более несправедливого?»

«А как же иначе?»

«Итак, – заметил Сократ, – достаточно ли установлено нами то положение, что все происходит так, что из противоположного рождается противоположное?»

«Достаточно». – Кебет.

«Но нет ли между этими двумя противоположностями чего-либо такого, что лежит посредине их? Не происходят ли тут два рождения, одно [ведущее начало] от первой противоположности ко второй и затем от второй снова к первой? Между большим и меньшим нет ли чего-либо посредствующего, состоящего в увеличении и в уменьшении, в соответствии с чем и говорится: одно увеличивается, другое уменьшается?»

«Да», – сказал Кебет.

«Не то же ли [происходит и с такими выражениями], как: разделяться и соединяться, охлаждаться и нагреваться и тому подобное? Хотя у нас и нет иногда терминов для [обозначения] всего этого, но на деле, по крайней мере, неизбежно всегда бывает так, что одно происходит из другого, что одно становится другим чрез какой-то посредствующий процесс».

Действительно, если средним между горячим и холодным будет теплое, которое может нагреться, а может охладиться, то среднее между соединением и разъединением нельзя назвать одним словом, разве что говорить о «процедуре соединения» и «процедуре разделения». В философии Нового времени это могли называть «принцип индивидуации», то есть тот исходный, эмбриональный принцип, благодаря которому вещь может быть и тождественна самой себе, и отличаться от других вещей.

«Совершенно верно», – сказал Кебет.

«Идем дальше, – продолжал Сократ, – нет ли чего противоположного жизни, подобно тому, как бодрствованию противополагается сон?»

«Есть», – отвечал Кебет.

«Что именно?»

«Смерть», – сказал Кебет.

«Жизнь и смерть происходят друг от друга, коль скоро они противоположны; и так как жизнь и смерть являются двумя вещами, нет ли двух посредствующих процессов, которые заставляют их переходить из одного в другое?»

«Как не быть». (…)

«Как же нам теперь быть? – продолжал Сократ. – Допустим ли мы противоположное или именно здесь природа хромает? Или следует для умирания предполагать процесс ему противоположный?»

Природа хромает – то есть идет как бы на одну ногу: в одну сторону процесс идет, а в другую – нет, умирание есть, а оживания нет.

«Конечно, следует», – сказал Кебет.

«Какой же именно?»

«Оживание».

«Если, – продолжал Сократ, – оживание существует, то не является ли оно, это оживание, тем процессом, посредством которого смерть превращается в жизнь?»

«Да».

«Итак, мы пришли к тому соглашению, что живые рождаются из мертвых точно так же, как мертвые происходят от живых. Если так, то мы имеем, казалось бы, достаточное доказательство в пользу того, что души умерших непременно находятся где-то, откуда они снова рождаются».

«На мой взгляд, Сократ, – сказал Кебет, – это неизбежно следует из того, в чем мы пришли к соглашению».

«И заметь, Кебет, – продолжал Сократ, – что мы, как мне кажется, совершенно правильно пришли к этому соглашению. Ведь если бы не было двух соответствующих всегда один другому процессов, образующих как бы круг, но был бы только один процесс, идущий по прямому пути к другому, ему противоположному, не возвращаясь снова назад и не делая поворота к первому процессу, все – ты понимаешь – в конце концов приняло бы один и тот же вид, было бы в одном и том же состоянии, и всякое происхождение прекратилось бы».

«Как ты это говоришь?» – спросил Кебет.

«Вовсе не трудно понять мои слова, – отвечал Сократ. – Если бы, например, существовало засыпание и не было бы соответствующего ему пробуждения, возвращающего нас из состояния сна, то, знаешь, сказание об Эндимионе оказалось бы в конце концов совершенным вздором и утратило бы всякий смысл, так как весь мир оказался бы в таком же состоянии, как Эндимион, т. е. в состоянии сна. И если бы все только соединилось и затем не разъединялось, то скоро бы оправдалось Анаксагоровское: “Все вещи – вместе”. Точно так же, любезный Кебет, если бы все, воспринявшее жизнь, умирало и, став мертвым, оставалось бы в этом состоянии и не оживало бы вновь, то не произошло ли бы с настоятельной неизбежностью, то, что все в конце концов умерло бы и не было бы ничего, что жило бы? Ибо если бы живое рождалось из иного состояния и, с другой стороны, живое умирало бы, то какое средство [помешало бы тому], чтобы все не было истреблено смертью?»

Эндимион – сын Зевса, возлюбленный Селены (Луны), спавший вечным сном, чтобы, будучи наполовину смертным по природе, всегда оставаться со своей возлюбленной и благодаря этому обрести бессмертие.

Согласно философии Анаксагора Афинского, все вещи в природе пребывают вместе, то есть подчиняются общим законам природы, в том числе законам всеобщей смертности, и только человеческий разум может выделять отдельные вещи, например солнце, небо или друга, и тем самым создавать бессмертную мысль.

«Никакое, Сократ, – сказал Кебет, – и, мне, кажется, слова твои сущая правда».

«И мне кажется, Кебет, думать так лучше, – заключил Сократ. – Мы пришли к соглашению не путем самообмана. Действительно, есть и оживание, и происхождение живых из мертвых, и души умерших существуют». (…)

Далее говорится о том, что люди могут доказывать теоремы, не имея опыта доказательства теорем. Это доказательство существует и на интуитивном уровне: например, даже самый невежественный человек, если показать ему равнобедренный треугольник и попросить провести строго вертикальную линию от вершины, скажет, что треугольник оказался разделен на две равные части, хотя и не произведет никаких вычислений. Концепция обучения как припоминания, изложенная в этом диалоге, а также в «Меноне» и «Федре», нашла продолжение и в философии Нового времени, например в учении Декарта «Мыслю – следовательно существую», или учении Локка об идентичности: я тот же, кто помнит себя тем, кто помнил то же, что помню я. Философы Нового времени не разделяют представления о предсуществовании душ или по крайней мере не считают его чем-то заслуживающим внимания, но при этом они тоже исходят из того, что память конструктивна для лица, потому что она и позволяет отличить субъекта воспоминания от объекта, а значит, утверждать, что данное знание – это мое знание. Сократ говорит при этом об ассоциативной памяти, но она теснее всего связана у него с проблемой личности и конструирования собственной идентичности: вспомнить лиру означает прежде всего вспомнить владельца лиры, а значит, и свою дружбу с этим владельцем.

«Не бывает ли, в соответствии со всем этим, так, что воспоминание обусловливается отчасти сходством, а отчасти и несходством?»

Сократ открывает здесь один из законов современной когнитивистики: когнитивная реакция на вещь начинается там, где вдруг какая-то вещь становится непохожей на себя и на другие сходные вещи: так, маленький ребенок открывает для себя, как небо темнеет ночью, солнце перемещается по небу, одна из игрушек потерялась, одна рубашка оказалась гладкой, а другая – шершавой. В умении сдержанно на это реагировать и состоит когнитивное развитие, в отличие от маний.

«Бывает».

«Но когда вспоминают о чем-либо на основании сходства, не испытывается ли при этом неизбежно еще и следующее: человек мысленно воспринимает то, чего недостает, либо что есть сходного в том, о чем он вспомнил?»

«Неизбежно так бывает», – сказал Симмий.

«Заметь, – сказал Сократ, – так ли это. Не утверждаем ли мы, что существует равенство не только между одним деревом и другим, одним камнем и другим и тому подобное, но что равенство существует и само по себе, помимо всего этого? Утверждаем ли мы, [что оно существует], или не [утверждаем]?»

«Разумеется, утверждаем, – сказал Симмий, – хотя это и представляется удивительным».

«А знаешь ли ты, что это равенство существует?»

«Да», – отвечал Симмий.

«Откуда же мы получили знание о нем? Не из того ли, о чем мы только что говорили, что, видя равные деревья, камни и прочее тому подобное, мы на основании этого и приходим к мысли о таком равенстве, которое [есть ни равенство деревьев, ни равенство камней], но отлично от всего этого? Или оно тебе не кажется отличным? Заметь еще вот что: не правда ли, равные камни, деревья, будучи тождественными, иногда кажутся равными, иногда же не кажутся?»

«Да». (…)

«Итак, необходимо, чтобы мы знали равенство раньше, чем мы впервые увидели равные вещи и вследствие этого пришли к той мысли, что хотя все эти вещи и стремились достигнуть равенства, но им кое-чего недоставало до этого».

Сократ здесь предвосхищает поставленную Кантом проблему схематизмов: чтобы сравнивать вещи в пространстве, у нас уже должны быть представления о равенстве и о пространстве, которые никак не следуют из опыта, но структурируют наш опыт так, что он становится убедительным для нас самих. Без схематизмов, по Канту, невозможно перейти от общего к частному, чтобы категории были применимы не только к вещам, которые мы видели, но и к вещам, которые мы еще не видели.

«Это так».

«Впрочем, мы согласимся также и с тем, что к такой мысли мы пришли, да и вообще можно прийти к ней, только при помощи зрения, осязания или какого-либо иного ощущения – я считаю все это тождественным».

«И, действительно, Сократ, оно тождественно, по крайней мере, для доказательства того, о чем теперь идет речь».

«Стало быть, только посредством чувств можно прийти к той мысли, что все относящееся к области чувств стремится к равенству в собственном смысле, но ему кое-чего тут недостает. Так ли это?»

«Так».

«Поэтому, прежде чем мы стали видеть, слышать и чувственно воспринимать все прочее, мы должны были каким-нибудь образом приобрести знание того, что такое равенство само по себе, коль скоро мы понимали вещи, представляющиеся нашим чувствам равными таким образом, что все они, хотя и стремятся достигнуть равенства, но оказываются несовершеннее его».

«Это вытекает из всего хода рассуждения, Сократ».

«А не сразу ли после рождения мы стали и видеть, и слышать, и пользоваться остальными органами чувств?»

«Сразу».

«Но знание равенства мы должны были, согласно нашему утверждению, получить до этого?»

«Да».

«Значит, по-видимому, мы должны были получить это знание до рождения».

«По-видимому, да».

В системе Сократа к «априорным» (возникающим до опыта) знаниям относятся не только представления о равенстве или тождестве, накладывающиеся потом на реальность, но и представления, производные от этих априорных представлений, например о справедливости и красоте. Последующая философия, начиная с Аристотеля, будет оспаривать этот тезис: ведь чтобы назвать что-то равным, нужно иметь идею сравнения предметов, то есть определенное априорное представление, но, чтобы назвать что-то прекрасным или справедливым, не нужно иметь идею объявления чего-то прекрасным и справедливым, но только готовность применить понятия прекрасного или справедливого к каким-то вещам и явлениям, то есть готовность к понятийной деятельности, но вовсе не априорные знания о справедливости или красоте.

(…)

«Ведь признали же мы возможным то [положение], что человек, что-либо [чувствуя], видя, слыша или воспринимая как-нибудь иначе своими чувствами, побуждается тем самым думать о чем-то ином, что забыто им, но что с ним соприкасается, будучи сходным или несходным. Отсюда получается, как я говорю, одно из двух: либо мы все родились, обладая знанием этого и знаем его в течение всей жизни, либо люди, о которых мы говорим, учатся и не делают ничего иного, как только вспоминают. В таком случае учение и будет воспоминанием».

«Все это совершенно верно, Сократ».

«Что же ты предпочтешь, Симмий? То ли, что мы родились знающими, или то, что мы впоследствии вспоминаем о том, о чем уже раньше получили знание?»

«Не могу я, Сократ, сделать выбора в настоящее время».

«Почему? Такой-то выбор, по крайней мере, ты можешь сделать: человек, который знает что-либо, может или не может дать отчет в том, что он знает?»

«Несомненно, может, Сократ», – отвечал Симмий.

«А как ты думаешь, могут ли все люди дать отчет в том, о чем мы только что говорили?»

«Хотелось бы, Сократ, чтобы могли, – заметил Симмий. – Однако я очень побаиваюсь, как бы завтра рано утром не оказалось уже больше ни одного человека, который был бы в состоянии выполнить это достойным образом».

«Следовательно, – спросил Сократ, – по твоему мнению, не все имеют знание об этом?»

«Далеко не все».

«Стало быть, они вспоминают то, что некогда изучили?»

«Несомненно».

«А когда наши души получили знание об этом? Ведь, конечно, не с того же времени, как мы стали людьми?»

Аргумент Сократа состоит в том, что поскольку знание может быть проблематизировано (когда оно было получено? как оно изучалось? как оно воспринималось?), то его приобретение не может быть одномоментным, оно не может выступать простой проекцией факта рождения. Сократ говорит опять же о когнитивной закономерности: если какое-то знание может быть поставлено под сомнение, значит, процедура его приобретения включает в себя сомнение, иначе говоря, ощущение неполноты возникает, например тогда, когда мы рассмотрели предмет не со всех сторон. Далее Сократ доказывает то же от противного: если бы мы при рождении все узнавали мгновенно, то и забыть все могли бы мгновенно, но нет человека, который забыл бы абсолютно все. Всеобщее забвение здесь понимается не просто как провал в памяти, а как событие, которое никак не вписывается в то, как функционирует мысль человека.

«Разумеется, не с того времени».

«Значит, раньше?»

«Да».

«Следовательно, – заключил Сократ, – наши души существовали до того, как они явились в человеческом образе, без телесного покрова, и обладали рассудительностью».

«Если только, Сократ, мы не получаем этого знания при рождении! Остается еще и этот период времени».

«Хорошо, мой друг! А в какой другой период времени мы утрачиваем знание? Ведь рождаемся-то мы, не имея его, как мы на этот счет только что согласились. Или мы утрачиваем знание тогда же, когда и приобретаем его? Или ты можешь указать какой-нибудь другой период времени?»

«Никакого другого я указать не могу, Сократ; я просто не заметил, что сказал пустяки».

«Итак, – сказал Сократ, – мы пришли к следующему результату: если существует все то, о чем мы постоянно твердили: красота, благо и все подобного рода бытие; если мы возводим все наши чувственные впечатления к нему, как к чему-то такому, что существовало ранее и что мы обрели вновь, и уподобляем их этому бытию, то неизбежный вывод: поскольку оно существует, постольку же существовала и наша душа уже до нашего рождения. В противном случае все рассуждение наше оказалось бы напрасным. Не так ли? Не в равной ли степени необходимо и то, что бытие существует, и то, что наши души существовали до нашего рождения – нет одного, нет и другого».

«Мне кажется, Сократ, – сказал Симмий, – необходимость эту непременно следует принять. Наше рассуждение достигло прекрасного результата: несомненно, что наша душа существовала уже до нашего рождения и что существует и то бытие, о котором ты говоришь теперь. Ибо ничего нет для меня более несомненного, как то, что все те вещи, о которых ты говорил только что – и красота, и благо, и все прочее, – имеют бытие по преимуществу. И, мне кажется, все это доказано достаточно».

Бытие красоты, блага и других подобных понятий не случайно, поэтому про них можно уверенно сказать, что они «есть», а не просто случайно «бывают». В платонизме идеи и общие представления имеют не просто лучшее бытие, но большую степень бытия, большее бытие, чем обычные вещи, которые непостоянны, а значит, к ним невозможно так же уверенно применять глагол «быть».

«А как быть с Кебетом? – спросил Сократ. – Ведь нужно убедить и Кебета».

«Я думаю, – отвечал Симмий, – и он убежден достаточно, хотя он упорнее всех относится с недоверием к нашим доводам. Однако, полагаю, и он вполне убедился в том, что наша душа существовала до нашего рождения».

«Существование же души после нашей смерти и на мой взгляд, Сократ, кажется недоказанным; и, сверх того, большинство опасается, как на это недавно указывал Кебет, что [одновременно] со смертью человека, может быть, рассеивается и его душа? Не является ли смерть концом ее существования? Ибо что препятствует нам думать, что душа возникает и образуется где-то в другом месте и существует прежде, чем она воплотится в человека, и что она после воплощения, отделившись от него, умирает и уничтожается?»

«Правильно ты говоришь, Симмий, – сказал Кебет. – По-видимому, доказана лишь половина того, что требуется [доказать, а именно], что наша душа существовала до нашего рождения; если доказательство должно быть доведено до конца, нужно еще сверх того доказать, что и после нашей смерти она будет существовать так же, как и до нашего рождения».

«Это доказано уже теперь, Симмий и Кебет, – заметил Сократ, – Если только вы пожелаете последний довод соединить с тем, насчет чего мы раньше пришли к соглашению, а именно, что все живое возникает из умершего. Ведь если наша душа существовала раньше, то необходимо принять, что она, вступая в жизнь и рождаясь, возникает не из чего-либо иного, а из смерти, умирания; и разве из этого не следует, что душа существует и после смерти, так как ей надлежит снова родиться? Итак, то, о чем вы теперь говорите, уже доказано».

Далее Сократ критикует представления о душе у многих народов, требующих отождествлять душу не с дыханием, а с ветром. Поэтому, согласно некоторым суевериям, ветер может оказывать влияние на душу или, по более просвещенному мнению, чувственно обозначать особенности ее прихода в тело или ухода из него.