Текст книги "Дахут, дочь короля"

Глава четырнадцатая

I

Погода установилась ясная и холодная. Грациллоний вышел ранним утром на второй день после возвращения. У него было искушение полежать подольше после всего, что произошло, подремать, не засыпая, но это было бы неправильно. Он заставил себя пойти, не взирая на то, какие уколы боль посылала через все его тело. Рядом шла Тамбилис.

Над землей забелел рассвет. Во тьме над океаном задержалось несколько звезд, да горело пламя маяка на мысе Pax. Мерцали окна и качались проблески фонарей, внизу, в чаше Иса.

– Доброе утро, – приветствовал он часовых.

– Здравствуйте, сэр.

Повернулись они и отдали честь, причем исанцы не менее проворно, чем римляне.

– Как дела у центуриона? – осмелился спросить Маклавий.

– Врачи говорят, мне понадобится полтора месяца – Грациллоний наступил на кусочек льда. Обычно он шел дальше, но его ушибленная лодыжка оказалась неготовой. Он упал. Его схватила судорога. На миг он потерял сознание. Когда король очнулся, то увидел толпившихся кругом людей и женщину. Он отмахнулся от их заботы и проворчал:

– Все в порядке, я могу встать, спасибо. – И сделал это, не взирая на то, чего это ему стоило. На коже был липкий пот. – Полагаю, надо зайти обратно. Снова принять ванну. Солдаты, на свои посты. Вас еще не отпускали.

Пока он ковылял вверх по тропе, Тамбилис прошептала:

– Дорогой, ты обязан принимать больше заботы. Нет позора быть раненым.

– Не жалей меня, – ответил он. – Я живой. Я поправлюсь. Пожалей того молодого парня – тех молодых парней – что вынудили меня их убить. Что на них нашло?

Однако позволил ей помочь ему раздеться. Хорошо было лежать в горячей воде. Он отклонил ее предложение опиума, но принял питательный отвар из ивовой коры, с медом и лакрицей, которые скрывали вкус. Еще он позволил себя насухо вытереть и помочь облачиться в свежую одежду. Тамбилис присмотрела за ним, пока он ел. Потом ей нужно было уйти для выполнения обязанностей в храм.

В одиночестве Грациллоний начал раздражаться. Сколько ему еще сидеть без дела? Левая рука не имела большого значения. Все еще болели конечности и ткани, но она попросту не двигалась – Ривелин сказал, сломана лучевая кость. Из строя его вывела правая сторона груди, сломаны одно-два ребра. Несмотря на плотно пригнанный кожаный корсет каждый глубокий вздох вызывал острую боль, кашлять было мучением, чихать – катастрофой. Ривелин предостерег его от излишней поспешности природа подсказывала ему быть осторожным; свести к минимуму обязанности. Он знал, что теперь лечение затянется надолго достаточно, чтобы он смог снова использовать эту руку. Но Геркулес! Что ему тем временем делать, сидеть и зевать?

Его ждало слишком уж много проблем. Другое дело, если бы он был доволен священным королевством; но он не был. Грациллоний принял вызов, спровоцированный, вездесущий. Он без сомнения мог проводить свой ежемесячный суд и вести другие обряды. Но теперь, когда отношения с Сореном и с рядом других суффетов превратились в натянуто вежливые, ему придется чаще одаривать тех, кто его поддерживает, и тех, кто в первую очередь разделяет его интересы. Чтобы не возникло нового заговора, который разовьют консервативные группировки, он тихо навещал своих друзей у них дома, или беседовал с ними во время выходов в глубь от побережья. Король просмотрел начатые им общественные работы – ремонт дорог и зданий, новые постройки, подготовка мероприятия по окончательной замене Морских ворот – потому что ты никогда не можешь доверить противнику сделать все по-своему. Он часто вел военные учения. Он совершал объезды даже в Озисмию, изучая оборону, выслушивая тех соплеменников, которых хотел бы видеть по-прежнему благосклонными к Ису. Ездил верхом – на Фавонии нужно было ездить каждый день… что ж, ему нужно просто получать задания. Страна вряд ли развалится, если он отойдет от дел на пару месяцев; Король будет совершать плавания подольше этого. Но такой он не был нужен!

– Мой господин, к вам посетители, – доложил дворецкий.

Удивленный, он посмотрел не вставая со стула. Вошли Гвилвилис и Иннилис.

– Что ж, добро пожаловать, – сказал Грациллоний, и пульс начал скакать.

Иннилис подошла и склонилась над ним. Глаза были огромные и вокруг них были темные круги, на лице более бледном, чем обычно.

– Как ты? – прошептала она. – Я могу что-нибудь сделать, чтобы помочь?

– Достаточно того, что ты пришла. – Его голос дрогнул.

Королева ломала руки.

– Я не должна была. Виндилис… мои сестры на меня рассердятся. Но я не могу быть в стороне, когда ты болен, когда ты мог умереть.

– Спасибо. Как ты сама поживаешь? А Одрис?

– О, она… счастлива, я уверена. – На исходе своего вестальчества полоумная девушка нашла себе пристанище в качестве младшей жрицы; она могла выполнять тяжелую работу в храме и часовнях. – Что до меня, я – ты знаешь, как я желаю, как мы все желаем, чтобы ты повиновался богам. Но я пришла не за тем, чтобы тебе досаждать. – Она погладила его по брови.

– А ты, Гвилвилис? – спросил Грациллоний. Вторая королева, прихрамывая, оперлась на трость.

– В порядке, мой господин, – ответила она с широкой улыбкой. – Видите, встаю и хожу.

– Она врет, – мягко сказала Иннилис. – Ходьба для нее мучение. Доктор боится, что это навсегда. Какое-то повреждение бедра, наверно. – Она поморщилась. – Я дала ей Прикосновение. Оно не помогло. Грациллоний почувствовал, что смутился.

– Я должен был раньше тебя навестить, Гвилвилис, – признал он. – Но за последние месяц или два столько всего произошло…

– Понимаю, господин, – улыбка стала печальной. – И я не м-м-могу больше раздвинуть ноги.

Иннилис покраснела.

– Попроси Дахут, чтобы она тебя осмотрела, – посоветовал Грациллоний. – Она в считанные минуты вернула мне силу после моей битвы с франком.

– Принцесса Дахут – королева Дахут держится от нас в стороне, господин, – нерешительно сказала Гвилвилис. – Ее – ее порой нет за ее обязанностями, и она никогда к нам не обращается.

– Ну, попросите ее, – огрызнулся Грациллоний. Иннилис перевела дух, прежде чем поспешно сказать:

– Могу сказать, что эти разговоры причиняют тебе больше боли, чем раны, Граллон. Отложи их в сторонку. Позволь мне попробовать дать тебе Прикосновение.

Она не сумела. Две женщины ушли. Иннилис тихонько плакала, Гвилвилис, утешая, положила руку ей на плечо.

Немного погодя пришла Бодилис. Она поспешила поцеловать Грациллония – краткий, целомудренный поцелуй, что они себе позволяли – и прижала к груди его голову, прежде чем пододвинула стул и села.

– Я бы сразу пришла, дорогой, – рассказывала она. – Но вчера было Бдение, а эти мимолетные дни… Ну, посмотри, я задержалась дома, чтобы взять для тебя несколько книг. Вот любимый Энеид; ты всегда мне говорил, что прочел бы нашу Книгу Данбаля, будь у тебя время; и может, тебе понравится, как я читаю вслух эти вещи. – Она смолкла и внимательнее к нему присмотрелась. – Ты страдаешь, – поняла она. – Не замкнут, как я ожидала, а несчастен. Что это, Граллон? Он покачал головой и уставился на свои колени.

– Ничего, – прорычал король. – Плохое настроение, и больше ничего.

Она наклонилась и взяла его за руки.

– Ты не умеешь врать, – нежно сказала Бодилис. – Думаю, я догадываюсь. Дахут.

Он вздохнул.

– Ну, когда мой первенец, дочь Дахилис, меня избегает, это очень тяжело.

Бодилис сжала губы и собралась.

– Я хотела это с тобой обсудить. Раз так вышло. Он поднял встревоженный взгляд.

– Что?

– Дахут. Двое разных людей, один за другим, известно, что оба под действием ее чар бросили тебе вызов. Первый мог действовать в варварском порыве, но второй… с чего бы ей не сказать Карсе, что тот должен пощадить ее отца? Она не дура, должна была предвидеть, что он покусится на твою жизнь, ради нее, или потому, что скотт был его лучшим другом, либо в полном безумии молодости. Вдобавок она не выказывает ни малейшего сожаления. Свои обязанности выполняет быстро и небрежно, исчезает на многие часы, и слишком часто лихорадочно оживлена. Почему ?

Грациллоний онемел от шока. Из него вырвалась ослепительная ярость.

– Молчать! – заревел он. – Как ты смеешь клеветать на мою дочь, ты, сука?

– Не я, – оправдывалась Бодилис. – Ходят слухи…

Он поднял руку, он бы ударил ей, но приступ боли дернул руку вниз.

– Скажи кто, – задыхался он, – и я убью их. Ее голос стал жестче.

– Убьешь половину населения? Взгляни правде в лицо, как солдат. Я не говорила, что Дахут виновна, или что-нибудь в этом роде. Не говорила. И насколько я знаю, никто не говорит. Но они удивлены. Они не могут не интересоваться. Ты бы и сам так делал, не будь ты ее отцом.

– Ну, я… – Он сглотнул воздух. Редко он дрался в более трудной битве, чем борьба со своим гневом. Наконец, он смог изобразить на лице улыбку и ответить: – Что ж, люди таковы. Это покажет нам, кто предан.

– Мы, галликены. Настаиваю, что все мы советовали ей быть благоразумнее.

– Хорошо. Она всего лишь молода, ты же знаешь, очень молода. И сбита с толку, озлоблена, бедняжка; о, ваши боги сыграли с ней злую шутку! Но это ее просто убьет.

Бодилис вздрогнула.

– В противном случае у тебя будут еще претенденты.

– Нет, едва ли. Помни, я свободен до тех пор, пока полностью не заживут мои кости. Это не похоже на то, когда я был просто оглушен тем франком. У нас будет мир, будет время стать уродливыми, умереть и быть забытыми. – Его охватила задумчивость. – Время даже для того, чтобы король, королевы и принцесса пришли к миру между собой?

II

Снова поднялся ветер, наполненный серыми маленькими водорослями, выброшенными на берег. Команда Будика бросала на него вопросительные взгляды, когда они ушли с дежурства, и он сказал им, что хочет прогуляться далеко. Но они ничего не ответили. Прошедшие несколько месяцев он был унылым, особенно последнее время, часто рассеян, уставившись во что-то невидимое. Вполне вероятно, думали они, ветеран был сильно шокирован столкновением со смертью Грациллония, который был его обожаемым центурионом.

Сменив одежду легионера на теплый штатский костюм, он вышел за Северные ворота и энергично зашагал по Редонианской дороге, к северу, к могиле Энилла – там он отдал честь, обычай для римлян – и далее на восток, пока Ис не перестал быть виден. Дорога принадлежала только ему. Слева он мельком видел дикую белогривую необъятность океана, справа желтоватое пастбище, усыпанное галькой, здесь и там искривленное ветром дерево или покрытый лишайником менгир. Над ним в порывах ветра носилось несколько морских птиц.

Один древний монумент подсказывал; что рядом находится убежище, которое использовали в пахотный сезон пастухи со своими стадами, когда разыгрывалась буря. То был не камень, а просто три покрытые дерном стены, открытые на юг, где холмы частично прорывали ветра, и на отводах лежала низкая крыша из дерна. Внутри было можно укрыться от сильнейших морозов, но не от ревущего и свистящего ветра. Он неоднократно выходил из тьмы и бросал украдкой взгляды вверх, на запад.

Наконец она пришла, одетая просто, как озисмийка. Кроме капюшона она натянула на лицо шарф. В такой день как этот, это было понятно. Прохожий или городская стража не обратили бы на нее внимания, – она сошла бы за жену сельского жителя, или, может, служанку из отдаленного поместья пришла в город по какому-то поручению – если бы не заметили под шерстью стройные изящные лодыжки. Будик вприпрыжку выбежал ее встречать.

– Госпожа! – закричал он. – Вы, так одеты? И вы не верхом, вы всю дорогу шли пешком. Так нельзя!

Дахут откинула шарф и сразила его наповал улыбкой.

– Я должна была ехать верхом, среди знамен и барабанщиков? – поддразнила его она. – Я сказала тебе, что хочу поговорить наедине. – Веселость оставила ее. – Да, никудышное место для встречи. Как мило, что ты пришел, как я попросила.

– М-м-моя госпожа попросила, поэтому само собой я… Но давайте войдем. Я принес с собой еду и, и бурдюк. Я должен был вспомнить про чашу для вас. Простите. Но если вы соизволите?

Она привередливо выбирала себе дорогу среди сухого помета к скамейке. Та была мала и примитивна; когда они сели, то им пришлось потесниться. Она пригубила и мгновенно обнаружила опыт.

– Ах, это помогает. Ты так добр, Будик, так предупредителен.

– Зачем мы в-встречаемся сегодня?

Она прошлась пальцами по кулаку на его колене – мягко, как мотылек!

– Зачем, это и так ясно. Трижды мы случайно повстречались на улице, и ты был милостив прогуляться со мной, выслушать меня, быть со мной.

– Мы никогда не говорили. – Он смотрел прямо перед собой.

– Нет, как бы мы смогли? Но я ощутила в тебе силу, заботу. – Дахут вздохнула. – Как я могу привести в дом мужчину, если он все время будет на виду и его будут подслушивать слуги, так что мы можем свободно общаться только на улице?

– Понимаю. У меня дома? Мы с Кебан будем безгранично польщены. Только дайте мне знать заранее. К вашему приходу надо подмести и убрать.

– Благодарю. Уверена, ваша жена хороший человек. Но как мне открыть свое несчастное сердце в ее присутствии? Нет, эта бедная хижина – все, что у меня есть.

Он собрался с мыслями и с волей.

– Тогда что вы мне скажете, госпожа? Клянусь, это никогда не вырвется из моих уст без вашего разрешения.

– О, не бойся, никаких секретов. Просто я одинока, напугана, и несчастна. – Дахут прерывисто потянула воздух. Это заставило его повернуть голову и взглянуть на нее. Она поймала его взгляд и не отпустила. – Пойми, пожалуйста. Я не плачусь. Я могу вынести то, что должна. Но как это поможет узнать, что испытывает ко мне хотя бы один мужчина! Как будто… быть на море в одну из чернейших штормовых ночей, среди рифов, но видеть, как вдалеке светит маяк.

– Говорите, – пробормотал Будик. Она наклонилась к нему.

– А ты в это время меня обнимешь?

– Госпожа! Вы королева, а я – я женатый христианин.

– В этом нет ничего непристойного. Просто твоя рука нежно меня окружает, как рука отца, когда я была маленькой, или брата, брата, которого у меня никогда не будет.

Он послушался. Он слушал. Слова вырывались, порой со слезами, которые, он видел, она пыталась сдержать.

– Ужасная судьба… я радовалась тому, что то, во что я верила, было послано Богами, а мой отец – нет… От этого у меня закрадывались мысли, да, боль и бессонница вызывали мысли из подсознания… Что мне делать? Что я могу?… Он мой отец, я его любила, но теперь он меня отвергает… Уж не сами ли Боги затуманили разум Томмалтаха и Карсы?… во мне есть этот ужас, этот страх, что это я каким-то образом, ничего не ведая, и была тем искушением, что соблазнило их на смерть… все, что ни случится, будет неправильно… Будик, прижми меня крепче, мне так холодно.

– Вы невинны, – возражал он, – вы чисты, не чувствуйте за собой вины, Дахут. Я буду молиться за вас, каждый час я буду за вас молить.

Но под конец он высвободился из ее объятий. Человек не мог стоять в хижине в полный рост. Он зашаркал к выходу. Потом, когда Будик стоял снаружи, то не мог ее видеть. Он ссутулился и, потеряв голову, заговорил:

– Простите меня. Я слаб, я почувствовал пламя… Она склонилась вперед, почти светясь в темноте.

– Страсти? – пробормотала она. – Разве это плохо, Будик, дорогой? Это власть Белисамы.

– Я христианин! – крикнул он. Обуздав себя, он продолжил более спокойно. – На Христа у вас надежда, единственная надежда человека. Оставьте своих богов. Обратитесь к Христу, и Он поможет.

– Я ничего о Нем не знаю, – ответила Дахут – смиренно?

Он кивнул.

– Я слышал, как вы в детстве смеялись над его слугой. Не бойтесь, Дахут. Я поступал и хуже, пока меня не охватила божественная милость. Попросите, и она вам будет дана.

Она задумалась.

– Как я это сделаю? Чего я стану искать? Ты просветишь меня, Будик? Я верю тебе, а не старому ошпаренному ворону Корентину.

– Он святой. – В нем всколыхнулась память, пророчество, сказанное на этом мысе в ночь шторма и кораблекрушения. – Ваша бессмертная душа в опасности, осторожнее! Но если вы перед ним робеете, что ж…

Дахут выскользнула, чтобы подойти к мужчине. Он выпрямился. На ее поднятом лице еще остался легкий след горя; взгляд ее был ясен.

– А ты еще поговоришь потом со мной?

– А, да, но вряд ли здесь.

– Нет. Скажи, когда ты будешь в следующий раз в увольнении, и мы встретимся в Исе, как и раньше.

Они назначили время и место.

– Нам лучше тронуться обратно, госпожа, – сказал Будик. – Солнце быстро садится.

– Будет умнее не входить вместе в город, – ответила она. – Ступай первым. Я – я готова недолго побыть здесь одна, здесь, в этом месте, где ты был так добр. Словно ты оставил цветы. – Она опустила ресницы. – Я подумаю над тем, что ты посоветовал, и… если осмелюсь, пошепчу с твоим Христом.

– Дахут! – крикнул он в порыве радости.

Она смотрела, как он свернул вниз по дороге. Когда солдат был достаточно далеко, она привела себя в порядок и захлопала в ладоши. Вспомнив то, что произошло, она чуть улыбнулась, и некоторое время спустя направилась на запад. Дахут шагала уверенно.

III

Прилив все прибывал, но течение по-прежнему спокойное и ворота были открыты, когда Форсквилис после Бдения возвращалась домой. Зимнее солнце было едва видно. Когда она по трапу спускалась на пристань, из двери пакгауза выбежала другая женская фигурка. Королева вгляделась сквозь наполнившие бухту тени.

– Дахут, – сказала она. – Что тебя сюда привело?

Молодая женщина остановилась перед ней. Казавшиеся громадными глаза ловили свет.

– Пожалуйста, мы можем поговорить? Наедине?

Форсквилис поколебалась, прежде чем ответить.

– Когда?

– Сейчас. В остальное время ты редко бываешь в Исе. Мне приходится ловить любую возможность.

Голос Форсквилис оставался таким же холодным, как воздух.

– Замечательно. Ступай за мной.

Она обошла бухту и повела ее вверх по лестнице Башни Ворона. Стража в благоговении дала им пройти. В нескольких сотнях футов дальше Форсквилис остановилась, в нише катапульты. Несмотря на холод, она положила руку на зубец и уставилась на море. Вздымались темневшие воды. Птицы наполнили бледное небо над ними взмахами крыльев и тонким писком.

– Говори, – велела она.

Дахут заговорила расстроенным голосом.

– Отчего ты со мной так холодна, Форсквилис? Что стало с нашими уроками чудотворства?

– Я больше не стану учить тебя своему искусству, если ты будешь продолжать в том же духе. Ты уже причинила достаточно вреда, а впереди нас ждет еще больше вранья.

Дахут поймала женщину за рукав.

– О чем ты? – завопила она. – Да кто я такая, как не жертва того, что произошло?

– Ты прекрасно знаешь.

– Думаешь. Я хотела тех ужасных поединков? – у девушки в горле застряло рыдание. – Нет, я клянусь. О, какая я была глупая, и неосторожная. Вы, сестры, меня предупреждали. Я исправлюсь. Но н-никогда мне и не снилось, что ты будешь верить той гадости, что обо мне говорят!

– У меня свои сны. И в них я рада, что Нимета – мой единственный ребенок. – Форсквилис обернулась и посмотрела прямо на Дахут. – Будучи всегда у них в душе, ты тот ключ, которым отпирается их гибель. Сны не всегда понятны, все так мрачно и дико, но там всегда есть ты, в центре всего. Больше наша судьба предопределяться не может. Если ты помиришься с Богами, то все по-прежнему будут определять Они. Но надежды на это мало.

Дахут отошла.

– Да разве я их оскорбила? Я, кто надеется и молится, чтобы не господствовало ничего кроме Их воли? А как же король?

– Твой отец. Тот, кто тебя спас, когда умерла твоя мать, воспитывал и до сегодняшнего дня тебя любит. Ты его ненавидишь. Ты его хочешь уничтожить. Зло вскармливает зло, пока в результате оно не высвободится и не зальет собой все.

– Ты ему отказываешь, ты, его жена, – парировала Дахут.

– Не с ненавистью. – Слова Форсквилис стали мягче. – А наказываю, любя. Это наказание за его грех, так, чтобы гнев полностью на него не пал, а часть его отделится. В горе и страсти. Ради Иса.

– Иса, который ты сама же и покидаешь! Где ты проводишь большую часть дней – и ночей?

Злость еще не переполнила королеву настолько, чтобы не отвечать.

– Я отстранилась от своих не столь важных обязанностей, чтобы с тем умением, что есть у меня, найти решение нашей проблемы. Я не нашла ничего. В холмах, лесах, в безднах и в воздухе, моих спутников немного, и они не люди. Помолчи-ка о предателях, ты. – О стену грохотал прибой. – И положи всему конец, пока не стало совсем поздно.

Форсквилис направилась по ступеням в глубь башни. Назад она не оглянулась. Дахут еще долго стояла, сначала смотря ей вслед, а затем в одиночестве.

IV

Улицы бичевал дождь со снегом. В одной таверне в Рыбьем Хвосте стоял ночной мрак, который едва рассеивали несколько прогорклопахнущих сальных свечей. Сгорбившись за столом напротив Будика, Дахут сама была тенью. Тем не менее одета она была броско, лицо раскрашено косметикой. Пара шлюх бросала в ее сторону возмущенные взгляды – других посетителей не было – но не вмешивались.

– Это крайне неправильно, – протестовал Будик. – Вам и близко нельзя подходить к притону вроде этого и одетой таким образом.

– Тихо. – Ответ Дахут мог услышать только он, так все заглушала буря. – Верно. Плохое место. Нам нужно где-то встречаться, и… Это будет коротко. Я прошу тебя – молю тебя, дорогой верный друг.

– Если только могу, то я в вашем распоряжении. От горечи ее улыбка показалось кривой, но он помнил другую Дахут.

– Для тебя, мужчины, это несложно; для меня немыслимо. Мне нужно место, где я могу, неузнанная, уединяться. Сойдет одна-единственная комнатушка, если в ней есть простая мебель, стол, стул, таз, посуда; ты знаешь, что. Хорошо бы было, если бы был отдельный вход, или хотя бы в комнату вела только одна дверь. Она должна быть чистой, с надежными хозяевами, но где люди не слишком приглядываются к своим соседям. Ты можешь найти мне такое убежище?

Он был в изумлении.

– А ваш дом?

– Я же тебе говорила, я никогда не могу быть там одна, если только у слуг нет праздника, а это лишь несколько ночей в году. Даже моя комната или спальня, ну, они приходят их убирать и протирать пыль; они заметят следы и наверняка поймут, кого я принимала. – Голос Дахут дрожал. – Ты не знаешь, каково это, быть у всех на глазах. А больше всех я, нежеланная королева. Старая Фенналис могла спокойно читать Евангелие на смертном одре. А я? Представь. Он выпрямился.

– Госпожа, – вырвалось у него. – Вы хотите сказать…

Дахут легонько покачала головой.

– Прости. Отнесись ко мне терпеливо. Я всего лишь девушка, взращенная для поклонения богам Иса. Я готова узнать побольше о твоем Христосе. Неужели Он и вправду зовет меня к Себе? Как я могу понять, если не учиться и не молиться? То, что дома я сделать не посмею. Ты тоже сможешь там со мной встречаться, отвечать на мои вопросы, и помогать мне. – Она утерла слезинки. От этого остались трогательные полоски малахита и румян. О, я смогу уединиться, спокойно подумать. Можешь ли ты для меня это сделать, Будик? Уверена, твой Бог будет тебя любить.

– Ну, ну я…

– Ты не богат. – Она полезла куда-то под нижнюю одежду, которая помогала делать ее фигуру неузнаваемой, вытащила кошелек и подтолкнула его по столу. – Здесь монеты. Этого должно хватить на месяцы, но скажи мне, если тебе понадобится еще. Скажи, что тебе нужно приютить друга – лучше мне переодеваться мальчиком, в Исе в этом нет никакого греха – юноша издалека, плохо говорящий па нашем языке. Он находится у кого-то на службе, поэтому комнатой часто пользоваться не станет. Можешь помочь мне выдумать полную историю. Ты умен, ты много путешествовал, ты знаешь о мире.

– Это неслыханно, – пробормотал он.

– Но ни в коем случае не противозаконно. Я это тебе обещаю. Найди мне гнездышко, Будик, и если позже ты сможешь дать мне почитать христианские труды… скажи, что дашь, мой солдат! Сделай это для своей Удачи!

Решимость стала твердой.

– Конечно, моя госпожа.

V

В красном платье и с Колесом на груди, на котором лежал Ключ, держа в руке Молот, Грациллоний стоял перед зимним Советом суффетов и говорил:

– Выслушайте меня, прежде чем выкрикивать впустую. Разногласий меж нами достаточно. Я не хочу, чтобы они росли, и если мне удастся, я их улажу. Но происходят они из-за конфликта между богами, из-за заповедей богов, и мне кажется, что примирения следует искать прежде всего там.

Я верую в Митру, как и до меня мои отцы. Как ваш король, я воздавал вашим богам и должное, и почести. Взамен я ничего не просил, лишь бы мы с моими братьями были вольны в своем вероисповедании, как и все вокруг. – Подняв ладонь, он прекратил ропот. – Да, даже в прошлом бывали конфликты. Некоторые из вас были оскорблены. Вы ни на миг не задумались о том, что Митра тоже мог терпеть оскорбления? Но мы все же помирились, и не произошло ничего ужасного. Более того, Ис процветал.

Теперь у нас возник новый конфликт, тяжелее всего. И мы должны каким-то образом положить этому конец, иначе он разорвет город на куски. Я не знаю, как это сделать. Да и вы тоже. Это дело богов.

Вот почему я говорю, давайте воздадим Митре все почести. А потом вместе помолимся о гармонии на небесах, и о знамении свыше.

До сих пор я выполнял обязанности короля не обращая внимания на священные для Митры дни. Он солдат. Он понимает, что на поле сражения люди не всегда соблюдают благочестие.

Но в этом году его день рождения совпадает с полнолунием.

Могу ли я прервать свой Дозор, дабы отпраздновать это как положено, здесь, в храме? Ежели это собрание не позволит, я не стану. Последнее мое желание – вызвать еще больше проблем.

И все же подумайте. Подумайте о том, каким бессмысленным является сейчас обряд Дозора, особенно теперь, когда я еще не накопил сил для нового вызова. Подумайте, что это может означать – для Богов, Которых мы не знаем на самом деле, и для наших душ – если Воплощение Тараниса уделит один день из трех дней и ночей, чтобы послужить Митре, Который тоже является воином. Как я могу этим навредить? Как это могло бы помочь?

Я прошу у вас разрешения попытаться.

Началось обсуждение. Грациллония поразило то спокойствие, с которым оно проходило. Большинство суффетов сочли просьбу обоснованной. Один из главных его оппонентов, Сорен, высказался против, но кратко, с выражением угрюмой покорности, а Ханнон весь сморщился, но промолчал. Галликены избрали обычных представителей – и Ланарвилис просто вторила сказанному Сореном; Бодилис превозносила то, что поистине послужило бы семенем мира; остальные были безмолвны – Виндилис выражала презрение, остальные сестры в разной степени выражали надежду – Дахут вскочила на ноги и закричала:

– Послушайте! У кого больше права выбирать? Я говорю, что мой отец услышал голос Издалека, и у него хватило ума и смелости ему последовать. Откройте свои сердца. Даруйте ему его волю. – На покрасневших щеках у нее засверкали слезы, и от этого ее красота вспыхнула еще ярче. – После всего того, что он сделал для Иса, эт-т-то слишком малая награда!

Все почти единодушно проголосовали за.

Грациллоний и Дахут улучили минутку, чтобы побыть наедине в портике, пока расходившееся собрание продолжало идти аж до поздней ночи.

– Да простит меня Митра, – выпалил он, – но сегодня ты сделала меня счастливее, чем когда-либо удастся Ему в Его раю.

– Перед нами долгая дорога, – ответила она. Ее откровенность колебалась между детской и женской. – Ты неправ, отец, но я могу только молиться, чтобы ты повернул к свету. Нам лучше не видеться, и не бывать вместе, как в старые времена. – У нее прервался голос. – Это будет слишком больно. Но знай, я все еще люблю тебя, мой большой, сильный, одинокий Граллон.

– Терпи, дорогая. – Он путался в словах. – Я найду возможность тебе подарить – не то, что ты хочешь, как тебе кажется, – а то, чего ты действительно заслуживаешь.

Она сжала его руку. Прикосновение было горячее.

– Между тем, отец, знай, что все те сплетни, что обо мне говорят, это неправда. Ты запомнишь?

Все, что он мог, это крепко обнять ее перед тем расставаньем.

VI

– Да произнесем же теперь слова прощания, – нараспев говорил Грациллоний. Он воздел руки. И сказал горстке верующих, чей праздник подходил к концу: – Да засияет для вас свет Ахуры-Мазды, что является Истиной. Да снизойдет на вас благословение Митры, что является Словом. Да будет в вас жить сила и чистота, и в завершение принесут ваши души домой свет. Идите с миром.

Потом он увел их прочь из святилища. Когда они забирались выше, во мрак, через каменную кладку все слабее доносилось рычание моря. Оплывали и дымились факелы. Как будто бы освобождением было подняться на вершину Башни Ворона, несмотря на то что пробирал холод, и над океаном зловещей красной полоской виднелся закат.

Внизу о стены разбивались волны в унисон вечерним молитвам. Свои Грациллоний произнес, почти их не слыша. Не то, чтобы он утратил благоговение. Ум его все еще находился в тайнике. Как величественно звучала служба, и как пусто отдавались ее эхо. В этом была печаль, чувство прощания, словцо это был последний день рождения, который ему довелось отпраздновать.

Но это все чушь, сказал он сам себе. Бог его поддерживает. Он выздоравливал очень быстро. Вскоре он сможет справиться с любым новым претендентом – которому лучше не появляться, учитывая то, что происходило с остальными. Пока что это нелегко, но он полагал, что добьется поддержки Стилихона, что означало бы уступчивость со стороны Рима. В пределах же города его противники были всего лишь знатной немощью. Все больше и больше из них переходило на сторону короля, где всегда был народ Иса. Его размолвка с галликенами – с некоторыми из галликен – со временем должна завершиться, надо только набраться терпения; или разве Дахут не сказала, что любит его? Одно это и зажигало в его одиноком сердце лето.

Тогда откуда это предчувствие? Отчего полуденное солнце кажется бледным и маленьким? В уме мелькнула богохульственная мысль, что Митра побежден или отступил. Грациллоний наступил на нее, как наступил Карсе на лицо, но ощущение уйдет не сразу, не прежде, чем воспоминания.

Молитвы завершились.

– Спокойной ночи, люди, – сказал он на латыни. В ответ пробормотали слова прощания. Он взметнул над зубцами церемониальным факелом. Прежде чем утонуть, тот расплескал огонь. Король взял у охранника оставленную лампу и с ее помощью спустился вниз по ступеням в опустившейся на Ис слепоте.

Его узнавало большинство людей, что до сих пор были на улицах, но обращались нему лишь немногие, потому что на нем было облачение служителя чужого Бога. Стража у Верхних ворот отдала ему честь. Некоторые мастерские вдалеке все еще работали, и в них горел свет, но когда он туда доходил, до Церемониальной дороги, доносившийся из них лязг стихал. Переходя по маленькому мостику через канал, он увидел, что вода сверху замерзла. Небо начали заполнять звезды. Мерцание луны над холмами было таким же холодным, как звездный свет и лед. Он ускорил шаг, несмотря на то, что от этого у него болели ребра; в тишине громко звучали его шаги. Если король дойдет до Леса прежде, чем покажется луна, может, он на самом деле и не пропустит этот день посередине его Дежурства. Но эта нелепая идея, сказал он сам себе. Перед ним неясно вырисовывалась роща, чернота, из которой торчали обрубки ветвей. Ее не трогали и отблески от дома, да и когда он вошел, не почувствовал особой теплоты. Раздор между королем и Богами приводил его окружение в большее смятение, нежели простых исанцев. Тамбилис находилась на Сене.