Текст книги "Лазурный берег, или Поющие в терновнике 3"

В воскресенье? Что ж, пусть будет так. Это лучше, чем вообще никогда. Сегодня вторник – стало быть ждать осталось четыре дня, не считая сегодняшнего… Скорее бы…

Все эти первые впечатления резкими, неизгладимыми картинами запали в память Уолтера.

Сколько раз потом, уже живя в доме Хартгеймов, он видел во сне эти коричневые стены, этот плац с чахлой, забитой травой, вытоптанной многочисленными ногами, длинные и узкие коридоры, широкую лестницу, стертую подошвами воспитанников, – за какой-то год он так привык ко всему этому, что все сделалось как бы частью его самого.

Но впечатления первого дня все-таки не умерли в его душе, и он всегда мог вызвать перед своими глазами чрезвычайно живо образ всех этих предметов, – вид, совершенно отличный от реальности, более яркий, свежий и как будто бы даже немного наивный.

Вечером Уолтеру, вместе с прочими новичками, дали по стакану мутноватого напитка, именуемого «чаем», пломпудинг и половину французской булки.

Булка показалась на вкус кислой, а чай почему-то отдавал сельдью – Уолтер, рискуя быть замеченным, украдкой вылил его.

После ужина воспитатель проводил мальчика в спальню и показал Уолтеру его кровать.

– Каждое утро ты должен застилать ее, – сказал воспитатель, и Уолтер почему-то подумал, что и этот человек чем-то неуловимо смахивает на мистера Яблонски – того самого, который увидел, как он перелезает через забор на половину девочек – наверное, своим желтоватым желчным лицом. – Ты умеешь застилать постель?

Мальчик кивнул.

– Да.

Воспитатель, постояв некоторое время у него над душой и, сделав необходимые распоряжения, удалился, и Уолтер принялся расстилать постель.

Спальня для мальчиков среднего возраста в тот вечер долго не могла угомониться. Подростки в одном белье перебегали с кровати на кровать, дрались, прыгали, били друг друга подушками и просто кулаками, слышался хохот, шум возни, звонкие шлепки ладоней по голому телу.

Только через полчаса начал затихать весь этот бедлам и умолк сердитый голос дежурного воспитателя, окликавшего шалунов по фамилиям.

Когда же шум окончательно прекратился, и отовсюду послышалось дыхание спящих детей, прерываемое изредка сонным бредом, Уолтеру вдруг сделалось невыносимо тоскливо.

Все, что на короткое время забылось им, все, что заслонилось новыми впечатлениями, – все это вдруг припомнилось с беспощадной ясностью: дом в Белфасте, где они после смерти матери жили втроем – он, отец и Молли. Суд, суровые мантии, белые парики, бледное, точно из воска лицо отца, страшный приговор – «пожизненное заключение», а это значит, что он никогда больше уже не увидит папу: потом – долгий и томительный путь, сперва по морю, а затем по железной дороге…

Все это заслонила острая, щемящая жалость к отцу…

Ему припомнились те случаи, когда он был недостаточно внимателен к нему, порой даже груб, когда отец просил его что-нибудь сделать, а он, Уолтер, отказывал ему даже в каких-то пустяковых просьбах…

И мальчику становилось нестерпимо стыдно; он многое бы отдал за то, чтобы исправить положение, но теперь, когда отец был в тюрьме Шеффилда, а он и Молли – здесь, в воспитательном доме, было уже поздно.

В его разгоряченном, подавленном и одновременно взволнованном уме лицо отца представлялось, когда он вспоминал суд и приговор, таким бледным, неживым и болезненным, воспитательный дом – таким суровым и нехорошими местом, а сам он и его сестра – такими несчастными и заброшенными, что Уолтер, сам того не желая, заплакал жгучими, отчаянными слезами, от конвульсивных рыданий вздрагивала его узенькая металлическая кровать, а в горле стоял какой-то сухой колючий клубок…

Он вспомнил свой сегодняшний разговор с мистером Яблонски, и ему очень захотелось увидеть свою сестру Молли…

Скорее бы наступило долгожданное воскресенье!

О, сколько бы отдал Уолтер, чтобы хоть немного приблизить этот день!

Во время их последней встречи отец сказал ему:

– Уолтер, теперь ты в семье – старший… Береги сестру, у нее кроме тебя больше никого на свете нет… Береги Молли…

Тогда мальчик поднял на отца глаза и пообещал твердым голосом:

– Хорошо, папа…

– Смотри же, береги сестру…

– Буду беречь, папа, – произнес Уолтер и, словно стесняясь порыва сыновьих чувств, неловко обнял Патрика.

Молли…

Он не видел ее с самого утра, хотя ему показалось, что прошла целая вечность. Молли, бедная Молли… Бедный папа… И бедный он, Уолтер… Бедный, бедный, бедный…

Он плакал до тех пор, пока сон не принял его в свои широкие объятия… Отец! Молли!

Но почему, за какие такие провинности он лишен счастья быть рядом с ней?

Как много бы он отдал, чтобы вновь очутиться рядом со своими родными…

Как жесток, как неоправданно черств порой он был и с отцом, и с сестрой!

Эти мысли не давали мальчику покоя до тех пор, пока он, засыпая, продолжал тихо всхлипывать.

Но и во сне Уолтер еще долго вздыхал порывисто и глубоко, как вздыхают после слез только очень маленькие дети. Впрочем, не он один плакал в ту ночь, уткнувшись лицом в подушку, при тусклом свете висящих ламп…

Дзи-и-и-и-нь!

Уолтер, счастливый, что все у него хорошо, только что собрался идти с отцом и с Молли в порт Белфаста – папа пообещал показать ему огромный океанский лайнер, который зашел в порт вчера.

Внезапно разбуженный пронзительным звонком, мальчик испуганно вскочил с кровати и открыл глаза.

Над самой его головой звенел огромный круглый звонок – долго, пронзительно, отчаянно…

Было семь часов утра – ненастного, серовато-грязного сентябрьского утра.

По стеклам спальни зигзагами сбегали капли дождя. В окне виднелось хмурое небо с голубоватыми полосами и желтая чахлая зелень акаций. Казалось, что неприятные звуки звонка еще сильнее заставляют чувствовать холод и тоску этого утра.

В первые минуты Уолтер никак не мог сообразить, где же он и как он мог очутиться среди этой унылой казарменной обстановки с длинными арками и правильными рядами кроватей, возле которых уже копошились какие-то дети, все, как один, одетые в одинаковые трусики и маечки – впрочем, не все еще проснулись, и под серыми байковыми одеялами ежились кое-где спящие фигуры.

А звонок все звенел.

Дзи-и-и-и-нь!

Боже, когда это кончится?!

Дзи-и-и-и-нь!

От этого режущего звука нервы напрягались до последнего предела…

Дрожа от холода, воспитанники, перекинув через плечо полотенца и держа в одной руке кружку, а в другой – мыло и принадлежности для чистки зубов, бежали босиком умываться.

Уолтер, застелив кровать и поеживаясь от холода, направился вслед за воспитанниками – когда он добрел до умывальной, там уже толпилась очередь; раковин с кранами было всего шестнадцать, а воспитанников – в три, если не в четыре раза больше.

Воспитанники, нетерпеливо дожидаясь своей очереди, толпились, фыркали, обливали друг друга холодной водой – во все стороны летели мелкие брызги.

Все не выспались – многие «старички», зло переругиваясь сонными и хриплыми голосами, теснили друг друга. Несколько раз, когда Уолтер, улучив минутку, становился к раковине, кто-то сзади брал его за ворот рубашки и грубо отталкивал. Таким образом умыться ему удалось только в самую последнюю очередь.

После завтрака пришли воспитатели, разделили всех новеньких на два отделения (Уолтер попал в то, где был воспитателем мистер Яблонски) и тотчас же развели по классам.

Дисциплины, которые предстояло изучать Уолтеру, ничем не отличались от тех, которые в свое время он проходил в Белфасте в муниципальной школе – грамматика, литература, математика, биология; короче говоря – обычный школьный курс.

И для Уолтера потянулись долгие и нудные дни, недели и месяцы…

С Молли он виделся редко – не чаще одного-двух раз в неделю; впрочем, не один Уолтер очутился в таком положении, когда встречи с сестрой бывали строго ограничены: в воспитательном доме нередко случалось (ведь зачастую у родителей, дети которых оказывались в Вуттоне, бывало и по трое, и по четверо детей), когда брат не видел сестру и целый месяц – подростков нередко лишали свидания за самую казалось бы незначительную шалость.

Всякий раз, гуляя воскресным днем по плацу, Уолтер пристально вглядывался в лицо Эмели, стараясь определить, так ли ей на самом деле хорошо тут, как она сама утверждает.

Однако лицо девочки бывало непроницаемым.

– Ну, что у тебя нового? – обычно спрашивал Уолтер, – и как ты вообще?

Молли, как правило, лишь передергивала плечами.

– Все хорошо, брат, – отвечала она, – меня никто не обижает, ко мне хорошо относятся…

Но в глазах у девочки мерцали какие-то беспокойные огоньки.

– У меня все хорошо, и меня никто не обижает… Не волнуйся, Уолтер…

Однако фраза эта, ставшая уже дежурной, произносилась заученной скороговоркой, и Уолтер поневоле стал сомневаться в правдивости слов сестры.

Однажды Молли обмолвилась, что старшие девочки в ее группе часто дразнят ее за «неправильный» с их точки зрения ирландский акцент.

– Но они не бьют меня, – тут же произнесла Молли, стараясь держаться как можно более спокойно и уравновешенно, – они только дразнят меня…

– Этого еще не хватало, – сквозь зубы процедил подросток; глаза его начали наливаться кровью. – Послушай, Молли, а ты могла бы показать мне этих девочек?

Молли деланно удивилась.

– А для чего это тебе?

Уолтер прищурился.

– А я поговорю с ними.

– Поговоришь?

– Да.

– Но о чем?

– О том, чтобы они больше не смели смеяться над тобой, – ответил мальчик.

Молли испугалась – не столько за себя, сколько за Уолтера – она прекрасно знала вспыльчивый характер брата (а он всегда становился вспыльчивым, когда узнавал, что его сестру кто-то обижал).

– Может быть не надо?

– Нет надо, – скомандовал брат, – я поговорю с ними, и они раз и навсегда забудут, что значит насмехаться над тобой…

Испуганно посмотрев на него, Эмели произнесла свистящим шепотом:

– Нет, нет… Это так, они ведь просто шутили… Они пошутили – и все…

– Но ведь они обидели тебя?

– Меня?

– Но не меня же… Хотя, – мрачно добавил Уолтер, – и меня тоже… Тем, что начали издеваться над моей сестрой… – он сделал небольшую паузу, после чего добавил: – вспомни, что говорил наш отец – я старший, и теперь ты должна слушаться меня…

Молли испуганно заморгала.

– Да, да…

Они дошли до вала, поросшего пожелтевшей травой и остановились. Уолтер продолжал:

– Если с ними не поговорить, они совсем обнаглеют… Мало того, что эти англичане чувствуют себя полноправными хозяевами в Ольстере, они еще смеют…

Недоговорив, он круто развернулся и быстро зашагал по плацу.

Молли засеменила за ним.

– Уолтер, Уолтер, – быстро заговорила она, – ты немного ошибся… То есть, я ошиблась…

Теперь она в глубине души уже сожалела, что сказала Уолтеру о своих неприятностях. Он круто развернулся.

– Вот как?

– Все не так страшно…

– Но ведь ты…

Она поспешно перебила брата:

– Просто я хотела сказать… Я совсем не то хотела сказать, ты неправильно понял меня… Точнее – я сама виновата, я не так выразилась…

Вопросительно посмотрев на Молли, Уолтер спросил:

– Ну, и…

– Я хотела сказать, что они не издеваются надо мной, а просто…

И она запнулась, подыскивая другую, более безобидную формулировку.

– Что ты хотела сказать?

Нужное определение было найдено:

– Они просто мягко, по-дружески, подтрунивают надо мной…

Конечно же, тон, которым была произнесена эта фраза, поставил под сомнение слова Молли о «дружеском подтрунивании», и потому мальчик, недоверчиво посмотрев на сестру, спросил:

– Мягко?

– Ну да…

Он усмехнулся.

– По-дружески?

– Ну да…

– Тогда почему у тебя такие заплаканные глаза? Ответь мне!

Глаза Эмели действительно были красны от слез.

С минуту подумав, она произнесла:

– Просто я сегодня вспомнила папу… И мне стало очень и очень грустно…

Это, конечно же, было правдой – но, как справедливо догадался мальчик, – далеко не всей…

После непродолжительного размышления Уолтер многозначительно изрек, пристально глядя на сестру:

– Хорошо, Молли…

Та, вопросительно посмотрев на него, быстро-быстро заморгала – у нее был вид человека, который с огромным трудом сдерживает слезы, но, несмотря на всю свою выдержку, сейчас все равно должен заплакать.

Уолтер, который конечно же все сразу понял, задумчиво произнес:

– Хорошо, Молли… Я не буду этим заниматься, – в его голосе послышались интонации взрослого, много повидавшего за свою жизнь мужчины, – я не буду больше спрашивать тебя об этих твоих подружках, которые позволяют себе подтрунивать над человеком только потому, что им не нравится ирландский акцент… – Он, сделал непродолжительную паузу. И добавил: – Пока не буду… Но…

– Что – но?

– Но если до меня все-таки дойдет слух, что твои подружки продолжают в том же духе… Пусть они пинают на себя и на своих родителей, которые родили их таковыми безмозглыми ослами!

Последняя фраза, чрезвычайно эффектная, в свое время была очень любима и часто повторяема их отцом Патриком, и потому иногда совершенно неосознанно копировалась Уолтером.

Прищурившись, мальчик спросил:

– Ты поняла? Я ведь могу узнать об этом, – он сделал ударения на последнем слове, – я могу узнать об этом не только от тебя!

Молли принужденно заулыбалась.

– Хорошо, Уолтер…

Больше в тот воскресный день они не возвращались к этой теме.

И лишь когда прозвучал звонок, оповещающий, что свободное время закончено и что теперь воспитанникам и воспитанницам надлежит собраться на своих половинах, Молли, тронув брата за рукав, осторожно спросила:

– Уолтер, скажи мне, а у тебя никогда не возникало подобных проблем?

Тот резко обернулся.

– Каких?

Молли замялась.

– Ну, над тобой… над тобой никто не подтрунивает из-за того, что ты ирландец?

Уолтер дипломатично промолчал и перевел беседу в другое русло.

И лишь перед тем, как распроститься с сестрой до следующего воскресенья, он произнес:

– И все-таки, если кто-нибудь тебя будет обижать…

– Что, Уолтер?

– Обязательно скажи мне.

– А тебя?

– За меня можешь не беспокоиться, – последовал ответ, – я ведь мужчина…

И в самом деле – не мог же он жаловаться своей младшей сестре на то, что и у него подобные проблемы возникают едва ли не каждый день!

И воспитанники, и даже учителя очень недружелюбно косились на него, когда он, стараясь подбирать «правильные» английские слова, отвечал урок, и часто он слышал за собой злобное передразнивание…

Однако до открытых конфликтов дело пока еще не дошло.

Пока.

Первое время звонок над кроватью буквально сводил мальчика с ума – очень часто на школьных занятиях он начинал беспокойно озираться по сторонам, втягивать голову в плечи, словно в ожидании удара.

Уолтер все время ожидал, что звонок вновь прозвенит, и притом – как не готовься – совершенно неожиданно, и что те остатки душевного равновесия и покоя, которые чудом сохранились у него, окончательно исчезнут под этим мерзким и невыносимым «дзи-и-и-и-нь!»

Подросток мог спокойно вздохнуть после отбоя в десять часов вечера – тогда он знал наверняка, что пытка будет приостановлена до утра…

Однако спустя несколько недель после приезда в Вуттон с Уолтером произошла история, в сравнении с которой дребезжащий звонок, постоянно действующий на нервы, был не более чем пустячной неприятностью…

В ту ночь мальчиком овладело какое-то безотчетное беспокойство – он и сам не мог сказать, чем оно было вызвано, каковы причины…

Впрочем, причины, наверное, были все те же, что и всегда – отец, Молли…

Поеживаясь под тонким одеялом, Уолтер пытался заснуть, но – тщетно.

Всякий раз, когда он закрывал глаза, перед ним появлялось заплаканное лицо Молли.

Что делать?

Уолтер беспокойно ворочался с боку на бок, стараясь прикинуть, что бы на его месте предпринял отец – он всегда был и для мальчика, и для его сестры эталоном поведения, и часто они, обдумывая те или иные ситуации, пытались представить на своем месте папу.

Размышления мальчика прервал какой-то приглушенный шепот, доносившийся справа…

Уолтер осторожно перевернулся на другую сторону и увидел две тени – его соседи, «старички», сидя на кровати, что-то горячо обсуждали, притом один вроде бы просил, а другой, неприятно чавкая какой-то едой, все время отказывал ему.

– Чарли… – услыхал Уолтер молящий голос, – Чарли, ну дай кусочек…

Чарли, не отвечая, продолжал смачно обсасывать шоколадку.

– Ну Чарли, очень прошу тебя… Совсем маленький кусочек…

– Чарли, ведь я много не прошу…

Чарли молчал.

– Малюсенький кусочек…

– Отстань… – лениво отмахнулся Чарли и вновь начал чавкать.

Проситель – тот самый развязный юнец, который так неприятно поразил Уолтера в первый день его пребывания в воспитательном доме, продолжал ныть и попрошайничать.

– Ну дай…

– А пошел ты…

Пауза.

Наконец, проситель выпалил:

– Это – свинство с твоей стороны… Это – подлость… Я так голоден…

– Я тоже, – послышался сквозь чавканье голос Чарли. – Тоже голоден…

– Ну пожалуйста… Ча-а-арли…

– Убирайся к черту…

– Ну хоть самый маленький кусок…

– Не дам.

– Ну хоть одну дольку отломай…

– Отстань от меня, – спустя несколько минут подал голос счастливый обладатель шоколадки, – иди и купи в магазине, если тебе так сильно хочется…

– У меня нет денег.

Чарли засмеялся.

– Так это твои проблемы…

– Неужели ты не поможешь мне?

И вновь тишина, нарушаемая лишь жадным чавканьем.

– Дай кусочек…

– Отстань.

– А помнишь, как я угощал тебя чипсами?

Чавканье на какой-то момент прекратилось.

– Ты меня угощал?

– Ну да – как, ты не помнишь?

– Нет.

– Забыл?

– Все ты врешь.

– Как – неужели не помнишь?

После недолгого молчания Чарли ответил:

– Нет. Когда это было?

– Когда? – с задором переспросил его проситель, но теперь интонации его были куда более живыми, чем раньше, – когда?

– Да, когда?

– Когда?

– Ну когда же, ну?

– Когда я нашел на улице один фунт, и купил на него уйму всяких вкусных вещей?

– Все ты врешь, никаких денег ты не находил. Наступило длительное молчание, в продолжении которого – Уолтер очень живо представил себе это – проситель не сводил жадных глаз с Чарли. Потом вновь раздался униженный голос:

– Ну один кусочек…

– Не мешай мне.

– Неужели ты не помнишь, как я помогал тебе решать примеры по арифметике?

Видимо, против этого аргумента у Чарли не нашлось никаких доводов, и потому он ответил:

– Помню.

– Так неужели ты не отблагодаришь за добро?

– Когда это было?

– Так не дашь?

Чарли категорично ответил:

– Нет.

Неожиданно проситель рассвирепел:

– Ну ладно, подлец! Припомню я тебе когда-нибудь это…

– Вот как? – равнодушно спросил Чарли.

– Когда у меня появятся деньги и я куплю себе что-нибудь вкусное, я ни за что никогда не угощу тебя… – пригрозил проситель и тут же спохватился: – Нет, наоборот: как только у меня появятся первые деньги, я сразу же куплю чего-нибудь вкусного и поделюсь с тобой по-братски…

– Буду весьма признателен.

– Но теперь у меня нет ни пенни…

Чарли равнодушно заметил:

– Сочувствую.

– Ну самый крошечный кусочек…

Уолтер услышал, как проситель принялся цепляться за рукав и одеяло Чарли и как тот сердито отталкивал того локтем.

– Ну, Чарли…

Чарли начал медленно закипать:

– В самом деле – что ты пристал?! Сказано – убирайся – значит убирайся… И все тут. Я у тебя на прошлой неделе просил футбольный мяч поиграть, а ты мне тогда что сказал?

– Так ведь это был не мой мяч, я его сам попросил, и потому не мог тебе дать. – Проситель сглотнул набежавшую слюну. – Это был мяч старших ребят, с третьего этажа, они сами нехотя мне его дали, и если бы узнали, что я без спроса кому-то еще дал, мне бы худо пришлось. Ты ведь знаешь, что для дорогого друга я всегда с удовольствием…

Наконец, Чарли прервал его словоизлияния:

– Не понимаю – почему у тебя никогда нет денег, даже мелочи? Наверное, ты все тратишь, когда выходишь в город…

– Но откуда им быть?

– Разве ты не можешь взять, – Чарли сделал ударение на последнем слове, – разве ты не можешь взять у какого-нибудь новенького?

– Но у кого?

После непродолжительной паузы Чарли ответил:

– Ну, хотя бы у той ирландской свиньи, которую нам прислали в этом году…

Сон у Уолтера сразу же как рукой сняло – при словах «ирландская свинья» он не знал, что ему делать – то ли вскочить и броситься на этих негодяев с кулаками, то ли сделать вид, что он ничего не слышал.

Наконец, поняв, что второе решение будет куда более благоразумным (Чарли и его товарищ – его, кажется, звали Генри и он пользовался стойкой репутацией испорченного и неисправимого подростка – были намного сильнее и крепче физически), Уолтер притворился спящим и только напряженно прислушивался к каждому слову – конечно же, он ничуть не сомневался, что речь идет именно о нем, ведь кроме него и Молли, ирландцев в воспитательном доме Вуттона больше не было…

А Генри и Чарли продолжали свой диалог.

– Потряси этого грязного ирландского выродка, у него наверняка должны быть деньги…

– Давай вместе…

Чарли засмеялся.

– А что, одному – слабо?

Неожиданно Генри вновь запричитал:

– Ну дай хоть самый маленький кусочек… Ну пожалуйста…

Тот коротко выругался, после чего ответил с ненавистью в голосе:

– Отстань.

– Дай укусить, и я отстану…

Неизвестно, что больше надоело Чарли – то ли шоколад, то ли назойливое приставание Генри, но он неожиданно смиловался:

– Ладно, черт с тобой. Вот до сих пор, где я палец держу.

Генри обиделся.

– Как некрасиво… Обгрызанный конец даешь мне, а себе, небось, оставил хороший…

– Не хочешь – не надо. Твое лично дело. Настаивать не буду…

После этих слов проситель испуганно заторопился и запричитал:

– Ну, нет, нет, я пошутил… Давай, все равно давай, Чарли…

Послышался неприятный хруст откусываемого шоколада и еще более отвратительное чавканье.

А спустя несколько минут Генри вновь запричитал – все тем же униженным тоном:

– Дай мне еще один кусочек…

– Не дам.

– Почему?

– Я тебе уже дал один раз.

– А я еще хочу.

– Нет.

– Очень хочется шоколаду…

– Ничем не могу помочь.

– Ну, Чарли…

– Хорошего – понемножку, – категорично заявил Чарли и, чтобы отвязаться от назойливого товарища, тут же перевел разговор на другую тему: – Да, у этого типа… Я об ирландце – у него наверняка должны быть деньги…

– Я спрашивал у него.

– Вот как? – спросил Чарли, шелестя фольгой.

– Да.

– Когда?

– В самый первый день, как он сюда попал.

– И что же он сказал тебе?

– Что денег у него нет и не предвидится… Хотя, – Генри понизил голос, – хотя, как мне показалось, у него деньги есть, но он просто не захотел со мной делиться… Я говорил ему, чтобы он дал мне их на хранение, а он отказал… Да, – продолжал Генри, – есть у него деньги… Это я точно знаю.

– Так возьми!

– Взял бы, да он не дает. Чарли коротко хохотнул.

– Мне что – научить тебя, как это делается? Первый год в Вуттоне живешь, что ли?

– Наверняка он их спрятал, не найдешь…

– Так сделай так, чтобы он их тебе сам отдал.

– Нет, давай вместе…

После этого оба внезапно замолчали. Наконец, доев шоколадку, мальчик смял фольгу и злобно произнес:

– А ты поговори с ним еще разок… По-хорошему поговори…

– Может, вместе и поговорим? – с некоторой долей сомнения в голосе предложил собеседник. – Так-то оно сподручней…

– Хорошо…

После этих слов Уолтер нетерпеливо, нервно заворочался с боку на бок.

Как – неужели они, эти негодяи, знают о его тридцати фунтах?

Может быть, не знают, а просто догадываются?

Как бы то ни было, ему не следовало тогда, в самый первый день своего пребывания в Вуттоне говорить с этим мерзким Генри в такой независимой манере, надо было просто сказать, что денег у него нет, и уйти.

Не было бы лишних расспросов.

А теперь у него наверняка начнутся серьезные неприятности.

Скорее всего, так оно и будет – одни физиономии этих горе-воспитанников чего стоят!

Срочно, срочно, завтра же надо перепрятать деньги в какое-нибудь более надежное место.

Может быть, стоит передать их сестре Молли на сохранение?

Уолтер тут же отмел эту мысль: нет, не стоит… Когда-то отец говорил, что женщинам нельзя поверять секретов и давать денег – хоть Эмели и его сестра, но эту мысль отца Уолтер усвоил очень твердо.

Нет, нет, нет…

Надо куда-нибудь перепрятать. Завтра же.

Нет, не завтра, а сегодня; надо только дождаться, пока Чарли и Генри заснут. А если они не заснут? Если они притворяются?

А вдруг Чарли и Генри теперь, затаившись под одеялами, следят за ним?

Возможно, они специально завели этот разговор, в надежде на то, что Уолтер услышит его и тут же пойдет прятать свои деньги в более надежное место…

Тем временем Чарли, достав очередную шоколадку, захрустел оберткой.

И Генри вновь начал клянчить:

– Чарли, ну один кусочек…

Конца этого разговора Уолтер уже не слышал – перед его взором лихорадочно пронеслось заплаканное лицо Молли, отец, напудренные парики коронных судей, страшный приговор, последние напутствия отца, два темных силуэта на соседней кровати…

Затем все перемешалось в его утомленной голове, и сознание погрузилось в глубокий беспросветный мрак – точно тяжелый камень, брошенный в бездонный колодец…

Генри попал в Вуттон два года назад – его родители, пролетарии из Манчестера, были осуждены на большой срок тюремного заключения за уличную торговлю крэком – синтетическим наркотиком, волна увлечения которым в последнее время буквально захлестнула Британские острова. Родственников, которые бы согласились взять на себя воспитание мальчика, не нашлось, и после долгих бюрократических проволочек мальчик был водворен сюда, в воспитательный дом Вуттона.

С первых же дней он сумел восстановить против себя буквально всех – в том числе и воспитанников. Однако Генри побаивались – в свои пятнадцать лет он выглядел значительно старше, и, кроме того, обладал огромной физической силой.

Генри сильно отличался от других воспитанников – практически всем, начиная от злобного взгляда исподлобья, от которого и видавшим виды воспитателям зачастую становилось не по себе, и заканчивая костюмом – форменный оранжевый комбинезон его был, как правило, страшно изорван, истрепан и замусолен, карманы отвисали, пуговицы болтались, грозя вот-вот отвалиться…

Все животные инстинкты, какие только можно было себе представить, развились в этом испорченном подростке до невероятной степени.

Расхристанная походка, выцветшие пегие волосы, мутный, тяжелый взгляд водянистых глаз, жаргонные словечки, подлая смесь наглости и трусости – вот что такое был Генри.

Надо отметить, что парень был на удивление трусливым – все в спальне однажды были свидетелями того, как Генри в буквальном смысле этого слова валялся в ногах у старшего воспитателя после того как тот, найдя у него в тумбочке порнографические журналы, велел тотчас же сжечь их, и препроводить виноватого в холодный каменный карцер, где посадить его на хлеб и воду.

Генри ругался при каждом слове, ругался как пьяный докер, по поводу или, чаще – без всякого на то повода, и эта ругань отчасти служила ему своеобразным оружием, при помощи которого он держал в руках более слабых ребят.

Всякий намек на какую-либо чувствительность, на сентиментальность, всякое проявление обыкновенной человеческой порядочности: жалости к человеку или к животному, сострадания, участия, в какой бы форме это не высказывалось – все это тут же осыпалось им градом насмешек и изощренной руганью, и «виноватый» подчас сразу же начинал стыдиться благородного стремления своей души.

Иногда, выбравшись нелегально в город, Генри умудрялся разжиться где-нибудь дешевым спиртным, и являлся в воспитательный дом в сопровождении констебля, так как сам терял способность ориентироваться в пространстве.

Генри наказывали – сажали в карцер, били, лишали прогулок, однако в следующий раз, едва выбравшись на свободу, он неизменно попадал в какую-нибудь переделку – и хорошо еще было, если он просто напивался; мерзавец очень любил подкарауливать где-нибудь в темном углу мальчика, заведомо слабее себя, бить его, а затем обчистить карманы – раннее увлечение спиртным требовало денег, а никакого иного способа заполучить их Генри не знал. Как правило мальчики, насмерть перепуганные юным изувером, молчали; и лишь в крайне редких случаях жаловались педагогам.

Впрочем, те были бессильны помочь пострадавшему – все равно никто ничего не мог доказать…

Он курил в открытую, и, как поговаривали, употреблял «травку», – Уолтер сам был свидетелем того, как Генри с каким-то своим приятелем курил сигарету с марихуаной в туалете.

Кроме всего прочего, в этом малолетнем чудовище рано начали проявляться черты сластолюбца: он просто обожал грязные порнографические журналы «для плебса», которые лежали у него в тумбочке, и которые он иногда за небольшую мзду давал просматривать своим неискушенным в подобных вопросах товарищам.

Но вместе с тем Генри был туповат – точнее сказать – глуп…

Чарли был более образован и развит во всех отношениях – во всяком случае, речь его была более правильной и грамотной, чем у Генри.

Вне всякого сомнения, происходил он из хорошей, по-своему «благополучной» семьи; родители его вроде бы были преподавателями колледжа в Итоне, но в одночасье погибли в автомобильной катастрофе, во время путешествия по Шотландии.

Так получилось, что за рулем грузовика, который налетел – лоб в лоб – на маленький «БМВ» на родителей Чарли, сидел ирландец, и этого было более чем достаточно, чтобы мальчик возненавидел Ирландию и все, что с ней связано, на всю жизнь.

После гибели родителей Чарли был препровожден к одинокой тетке; та, впрочем, не особенно жаждала иметь на своей шее нахлебника, и через некоторое время мальчика отдали в воспитательный дом.

Впрочем, тетка, то ли памятуя об элементарных приличиях, то ли из чувства сострадания, в память о погибших родителях Чарли – об этом знала лишь она одна – как бы то ни было, она раз в два-три месяца приезжала к нему на своем потрепанном «ровере», привозила ему гостинцы и давала немного денег – их мальчик, как правило, тратил на сладости и другую еду.

У Чарли был чудовищный аппетит, видимо, подросток был чем-то болен – он был по-настоящему ненасытен: в первый же день, накупив провизии, он спрятал ее под подушку и, накрывшись с головой одеялом, поедал ее, как голодный зверь.

Он мог есть с утра до вечера, во время школьных занятий, на перемене, во время обеда и после него, во время послеобеденного отдыха, за ужином и даже ночью, отличаясь при этом поразительной всеядностью.

Едва успев расправиться с копченой грудинкой, он принимался за шоколадку, после чего набрасывался на сельдь, запивая ее кефиром, затем переходил к мороженому, а под конец трапезы расправлялся с бананом…

Случалось, что во время этой гастрономической оргии лицо Чарли приобретало какой-то серый, землистый оттенок, а глаза становились мутными и страдальческими.

Но прежде чем выскочить в уборную, он находил в себе силы закрыть тумбочку на огромный висячий замок… Чарли, равно как и его товарищ Генри, отличался жестокостью по отношению к тем, кто был заведомо слабее его, но, в отличие и сына манчестерских пролетариев, уличных торговцев наркотиками, его жестокость была куда более изощренной и изобретательной…