Текст книги "Восхитительный куш"

11

Было далеко заполночь, когда Тауберг и верный Пашка, стараясь не шуметь, тихо проскользнули в дом. Но пройти незамеченным им не удалось. В конце полутемного вестибюля возникла статная фигура Нениллы Хрисанфовны, отбрасывавшая на стену громадную тень.

– Доброй ночи, барин, – послышался ее приглушенный рокочущий голос. – И вам, Павел Емельянович, – с насторожившим Пашку каким-то особым выражением добавила она, – доброй ночи.

– Скорее уж доброго утра, Ненилла Хрисанфовна, – устало произнес Иван, направляясь к лестнице. Все, что он сейчас хотел, это упасть на чистые простыни и мирно уснуть.

– Может, чего желаете, ваше благородие, – уже в спину окликнула его горничная. – Умыться али покушать? Вон, какой вы расхристанный, усталый, будто всю ночь баржу разгружали.

– Не беспокойся, Нениллушка, за меня, – бросил через плечо Тауберг.

Но тут привычно встрял Пашка:

– А я бы, Ненилла Хрисанфовна, от ужина не отказался, может, чем покормите? Так намаялся, что готов быка проглотить.

И будто в ответ на это, Пашкин живот разразился мало музыкальной, но убедительной трелью.

– Вас я особо угощу, Павел Емельянович, не сумлевайтесь, – отозвалась Ненилла с той же самой интонацией, от которой у Пашки неприятно похолодело под ложечкой. – Да, Иван Федорович, – будто только что вспомнив, торопливо проговорила Ненилла. – Вас барыня все ждала, ждала, да так в зале и уснула, голубка. Может, что важное сообчить хотела?

Иван нехотя повернул назад, и лишь по дороге в залу ему пришла в голову мысль, что Ненилла будто бы и не удивлена ни его странным стрелецким нарядом, ни более чем поздним возвращением домой.

В зале неярко горело несколько канделябров, и их мягкое сияние, как золотое облако, окутывало уютно расположившуюся на старом диванчике Александру. Хотя сейчас она не выглядела Александрой Аркадьевной, княгиней Голицыной, а скорее юной наивной Сашенькой. Она спала, подперев щеку кулачком, и выражение ее лица было тихим и как будто немного обиженным. Иван опустился на колено рядом с диваном и с щемящей нежностью стал вглядываться в это прекрасное лицо, пытаясь найти в нем ответ на мучающий его вопрос – как так могло случиться, что эта чужая ему женщина за столь короткое время сумела привязать к себе его мысли и чувства. Потом пришли и другие вопросы. Что ее огорчило? Что встревожило? Он осторожно дотронулся чуть дрогнувшей рукой до золотистых кудрей и тихо позвал:

– Сашенька… Александра Аркадьевна…

Она шевельнулась и медленно открыла бездонные, еще не узнающие его глаза, которые постепенно стали наполняться теплым светом и лаской.

– Я вас ждала, а вы все не шли. Что-то случилось?

Этот вопрос разрушил очарование минуты, вернув мысли Ивана к событиям этой ночи. Он встал и протянул руку, помогая Александре подняться. Она ахнула, увидев разорванный рукав и потрепанный вид Тауберга.

– Где вы были? Вы подрались? Почему у вас такой растерзанный вид?

Княгиня стала беспокойно осматривать Ивана и нечаянно задела раненую руку. Иван поморщился.

– Не стоит беспокоиться, Александра Аркадьевна, сущие пустяки. По ночам Москва иногда бывает не безопасной.

– Пустяки? – тоном недоверчивой и строгой матушки проговорила княгиня. – Дайте взглянуть. Незамедлительно промыть рану! Сей же час!

– Не утруждайте себя, прошу вас… – попробовал утихомирить ее Иван, – …царапина… ерунда… право не…

Но княгиня уже увлекла его вслед за собой, по дороге громко призывая прислугу, требуя теплой воды и чистой холстины. В будуаре она усадила Ивана на стул, решительно стащила с него стрелецкий кафтан и закатала рукав. Совершая все эти манипуляции, Александра чувствовала, как в ней волной начинает подниматься возбуждение, отодвигая на второй план суетливое беспокойство. Слава Богу, серьезных повреждений нет, а вот хладнокровно дотрагиваться до его тела становилось все труднее и труднее; дыхание прерывалось, руки начинали подрагивать. Она видела его всего, там, в зимней беседке: золотой отблеск свечей на светлой коже, завораживающую игру мощных мышц… Чтобы отвлечься от греховных видений, она взялась открывать и закрывать ящики секретера, делая вид, что ищет крайне необходимую вещь.

Иван наблюдал за несколько порывистыми передвижениями княгини по комнате в полном смущении, боясь взглянуть ей в лицо и выдать собственное волнение. Тем более что с того места, где он сидел, была прекрасно видна разобранная постель, искушавшая мыслью о переплетенных телах и любовных утехах. Но тут его внимание привлек странный предмет, лежавший на подушках. Длинные светлые волосы. Что за чертовщина! Это же парик. Зачем он здесь? Иван ни разу не видел княгиню в парике, ей он был явно ни к чему. Тауберг окинул внимательным взглядом комнату и только сейчас заметил на ширме зеленый плащ, расшитый невинными маргаритками. Плащ, который он видел на Офелии сегодня ночью в маскараде. Той самой Офелии, что так мило интриговала с князем Сергеем. Иван перевел взгляд на княгиню.

– Сударыня, объяснитесь, откуда в вашей спальне эти вещи, – требовательно сказал он.

– Какие вещи?.. – начала было княгиня, но, проследив за взглядом Ивана, замолчала, досадливо закусив губку, щеки ее покрылись густым румянцем.

– Иван Федорович… – начала она, но в этот момент дверь с грохотом распахнулась, и целая процессия во главе с Нениллой вплыла в комнату. Сама Ненилла несла небольшой тазик с водой, следом за ней еще три горничные доставили в будуар хозяйки чистую холстину, склянки с какими-то мазями и примочками, подносы с блюдами, наполненными разной снедью. В заключение в дверном проеме на мгновение возникла кудлатая голова Пашки.

– Ерофеича, Ерофеича примите, ваше высокоблагородие, и снаружи, и внутрь. Енто верное средство, – громким шепотом подсказал он барину. Судя по его довольному лицу, сим советом сам он уже успел воспользоваться сполна.

– Брысь, скаженный, – махнула дланью в его сторону Ненилла и оборотилась на Тауберга. – Сей момент, барин, ранку промоем да завяжем. Все ладно будет.

– Я полагаю, что с этим вполне справится Александра Аркадьевна, – пристально глядя на Голицыну, произнес Иван.

Ненилла в растерянности обернулась к княгине, но та только беспомощно пожала плечами и махнула рукой по направлению к двери.

– ~ Иван Федорович прав, Нилушка, ступай, я сама перевяжу рану.

Когда процессия слуг, соблюдая все тот же торжественный порядок, покинула комнату, княгиня подошла к столу, оторвала кусок полотна и погрузила его в теплую воду.

– Александра Аркадьевна, вы так и не ответили на мой вопрос, – прозвучало за ее спиной.

Объяснений все-таки избежать не удастся. И Александра перешла в наступление.

– Иван Федорович, вы совсем себя не бережете. Смотрите, как вспухло. Ее надо было сразу же промыть, – нежно ворковала она, промывая рану и склоняясь все ближе и ближе к Таубергу. – Ну ничего, до свадьбы заживет, через неделю-другую и следа не останется.

Какая свадьба? Какие недели? – растерялся Иван, чувствуя, что от близости ее жаркого тела потерял нить разговора, а прозвучавшее из ее уст слово «вспухло», вполне соответствовало некоему физическому процессу, непроизвольно начавшему совершаться в его организме. Кровь бросилась ему в лицо. Он не мог оторвать взгляда от полуоткрытых зовущих губ Александры, но лукавый огонек, мелькнувший в ее глазах, несколько отрезвил его.

– Ваши дамские штучки, княгиня, весьма действенны, – проговорил он, чуть отстраняясь от Александры и хмуро взглянув на нее сумрачными, как курляндское небо, глазами. – Соблаговолите отвечать. Вы что, были в маскараде у Всеволожских?

– Эти вещи я приобрела у мадам Демонси, и плащ, и парик. Мне кажется, что очень удачно подобран цвет плаща, он хорошо оттеняет мои глаза. И парик великолепный, волосы лежат естественно, как природные, – затараторила Александра, пытаясь хоть как-то выиграть время и придумать правдоподобную версию, но потом решила, что лучше сказать правду, вернее, часть ее – это и будет самая правдоподобная версия. – Ах, Иван Федорович, мне тягостно сидеть в четырех стенах. Я привыкла блистать в свете, а после этой глупой истории с картами и переезда к вам почти никуда не выезжаю. Вот мне и захотелось побывать у Всеволожских, тем более что вы туда собирались.

– Я же просил вас не ездить.

– Просили. Но я сама себе хозяйка, – начала горячиться Александра.

– Я требую от вас послушания, покуда вы живете в моем доме, – упрямо поджал губы Тауберг. – Да я ни минуты боле не останусь в нем! – вскликнула Александра и так туго стянула повязку на его руке, что Иван невольно поморщился. Потом она склонила к нему разгневанное лицо:

– Если вы думаете, что, выиграв меня, вы приобрели право распоряжаться моей жизнью, то смею уверить, вы глубоко заблуждаетесь. У вас нет никаких прав на меня! Вы не смеете мне указывать, что я могу делать, а что нет! Вы мне никто! Слышите – НИКТО!

– Премного благодарен, мадам, что вы мне напомнили о моих правах. Я действительно выиграл вас, и вы действительно принадлежите мне – душой и телом! Я для вас – ВСЕ!

Неожиданно не только для нее, но и для себя, Иван схватил княгиню за бедра, опрокинул себе на колени и впился в так долго искушавшие его соблазнительные губы. Он целовал ее яростно, почти беспощадно, будто ставил на ней, выжигая огнем страсти, свое тавро, утверждая раз и навсегда свои права на эту прекрасную, своенравную женщину. Огненный смерч закружил его, ярость уступила место вожделению. Он встал, подхватил Александру на руки, в три больших шага оказался у кровати и вместе с ней упал на атласное стеганое покрывало.

Все произошло так быстро, что Александра не успела ничего понять, пока не очутилась на мягкой перине, придавленная к нему тяжелым и напряженным мужским телом, беспомощная, слабая, не способная сопротивляться и, что удивительно, не желавшая этого делать. Она обняла его, нежно проведя рукой по пшеничным кудрям, затылку, ощутила под пальцами горячую гладкую шею и ответила на поцелуй медленно и сладострастно. Иван на секунду замер, потрясенный ее покорностью и тихой лаской, ослабил хватку, взглянул в бездонные русалочьи глаза.

– Да, – тихо прошелестело в воздухе, – я… доверяюсь тебе.

Вот этого говорить, пожалуй, не стоило. Слово «доверие» означало для Ивана и «ответственность», и «обязанность», и «дело чести», оно подействовало, как ушат холодной воды. Он еще раз уже осторожно и нежно поцеловал Александру, как пчела, что пьет нектар прекрасного цветка, не повреждая и не губя его, и перекатился на спину. В комнате повисла напряженная тишина, нарушаемая только их прерывистым дыханием. Потом Александра склонилась над ним, заглянула в глаза.

– Если я тебе не нужна, зачем ты меня мучаешь? – тихо спросила она, и в ее взгляде он прочел затаенную обиду.

– Один раз я уже совершил опрометчивый шаг и причинил тебе боль, не хочу, чтобы это случилось вновь.

– Ты причиняешь мне боль, отвергая меня.

– Это другое. Ты прекрасна, богата, знатна. – Иван не удержался и провел рукой по золотым спутанным волосам Александры. – После развода ты сможешь составить прекрасную партию. А я – обычный армейский майор с небольшим жалованьем, не родовитый, с единственным имением, да и то выигранным в карты. – Он вздохнул и, чтобы еще раз не искушать судьбу, закинул руки за голову. – Если ты станешь моей, я тебя никому не отдам и, возможно, этим погублю твое будущее.

Александра вскочила с кровати и заметалась по комнате, невнятно бормоча: «Будущее с подмоченной репутацией… болван… в благородство играет… бедный, бедный, а от гордыни распирает… чертов остолоп…» Потом ее взгляд наткнулся на фигурку собачки из саксонского фарфору, что горделиво стояла на бюро. Александра подлетела к бюро, схватила статуэтку и что было силы грохнула об изразцы старой голландской печи. Словно в ответ на звон разбитого фарфора в коридоре послышалось приближающееся тявканье, в дверь робко постучали, и приглушенный басок Нениллы произнес:

– Чего желаете, ваше сиятельство?

– Веревки и мыла!

– Это еще зачем, барыня? – встревоженно просунулась в открывшуюся дверь голова Нениллы.

– Ивана Федоровича удавить.

– А-а-а… Как прикажете, – покорно ответила служанка, обшаривая взглядом будуар в поисках приговоренного к смертной казни Тауберга. Всей персоны Ивана Федоровича ей обнаружить не удалось, но зоркий взгляд приметил на видневшемся из-за ширмы крае княгининой постели пару внушительного размера сапог.

– Ладили, ладили, да, видать, не поладили, – пробормотала она себе под нос, оттесняя от дверей поскуливающую Матильду. – Пойдем отсель, ладушка, а то опять ентот медведище тебя помнет.

Когда Иван поднялся с постели, ему показалось, что перины под ним издали разочарованный вздох. Александра сидела у зеркала-псише и в его отражении наблюдала, как Иван неторопливо натягивает на широкие плечи нелепый малиновый кафтан.

– Иван Федорович, давайте помиримся, – спокойным и умиротворенным тоном предложила Александра.

– С превеликим удовольствием, сударыня, – ответил Тауберг, уже начавший привыкать к подобным эскападам княгини. – Но ежели каждая наша беседа будет сопровождаться подобной бомбардировкой, скоро в моем доме не останется ни одного способного разбиться предмета.

– Я была несдержанна, простите. Полагаю, вам понятны мотивы моего негодования. Другая женщина, не такая мягкосердечная, как я, разбила бы статуэтку о вашу голову, а не о печь.

– Покорнейше благодарю, – усмехнулся Иван, – за проявленное милосердие. И все же мне хотелось бы узнать подробности вашего пребывания на маскараде у Всеволожских.

– Как вы упрямы, – вздохнула княгиня. – Но будь по-вашему, иначе мы опять поссоримся. На маскараде у Всеволожских с галереи я с Нениллой видела все ваши передвижения вокруг невесты князя Сергея. А потом мне стало любопытно, и я последовала за вашей компанией до церкви. Вот и все. И не будем об этом больше говорить, – быстро произнесла Александра, увидев, что Тауберг уже открыл рот, чтобы разразиться обвинительной речью, – потому что я и так знаю, что вы скажете. Прошу вас, – почти умоляюще взглянула она на Ивана, – оставим этот разговор. Уже поздно, и мы оба устали.

Будто подтверждая ее слова, откуда-то из глубины дома донесся мерный бой часов. Они вслушивались в глухие удары курантов, глядя друг другу в глаза, понимая, что начался отсчет какой-то новой, им обоим еще неведомой жизни и ощущая холодок предвкушения и неясной тревоги.

12

На Михайлов день чуть ли не пол-Москвы собралось у церкви святых великомучеников Бориса и Глеба, что на Арбате, лицезреть венчание самого завидного московского жениха князя Сергея Михайловича Всеволожского и загадочной барышни с пикантными восточными глазами, оказавшейся внучкой самого генерал-аншефа его сиятельства князя Лопухина Валериана Тимофеевича.

Барышни и их матушки с глубоким разочарованием и искренней печалью следили за статной фигурой красавца-князя, направлявшейся к алтарю. Мужчины с нотками зависти обсуждали извечное везение Всеволожского, коий смог в сиротке из обедневшего дворянского рода угадать богатую наследницу. И все вместе соглашались, что малютка-невеста божественно прекрасна в подвенечном наряде из алансонских кружев и бархатном манто, подбитом соболями.

Не меньшее внимание публики привлекала и персона шафера жениха – майора Тауберга, который невозмутимо и несколько меланхолично выполнял все положенные по обряду действия.

Происшествие в доме Огонь-Догановского чрезвычайно взбудоражило светское общество. Всякое на своем веку повидали московские старожилы, о многом от отцов и дедов слыхивали: за карточным столом проигрывались и выигрывались целые состояния, гибли репутации и карьеры, нередко самая жизнь игрока обрывалась из-за неудачно легшей карты. Кушем были и крепостные людишки, и любимые борзые, и чистокровные скакуны, даже красавицы-содержанки. Но поставить на кон собственную жену! Сей кунштюк Голицына вызвал негодование благородного дворянского сословия и одновременно жгучее любопытство. Свидетели роковой игры были нарасхват в салонах и гостиных, в их пространных рассказах она обрастала невероятными фантасмагорическими подробностями. Главные действующие лица оставались в тени, а посему еще более раздразнивали воображение окружающих. В толстенной книге Английского клуба было вписано не мало пари, заключенных его членами, о том, как завершатся сии события. Иван был наслышан об том от князя Волховского.

– Прости, Тевтон, не удержался и я, – заявил он Таубергу, поблескивая лукавыми глазами. – Заключил пари на кругленькую сумму с поручиком Тутолминым об исходе сей оказии.

– И на что же ты ставил? – поинтересовался Тауберг.

– А на то, что теперь тебе прямая дорога – под венец. У меня предчувствие, – радостно потирая руки, сообщил Волховской.

– Ну и заноза ты, князюшка, – неодобрительно буркнул Иван.

– Я не заноза, я прорицатель, то бишь оракул дельфийский в делах амурных. У меня чутье, как собака впереди меня за две сажени бежит.

– А мы через дня три уезжаем в Петербург, – как-то рассеянно и невпопад ответил Тауберг.

– Так поедем вместе. Меня вызывают в Петербург. Постой, кто это «мы»? – удивился Волховской.

– Интуиция, интуиция… А простой вещи угадать не можешь, – поддразнил его Тауберг. – Я с Александрой Аркадьевной.

– Это по какой такой надобности? – полюбопытствовал князь Борис.

– Бумаги в Синод разводные повезем.

– А ты-то тут при чем? Не с тобой же она разводиться собралась, – вновь удивился Волховской.

– Я ее в эту историю втянул – мне и выручать. Хлопот предстоит много, да и на Голицына нужно кое-какое давление оказать, чтобы не артачился.

– Оказать давление – это я завсегда, – загорелся Волховской, – скажи, что надо сделать. Давно кулаки чешутся этому петиметру баки начистить.

По дороге на Малую Ордынку Иван разрешил себе предаться райским грезам. И в воображении его замелькали чарующие картины: Александра в его объятиях (эта появлялась чаще всего), Александра с ним на прогулке или на балу, а вот они в окружении детей (дети будут обязательно). Несбыточность этих мечтаний рождала в его душе щемящую тоску и сладостную боль.

В этом благостном, почти умиленном настроении он стукнул кольцом в дверь своего дома. Открыл ему Пашка, удивленно выпучил глаза и тут же затараторил:

– Как рано вы возвернулись, ваше высокоблагородие, не произошло ли чего? Все ли ладно? Как прошло венчание? Много ли народу собралось?

– Пашка, уймись, – одернул его Тауберг. – Прими шинель. Дома ли княгиня?

– Дык это… Давайте, давайте шинель-то. Застыли небось, на улице-то не май благословенный. Может, откушать желаете али выпить чего? – продолжал суетиться камердинер.

Иван внимательно посмотрел на растерянное лицо слуги и почувствовал, как в душе шевельнулось недоброе предчувствие.

– Я спросил: «Дома ли княгиня?» – еще раз повторил он.

– Дома, дома. Как не быть, – ответил Пашка и, увидев, что Тауберг направляется к будуару княгини, бросился вслед за хозяином. – Только к ним барин с визитом пожаловали, так что оне заняты.

– С визитом… – остановился Тауберг. – Кто же?

– Так это… супружник ихний.

Тяжелым шагом Тауберг проследовал через анфиладу комнат к будуару княгини, открыл дверь и понял, что все его мечты – тлен и пыль. Сладостные видения о счастье были лишь химерами, иллюзиями, та же картина, что предстала его глазам, была земной и реальной. Два тела, сплетенные в любовном объятии, двое, предназначенные друг для друга. Но он смотрел только на нее, свою прекрасную принцессу Грезу – руки Александры покоились на груди Антуана, она чуть откинулась, томным движением повернула голову, подставив под страстные поцелуи изящную, гибкую шею и… встретилась глазами с Иваном.

13

Конечно, выезд князя Антуана новые насельники дома Тауберга знали хорошо. Поэтому, когда к воротам подъехала вызолоченная карета с родовым гербом князей Голицыных на дверце, то через мгновение об этом уже знала старшая горничная, а через два Александра Аркадьевна. Сделав брезгливую мину, она уже приготовилась выслушивать бредни сиятельного супруга, чтобы потом огорошить его принятым ею решением, но оказалось, что тому нужен Иван Федорович.

– Что он еще придумал? – скорее себе, нежели Ненилле задала она вопрос и решила выйти к мужу.

Князь стоял в небрежной позе у лестницы и допытывался у камердинера, где его хозяин.

– Нету, ваше сиятельство – отвечал Пашка.

– А где он и когда будет? – не отставал от него Голицын.

– Антуан, – позвала князя Александра. – Зайдите ко мне.

– С превеликим удовольствием, – шаркнул ножкой князь и последовал за Александрой. – Как я рад вас видеть, моя прелесть.

– Я не ваша прелесть, – холодно произнесла княгиня, когда за ними закрылась дверь будуара. – Что вас привело сюда?

– Ах, ma cher, я пришел сюда в надежде вернуть вас, – елейным голосом произнес Антуан. – Но твоего майора нет дома, а именно об этом дельце я и хотел говорить с ним.

– А со мной? – вскинула бровки княгиня. – Со мной вы не хотели бы переговорить об этом дельце!

– Отчего же, можно и с вами, – великодушно согласился Антуан. – Итак: вы не желали бы вернуться в ваш дом? Настоящий? Неужели вам нравится жить в этой… халупе?

– Нет, не нравится, – ответила Александра Аркадьевна. – Но здесь я, по крайней мере, не вижу вас…

– Сударыня, – холодно произнес Антуан. – Покуда вы являетесь моей супругой перед Богом и людьми, вы обязаны…

– Вот именно, покуда, – снова перебила его княгиня. – Посему у меня к вам тоже есть одно дельце: мне нужен развод.

– Развод? – искренне удивился князь. – Я никогда не соглашусь на развод. Узы брака священны.

– Только не для вас, – парировала его дутое благородство княгиня. – Уж мне ли не знать вашего отношения к этим узам.

– Вы заблуждаетесь, сударыня, – наставительным тоном произнес Антуан. – Надеюсь, вы все же умеете различать искренние чувства от les plaisirs de la chair[1]1
  Плотских радостей (фр.).


[Закрыть].

– И мне следует понимать, что у вас ко мне искренние чувства? – почти рассмеялась Александра Аркадьевна. – Тогда, выходит, вы желаете мне единственно счастия?

– Именно так, – горячо ответил князь.

– В таком случае прошу вашего согласия на развод.

– Нет. Это выше моих сил.

– Более того, – будто не слыша реплик мужа, продолжала Александра Аркадьевна, – я бы желала, чтобы при разводном деле вы взяли вину на себя.

– Никогда, – вскинул красивую голову Голицын и честно посмотрел в глаза Александры Аркадьевны. – Никогда, – повторил он, – от меня вы этого не дождетесь.

– В свою очередь, – опять, будто не расслышав слова Антуана, сказала княгиня, – я обязуюсь выкупить все ваши долговые расписки, залоги, заклады и прочие неуплаты и обязательства. До последней полушки.

– Уж не думаете ли вы купить меня, Александрии? – вознегодовал Голицын. – Так знайте, князь Голицын не продается.

– Но я готова еще и присовокупить к вышесказанному двести тысяч рублей. На ваши последующие долги.

– Триста, – лучисто улыбнулся Антуан.

– Может, вам полмиллиона выложить? – буркнула княгиня. – Двести тысяч.

– Двести пятьдесят, и мы поладим, – ласково произнес Голицын.

– Хорошо. Деньги получите после того, как Синод даст разрешение на расторжение нашего брака. Долги же ваши я начну погашать завтра же. Прощайте.

– Как это прощайте? Мы, можно сказать, видимся в последний раз. А прощальный поцелуй в память о нашей любви?

– Оставьте, князь, вашу сентиментальность для более чувствительных дам.

– Все-таки печально, что мы с вами вынуждены расстаться. Но, верно, такова наша планида. Прошу вас, княгиня, – Голицын вплотную приблизился к ней, – утешьте несчастного сладостным поцелуем, который он потом будет вспоминать всю жизнь.

Рука князя легла на талию Александры Аркадьевны. Она, пытаясь оттолкнуть его, уперлась ладонями в его грудь. Но князь, крепко сжав ее в объятиях, уже склонился над ней. Княгиня успела повернуть голову, и, когда губы Антуана коснулись ее щеки, а затем шеи, она увидела… глаза Тауберга. Она не видела его самого, только одни глаза, в которых ясно читались удивление, боль, негодование. Они и кричали, и плакали, и зло хохотали. Они были бешены и беспомощны. И они постепенно гасли, как гаснет под осенним дождем оставленный без присмотра костерок.