Текст книги "Восхитительный куш"

16

Конечно, о необычайном куше, выигранном в карты у Антуана Голицына, в Канцелярии Военного министерства знали все, включая последнего копииста. Посему, получив жалованье и убедившись, что пребывать ему в отпуску надлежит еще почти два месяца, Тауберг поспешил ретироваться, дабы поскорее оградить себя от любопытных и завистливых взглядов крапивного племени, и отправился на встречу с Волховским.

На Невском от Мойки и до Фонтанки по дорожкам аллеи высокого бульвара гуляющая публика дефилировала так плотно, что Тауберг, лишенный возможности маневра, был вынужден принять заданный ритм и увидел Волховского лишь тогда, когда уже потерял надежду отыскать его в этой сутолоке.

– Ну наконец-то, – устало произнес Иван Федорович, подойдя к Борису. – А я уже отчаялся тебя здесь встретить. Это твое «увидимся на Невском» стоило мне многих нервов.

– Что так? – беспечно произнес Волховской, высматривая в публике знакомых и раскланиваясь с ними. – Разве не то же самое на Тверской?

– Я не бываю на Тверском бульваре только ради того, чтобы себя показать да на других посмотреть.

– Конечно, тебе лучше сидеть анахоретом в своем домике на Ордынке.

– Да, мне так лучше, – согласился Иван. – Потому что фланировать без цели по бульварам есть бесполезная трата времени.

– Ошибаешься, друг мой, – усмехнулся Волховской. – Не такая уж и бесполезная. Словечко с одним, словечко с другим, глядишь, и решена какая-нибудь проблема. Ну что, обедать?

– Пожалуй, – кивнул согласно Тауберг. – Аппетит-то я нагулял.

– Тогда к Пьеру?

Большой ресторан француза Пьера Талона выходил фасадом на Невский проспект сразу за Полицейским мостом. Обеды здесь были отменны. Особо славились блюда из бекасов, дупелей, вальдшнепов, кроншнепов и прочей птицы с длинными носами. Посему помимо жареной лососины, паровых гатчинских форелей, копченых сигов, спаржи, индейки с орехами и жареных фазанчиков друзья заказали блюдо бекасов, начиненных фаршем и жаренных на вертеле. Пили рейнвейн и лафит, в самом конце обеда – чай с ромом.

– Ужинаем сегодня в Английском клубе, – закурив сигару и откинувшись в креслах, произнес Волховской. – Послушаешь, о чем говорят в столице. А какие типажи! Один граф Валериан Тимофеевич Лопухин чего стоит. Ему все ордена надеть – шагу не ступить. Реликт! Трем императрицам служил в офицерских чинах!

– Он что, поднялся?

– Коли в клуб ходит, значит, поднялся. Сразу после венчания его вновь обретенной внучки с нашим другом князем Сергеем и наступило облегчение. Добрые вести, брат, сердце лечат.

– Знаешь, Борис, я не хотел бы… не то настроение, – начал было Иван.

– Да что с тобой сегодня? – спросил Волховской, приподняв чернявую бровь. – Ходишь как в воду опущенный, за обедом все с тарелкой больше разговаривал. Может, опять с княгиней повздорил?

Тауберг на мгновение застыл под внимательным взглядом друга, потом обреченно вздохнул, – скрыть что-либо от казалось бы легкомысленного Волховского было трудно.

– Она получила развод, – просто ответил он.

Вот это новость! Что же ты молчал, чертяка! – оживился Волховской. – Для такого события и шампанского не жалко. Эй, братец, – махнул он рукой официанту, – бутылочку старушки Клико! Мигом!

– Оставь, Борис, – остановил его Иван. – Не нужно. Я хочу завтра в Москву вернуться.

– С чего это? – удивился Волховской. – Ты же от княгини без ума. А теперь она свободна и явно тобой заинтересована. Самое время за прелестницей приволокнуться, чтобы от тоски-кручины не засохнуть.

– С такими, как она, – серьезно отозвался Иван, – пустые амуры не разводят. На таких женятся.

– Так женись, кто тебе мешает? – не унимался князь. – Пропал Тутолмин! Выиграл-таки я пари! Как чуяло мое сердце, что деньки твои холостые сочтены.

– Да охолонись ты. Рано обрадовался.

– Что? Неужто отказала? А ведь какие томные взгляды бросала, искусительница.

– Борис, у тебя иногда язык впереди разума бежит. Не было разговора о свадьбе. То есть… не было.

А что было? – тут же заинтересовался Волховской, но, увидев насупленные брови Тауберга, мгновенно поднял руки. – Все, все. Не мое дело: было не было. Если нет другого способа получить ее, пойди упади на колено, прижми лилейные ручки Александры Аркадьевны к страждущему сердцу и проси стать твоей. Что-то мне говорит, что отказа не последует.

– Не могу. Рад бы, да не пара я для княгини Голицыной.

Волховской чуть не задохнулся от возмущения.

– Чушь! Тебе с ней жить, а не чинами да родством считаться, – горячо заговорил он. – Не ожидал, брат, от тебя таких сентенций. Вот она, Рассея! Поскреби просвещенного человека, и вылезет спесивый боярин. Эх, Иван, трусишь, видать, такой куш отхватил, а что с ним делать, не знаешь.

– Это не трусость, это справедливость.

– Да чем же ты не пара? Денег мало – так у нее своих полно. Чины еще выслужишь, ты молод. Род не от Рюрика? Дети крепче будут.

Иван вздрогнул, как будто его окатили ведром студеной воды.

– Я не хочу об этом говорить, – раздельно, подчеркивая каждое слово, произнес он.

Волховской хотел что-то возразить, но, взглянув в напряженное, замкнутое лицо друга, только покачал головой.

– Поехали-ка в клуб, – спустя какое-то время прервал он затянувшееся молчание. – Развеемся. Нечего от людей хорониться, ипохондрию свою лелеять. Если б ты знал, чего мне стоило записать тебя своим гостем, не стал бы раздумывать. О твоем выигрыше здесь весьма наслышаны, а к вечеру и о разводе станет известно. То-то суматоха поднимется.

– Вот и будут все на меня пялиться, как на диковинку, – сделал последнюю попытку откреститься Тауберг.

Но его слова не произвели никакого впечатления на князя Бориса. Он спокойно произнес: «Ну и что?» – и выпустил аккуратное колечко дыма.

Английский клуб был почти рядом, на набережной Мойки в доме купца Таля. Почитав свежие газеты и обсудив последние европейские новости, Тауберг с Волховским вошли в игорную залу. Накурено там было весьма густо. Дым сигар витал под потолком голубоватыми облачками, делая расписное небо с нимфами и херувимами более реалистичным. Впрочем, оно было понятным – в зале полным ходом шла игра в банк и штосе, ставки были немалыми, а посему сигара и бокал рейнвейна или бордо здесь были просто необходимы. И ведь надо же было такому случиться: за первым же ломберным столом сидел и понтировал князь Антуан Голицын. Бросив острый взгляд на Тауберга, он произнес явно предназначенную не только одному банкомету фразу:

– Нынешний Английский клуб определен но становится похожим на Мещанское Собрание. Еще немного, и вместе с выблядками кофешенок сюда будут вхожи холопы.

– Соблаговолите повторить, что вы сказали, – бледнея, произнес Иван, останавливаясь.

– Извольте, – бросил на него исполненный яда взгляд Антуан. – Я сказал, что в последнее время в Английский клуб допускаются лица с весьма сомнительным происхождением.

– Вы имеете в виду кого-то конкретно? – голубея взглядом, спросил Тауберг.

– Допустим, – поднялся с кресел Голицын. – И что с того?

– Сильно не бей, – тихо произнес стоящий подле Ивана Волховской.

Тауберг разжал кулак в самый последний момент. Но все равно удар получился весьма сильным и бросил Антуана обратно в кресла. На его щеке мгновенно проявился пунцовый отпечаток ладони Тауберга. Вокруг ломберного стола, а вслед за этим и во всей зале повисла тревожная тишина.

– Завтра, в час по полудни. Выбор оружия и места за вами, – чеканя каждое слово, произнес Иван, глядя прямо в ненавистные глаза Голицына. – Ваш секундант может обратиться к князю Борису Волховскому. Он представляет мои интересы. Вы…

– Согласен, – не дал договорить Таубергу Голицын. – Пистолеты. На Парголовой дороге за Черной речкой.

Иван и Волховской коротко кивнули и отошли от стола. За их спинами шептались…

– Пойдем отсюда, – предложил Тауберг. – Не могу я видеть все эти рожи.

– . Как скажешь, – согласился князь. – Настроение все равно испорчено. Не пойму только, что ты так вздыбился, – продолжил он, усаживаясь в крытые сани. – Не хватало только из-за ерунды лоб под пулю подставлять. Ну брякнул что-то Антуан, так он вечно гремит как погремушка, кто его слушает?

– Это не ерунда, – угрюмо ответил Иван. – Это оскорбление, и оскорбление смертельное.

– В таком случае объясни мне из-за чего сыр-бор. Как твой друг и секундант я имею на это право.

– Имеешь, – после недолгого молчания отозвался Иван. Он откинулся в глубь саней, и темная тень накрыла его лицо. – Я не знаю, кто мой отец.

– Что? – потрясенно переспросил Волховской.

– Я незаконнорожденный. Бастард. На смертном одре матушка поведала мне о своем грехе, только вот имени не назвала. Я полагал, что один владею этой тайной, однако ошибся. Об этом знает Голицын, а теперь вот и ты.

– Иван, друг мой, на меня можешь положиться, – горячо отозвался Борис. – Знал бы наперед, вбил бы этого рябчика в землю по самые… плечи.

– Благодарю тебя, но я как-нибудь сам.

– А признайся, ты ведь из-за этого бежишь от прелестной Александры Аркадьевны? – неожиданно повернул русло разговора в другую сторону Волховской.

– Уймись, Борис. Сейчас о другом надо думать, – осек друга Иван.

– О чем же? Чтоб рука не дрогнула? Так об этом надо думать менее всего. Уж поверь мне, я поболе твоего дуэлировал. Сейчас отвлечься надо, чтоб в голове, как в барабане, пусто было. А завтра, как Бог даст.

17

Они стояли на свежем искрящемся снегу друг против друга: высокий белокурый Тауберг и изящный, стройный Голицын. Светились на бледном солнце лезвия шпаг, отмечающих восемь барьерных шагов, тускло блестели стволы дуэльных Лепажей в руках поединщиков.

Невдалеке у саней маячил темный силуэт доктора с небольшим саквояжем в руках.

Секунданты отошли с линии огня и встали на равном расстоянии от Тауберга и Голицына.

– Не желаете ли примирения, господа? – спросил Борис Волховской, назначенный по обоюдному согласию главным секундантом.

– Нет, – бросил Антуан, даже не взглянув в сторону секунданта.

– Нет, – последовал ответ Ивана.

– Сходитесь! – гулко разнеслось в морозном воздухе.

Противники направились на встречу друг другу. Шаг. Второй. Иван видел, как медленно поднял свой Лепаж Голицын. Еще шаг, еще. Сейчас прозвучит выстрел, сейчас…

– Прекратить! – властно пронеслось по поляне.

Голицын вздрогнул и повернул голову. Иван, следя за его взглядом, тоже посмотрел в сторону и увидел, как на поляну, сбивая воткнутые шпаги, влетел со всего маху на вороном коне генерал-адъютант князь Ромодановский.

– Прекратить немедля, так вас растак! Это что такое! Стреляться удумали?! – свирепо уставился он на присутствующих. – В крепость вас всех, в острог, в Сибирь! За ноги подвесить, чтоб не повадно было! А ну следовать за мной! И вы, господин статский, – глянул он на Голицына, – тоже. Закон един для всех!

Поединщики нехотя опустили пистолеты. Перечить самому Ромодановскому было себе дороже.

Старое здание гауптвахты еще петровских времен в Конногвардейском переулке было одноэтажным и мрачным и напоминало солдатскую казарму. При виде генерал-адъютанта караульный выдал барабанную дробь, и через несколько мгновений на плац-форме перед зданием гауптвахты выстроился во фрунт весь караульный наряд. Толстый майор, отдав честь, начал было докладывать Ромодановскому о находящихся под арестом, но тот лишь махнул рукой.

– Не трудитесь, господин майор. Вот, – указал он на четверку конвоируемых им поединщиков и их секундантов, – определи-ка этих в свои насельники. Да найди что поплоше: с тараканами, клопами и прочей паскудной живностью. Чтоб неповадно было боле беззакония творить. Вместе не сели: этих двоих, – он указал на Тауберга и Волховского, – отдельно от тех, – кивнул он головой в сторону Голицына и его секунданта.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – энтузиастически откликнулся майор.

– И чтоб к ним никаких посетителей, – грозно глянул на майора Ромодановский. – И никаких обедов из рестораций и трактиров. Пусть арестантской баланды отведают.

Генерал с прищуром глянул на Тауберга и тронул поводья…

Лик Богородицы сиял тихим светом сквозь марево свечей, почти невидимую пелену курений, обещая благодать и спасение. Голос священника доносился издалека, набегая тихими волнами, касаясь души, подхватывая и унося в горние дали, где все есть свет и гармония. И, закрыв глаза, чтобы лучше это видеть, Александра молила Пресвятую Деву: «Госпожа Богородица, утешение мое! На Твою милость уповаю: отыми бремя грехов моих, утоли мои печали, сердце мое сокрушенное утешь, прими мольбу от души и сердца с дыханием приносимую Тебе. Соедини мою судьбу с его».

– Ишь, грехи-то как отмаливает, – послышался слева от Александры тихий язвительный шепот, – усердствует. В старые-то времена такую бы в церковь не пустили. Мало что с мужем в разводе, так еще живет открыто со своим амантом, бесстыдница.

Ваша правда, Глафира Петровна, – ответствовал тоненький дребезжащий голосок. – Они из-за нее грызутся, как два пса. От супруга слышала, что вечор в Аглицком клубе сцепились так, что до кулаков дело дошло.

– Что вы говорите!

– Истинный крест! Один другого на дуэль вызвал. Стреляться до смерти.

Александра повернула голову, но вместо лиц увидела два белых пятна с темными глазницами. Липкие щупальца ужаса сжали сердце, мешая дышать. Перед глазами поплыли искорки белого снега, страшное кровавое пятно на рубахе Ивана, и она снова бежала, проваливаясь в сугробы, путаясь в подолах. Душа пыталась ухватиться за что-то в черном, бешено крутящемся пространстве, и взгляд вновь обратился к кроткому лику Девы Марии. «Не отнимай его у меня! – взмолилась Александра. – Только не отнимай его у меня!» Вдруг о каменные плиты храма что-то звонко стукнуло и покатилось.

– Простите великодушно, – прозвучал рядом мужской голос, – я выронил кольцо, оно укатилось в вашу сторону. Разрешите поднять.

– Конечно, извольте, – ответила Александра, отступая на шаг.

Молодой человек наклонился, поднял пропажу.

– Вот оно, – сказал он и раскрыл ладонь, на которой ярко заиграло в свете свечей обручальное кольцо.

– Благодарю вас, – прошептала княгиня, глядя в недоумевающее лицо молодого человека, а затем перевела взгляд на икону Богоматери: – Благодарю!

После окончания вечерней службы, она быстро вышла из Вознесенской церкви и через малое время уже вихрем влетела во флигель усадьбы Волховского.

– Ненилла! Пашку сюда! Живо!

Когда в комнату бочком проскользнул Пашка, она метнулась к нему, ухватила за отвороты кафтана и стала трясти его, как пыльный куль, высвобождая страшное напряжение, сводившее судорогой ее тело и душу.

– Где?! Где он?! Он жив? Скажи, что он жив!

Пашкина рыжая голова моталась из стороны в сторону, из горла вырывались странные булькающие звуки, глаза почти остекленели от страха.

– Матушка моя, да вы же его до смерти придушите, – пророкотала Ненилла, отрывая княгиню от Пашки и прижимая к своей мощной груди. – Говори, ирод, о чем спрашивают. Вишь, ее сейчас удар хватит!

– Дык… вы о ком? – пролепетал камердинер, с трудом пытаясь восстановить дыхание.

– Об Иване Федоровиче, болван! – прозвенел голос Александры.

– Дык… вроде жив.

– Что значит «вроде»! – опять взвилась княгиня. – Он ранен? Где он?

– Вы, барынька, сядьте, отдышитесь, – произнесла Ненилла, подводя хозяйку к креслу и бережно усаживая в него. – А ты, бессты-жой, докладывай как на духу, о чем тебя просют, – повернулась она к Пашке.

– Да что же это такое, – нервно одергивая кафтан, проворчат тот. – То ирод, то бесстыжий. Как же можно на человека напраслину возводить, разными нехорошими словами рут гать, когда я ни в чем не виноват. Из-за меня, что ли барин, с князем Голицыным хотел стреляться?

– Так дуэли не было? – с облегчением произнесла княгиня.

– Как не быть. Только стрельнуть они не успели. Вылетел на поляну важный генерал на лихом коне и заарестовал всех именем амператора-батюшки. Так-то. Тапереча Иван Федорович с князем Волховским в каземате прохлаждаются, участи своей дожидают, – перёг ходя почти на былинный лад, закончил свой рассказ Пашка.

– Что же ты меня о дуэли не предупредил, изверг ты рода человеческого? – уже спокойнее, но все еще с грозными нотками в голосе спросила Голицына.

– Я не шпиен какой-нибудь, – гордо выпятив грудь, ответил Пашка. – Мне барин строго-настрого запретил энти секретные сведения разглашать. Даже самым что ни на есть разближайшим людям, – виновато глянул он на Нениллу. – Только в случае смертельного исхода велено было вам письмецо доставить. И все.

– Где письмо? Отдай его мне, – потребовала княгиня.

– Это не можно, – отступил к двери Пашка, – раз Бог дал и все живы.

– Вот что, друг любезный, – уперев руки в могучие бока и наступая на Пашку, вступила в разговор Ненилла, – делай, что барыня велит. Отдай письмо, иначе не видать тебе меня, как своих ушей.

Угроза возымела действие. Пашка растерянно потоптался, похлопал себя по карманам, потом нехотя вынул из-за пазухи смятый конверт и протянул Ненилле, зачарованно глядя на ее румяные щеки и могучую грудь. Александра вскочила, выхватила письмо, чуть дрогнувшей рукой взломала красную печать и вынула небольшой листочек веленевой бумаги, на которой крупным, уверенным почерком было выведено лишь несколько строк: «Сашенька, вы самое неожиданное и прекрасное, что случилось в моей жизни. Я любил вас. Будьте счастливы.

Ваш Иван Тауберг». Александра прижала письмо к груди и расплакалась навзрыд, не стесняясь и не сдерживая себя. Тут же она оказалась в уютных объятиях Нениллы, которая принялась нежно поглаживать ее по голове и спине, шептать что-то бессмысленное и успокоительное. Слезы уносили тревоги и страхи, смывали тягостное ожидание несчастья и напряжение последних часов, оставляя после себя звенящую пустоту. И где-то в недрах этого пространства зародилось движение, еще не мысль, еще не чувство, скорее, предвкушение, неясное, робкое – тень надежды, что все в ее жизни будет теперь хорошо, все как-то устроится, главное, он жив, и он любит ее.

По вестибюлю послышались тяжелые шаги, позвякивание шпор, дверь в гостиную распахнулась.

– Батюшки святы, Иван Федорович! – радостно воскликнул Пашка.

Александра подняла глаза и в дверном проеме увидела Тауберга. Как листок, подхваченный бурным порывом ветра, она метнулась к нему, охватила руками, и новый поток слез хлынул из ее глаз. Тауберг несколько растерянно обнял ее вздрагивающие плечи.

– Что здесь произошло? – глянул он на камердинера.

– Так оне… это… о дуэли прознали, – смущенно ответил Пашка.

– Прознали, – недовольно повторил Иван. – Ладно, ступайте, оставьте нас одних.

Когда дверь за сей вездесущей парочкой закрылась, Тауберг подвел все еще всхлипывавшую Александру к дивану, осторожно усадил и сам устроился рядом.

– Александра Аркадьевна, – тихо позвал он, – дорогая, все завершилось благополучно. Князь Голицын жив и здоров.

Она подняла к нему заплаканное лицо с опухшими и покрасневшими глазами и носиком.

– Да какое мне дело до князя, – хрипловатым от слез голосом прошептала она. – Как вы могли так рисковать собой? Никогда, слышите, никогда так больше меня не пугайте. Себя не жаль, так хоть меня пожалейте.

Он промолчал, памятуя фразу Голицына при расставании: «Наше с вами дельце еще не окончено», наклонился и поцеловал мягкие солоноватые от слез губы. Она раскрылась ему навстречу просто и бесхитростно, отдавая всю себя в этом поцелуе. Тауберг остро ощутил ее мягкость, манящую женственность и не менее остро собственное желание сделать ее своей. Навсегда.

– Когда вы так близко, я теряю голову, – отодвинулась от него Александра. – А мне кажется, что нам надо кое-что обсудить, – она показала ему измятый листочек бумаги, в котором он узнал свое письмо, писанное перед дуэлью.

– Ну и болван этот Пашка, – усмехнулся Иван.

– Ты хочешь отказаться от своих слов? – встревожилась Александра.

– Ни за что в жизни, любимая, – отозвался он.

– Тогда объясни мне, что произошло. Начнем с самого простого. Где ты был?

«Хороший вопрос», – подумал Тауберг.

18

Короток зимний день. Чуть приподнимется солнышко над небосклоном, как тут же вниз и катится. Казалось, вот только что шел ты по искрящемуся белому снегу, глядь, голубые тени сугроба становятся все гуще и гаснущий закат уже окрасил все вокруг сначала розовым, потом тревожным багровым цветом. В синих сумерках, как светляки, загораются масляные лампы, выстраиваясь в волшебную нить, что манит человека с воображением романтическим пойти вслед за ней, обещая нечто таинственное и доселе неизведанное.

Иное дело, когда вслед за этой нитью везут тебя неведомо куда и непонятно зачем. Сердце тревожно бьется в груди, мысли одна другой фантастичнее приходят в голову и кажется уже, что ссылка в Сибирь – самое малое, что ждет впереди. Да и что еще было думать?

В восемь часов по полудни, в дверях их камеры, что освещалась только неверным огоньком сальной свечи, загремели ключи, заскрипели запоры, и голос надзирателя надсадно провозгласил:

– Господа! Следуйте за мной, вас ждут.

В караульне уже находились Голицын и его секундант. За простым дубовым столом с зеленой суконной столешницей сидел генерал-адъютант Ромодановский. Он строго взглянул на арестантов и чуть раздраженно сказал:

– Стыдитесь, господа. Проливать кровь свою и чужую следует на полях сражений с врагом Отечества, а не из-за бабьих юбок. Слава Богу, у нас в России этого добра хватает. – Он сделал паузу, потом более официальным тоном добавил: – Его императорское величество, вникнув в суть дела, милостиво повелел оставить ваши проступки без последствий, высказав только свое высочайшее неудовольствие. Вы свободны, господа. Настоятельно рекомендую впредь не нарушать закона, иначе наказание последует незамедлительно.

Ромодановский встал, водрузил на голову треуголку с пышным султаном, а дежурный майор услужливо накинул ему на плечи шинель. Когда все фигуранты сей неудавшейся дуэли вышли во двор, под купол темного звездного неба, и с наслаждением вдохнули крепкий морозный воздух с запахом дымка от костров, вокруг которых грелись караульные, князь Ромодановский повернулся к Таубергу и скорее приказал, чем предложил:

– Господин майор, садитесь в мои сани, нам с вами по пути.

– Благодарю вас, ваше превосходительство, – ответил Тауберг, нутром чуя, что отказ принят не будет. Волховской встревоженно посмотрел в его сторону, будто порываясь что-то сказать, но промолчал. Впрочем, зная князя Бориса, Иван не сомневался, что тот увяжется за возком Ромодановского и не успокоится, пока за Таубергом не закроются кованые ворота усадьбы Волховских.

Трепетная цепочка фонарей вела быстро мчащиеся сани мимо Почтампта, Военного министерства, нумеров «Лондон». Сверкнула в звездном свете игла Адмиралтейства, и Иван понял, что их путь лежит к Зимнему дворцу. Как ни ломал он голову, но так и не смог взять в толк, кто (или что?) мог требовать его присутствия в императорской резиденции в столь поздний час. А посему решил Иван Федорович перестать беспокоиться, уткнулся в воротник шинели и даже чуть задремал в мерно покачивающихся санях. Грезы его вновь обратились к предмету постоянно его занимавшему. Александра… Что он ей скажет? Как она его встретит? Да и увидятся ли они?

Возок резко остановился у громады Зимнего дворца со стороны Шепелевского дома. «Что за черт? К чему такие предосторожности?» – думал Иван, следуя за Ромодановским по полуосвещенным, а иногда и вовсе не освещенным переходам, коридорам и комнаткам. Наконец они вошли в небольшой уютный кабинет, согретый теплом голландской печи.

– Ожидайте здесь, – произнес Ромодановский и вышел, оставив Тауберга в одиночестве размышлять о причинах своего невольного визита в покои царской семьи.

Спустя четверть часа двери неслышно отворились, и в комнату вошла невысокого роста полноватая дама с царственной осанкой. Иван склонился в низком поклоне перед вдовствующей императрицей.

– Здравствуйте, господин Тауберг, – тихим голосом с легким акцентом произнесла она. И ее голос кольнул его неясным воспоминанием.

– Баше величество, – еще раз склонился перед ней Иван, – к вашим услугам.

Мария Федоровна села в кресло и легким жестом указала на стул напротив.

– Присаживайтесь, господин Тауберг. Возможно, беседа наша будет долгой.

Иван опустился на стул и застыл в напряженной позе, боясь, что сейчас случится что-то непоправимое и страшное. Ибо каждый звук ее голоса, каждое слово вызывало в памяти воспоминания, как плуг пласт за пластом переворачивает землю, готовя ее к скорому севу. В этом странном разговоре молчания было больше, чем слов, а скрытого за ними более, чем высказанного.

Мария Федоровна некоторое время напряженно всматривалась в лицо Ивана, как будто искала в нем ответа на мучивший ее нелегкий вопрос. Тауберг же не смел прервать тревожной тишины, окутавшей комнату. Наконец императрица вздохнула и проговорила:

– Обстоятельства, господин Тауберг, вынудили меня напрямую обратиться к вам и потревожить ушедшие уже в небытие тени прошлого, коим, может быть, лучше было бы там и оставаться.

– Ваш покорный слуга, ваше величество, – склонил голову Иван, хотя внутри его все кричало, что не надо никаких душещипательных разговоров и теней минувшего.

– Не знаю, с чего и начать, – несколько смущенно произнесла Мария Федоровна. – Может, с дуэли или с вашей безрассудной игры с князем Голицыным? А может, с самого начала?

– Полагаю, – через силу ответил Иван, – удобнее с самого начала. Я узнал ваш голос, ваше величество, и хорошо помню даму под густой черной вуалью, к которой несколько раз меня привозили. Помню и последнюю нашу встречу после смерти моей матушки.

– Бедная Марта, – почти прошептала Мария Федоровна. – Она была хорошей матерью.

– Вы мне тогда тоже это сказали, – напомнил Иван.

– Да, сказала. – Она опять замолчала, потом с некоторым затруднением взглянула в его глаза. – Иван Федорович, ваша матушка рассказывала что-нибудь об обстоятельствах вашего рождения?

Иван вспыхнул и стремительно поднялся со стула. Мария Федоровна тут же замахала на него руками.

– Сидите, ради Бога! Я все поняла. Значит, все же рассказывала. Тогда не имеет смысла играть в кошки-мышки. – Она опечаленно вздохнула. – Ваша матушка, Марта Федерика Эрдман, рано осталась сиротой. Ее родители служили верой и правдой моим родителям в Монбельяре, после их смерти сестра прислала девочку ко мне. Мы жили то в Гатчине, то в Павловске, и я взяла ее на должность кофешенки. Юная, милая, смешливая, она так нас забавляла. Наша жизнь тогда была несколько. .. – она сделала небольшую паузу, – тягостной. Упокой Господь душу рабы твоей Екатерины.

Тауберг окаменел. «Не хочу ничего слышать!» – кричала его душа, но сам он молчал.

– Как это произошло – не знаю. Но Марта понесла от него.

– От кого? – каким-то бесцветным голосом отозвался Иван.

От мо… от Павла Петровича, – почти прошептала Мария Федоровна, и вдруг торопливо заговорила: – Не осуждайте его. Он обладал нравом мечтательным и пылким. Наследник огромной империи, он находился почти в изгнании и много пережил и перечувствовал, живой темперамент его жаждал деятельности и не находил себе простора и выхода. Он с ума сходил от всего этого. Мне на многое приходилось закрывать глаза – я любила его. А после его кончины мне вдвойне драгоценно все, что напоминает о нем.

Снова повисла тягостная тишина, и долгое время ни один из них не решался ее нарушить.

– Марта пришла ко мне в слезах и сказала, что беременна. Кроме меня, у нее никого здесь не было. Я нашла для нее подходящую партию – вашего отчима, человека пусть и не молодого, но спокойного и рассудительного, снабдила приданым, подарила усадебку в Москве. Как вы подросли, предоставила место в Московском Дворянском полку, да и за карьерой вашей старалась приглядывать…

– А… государь?

– От него мы скрыли и ее беременность, и ваше рождение. Мне трудно было со всем этим справиться, – тихо ответила Мария Федоровна, и в глазах ее задрожали непролитые слезы.

– Вы могли бы нас возненавидеть. И матушку, и меня, – глухо отозвался Иван.

– Не говорите так. Вы ни в чем не были виноваты. – Она помолчала. – Он тоже. Он был как большое дитя – выдумывал себе игры и очень серьезно играл в них, иногда, не со зла, ломая вместо игрушек судьбы людей…

Но вернемся к настоящему, Иван Федорович. Я знала вас тихим, вдумчивым мальчиком, – пока жива была Марта, она время от времени писала мне о вас. Сейчас вы стали серьезным, надежным мужчиной, и вдруг эти странные выходки – чужая жена, дуэль. Вы меня очень обеспокоили, хотя признаюсь, – она чуть улыбнулась, – чем-то вы напомнили мне его. Возможно, поэтому я решилась на беседу с вами. Уже без вуали. И, простите, но задам вопрос деликатного свойства. Что вас связывает с княгиней Голицыной?

– Я люблю ее, – с затруднением произнес Иван.

– Почему-то я так и предполагала, – удовлетворенно произнесла Мария Федоровна. – Очаровательная женщина. А каковы ее чувства?

– Полагаю, она отвечает мне взаимностью, – ответил Тауберг и почему-то вспомнил вчерашнюю сцену в спальне.

– Прекрасно. Лучше партии и я бы для вас не сыскала. К тому же она, кажется, свободна.

– Я не могу на ней жениться.

– Не можете? Почему?

Иван замялся, с трудом заставил себя посмотреть в недоумевающее лицо императрицы.

– Говорите же! – повысила голос Мария Федоровна.

– Мое происхождение… – презрительно дернув уголком губ, начал Тауберг.

– Замолчите! – перебила она его. – Не смейте говорить о себе в таком тоне! В ваших жилах течет императорская кровь! Неужели вы полагаете, что недостаточно хороши для княгини Голицыной? Друг мой, – уже мягче произнесла она, – конечно, я и сейчас не хотела бы, чтобы наш разговор вышел за стены этого кабинета. – Она твердо взглянула в лицо Тауберга, и Иван утвердительно кивнул в ответ на невысказанную просьбу. – Ни к чему эпатировать общество. Из нашей семьи только я, император Александр и вы знаем правду. Но вы можете рассказать о нашем разговоре княгине, ежели сочтете необходимым. Для нее это может оказаться важным.

– Скорее это важно для меня.

– Я понимаю. Гордиться обстоятельствами вашего рождения, возможно, трудно, но происхождение у вас самое что ни на есть отменное. Берите с благодарностью, что дает вам судьба. Не гневите Бога. И не тяните с венчанием, репутация княгини в глазах света уже достаточно скомпрометирована. Мой вам добрый совет, обручитесь на святках. – Она на секунду задумалась. – Новогодний бал в Зимнем – прекрасный повод показать, что императорская семья благосклонно отнесется к вашему будущему браку и будет покровительствовать ему. А после Крещения и свадьбу справите. Да, так и сделаем.

Вдовствующая императрица поднялась с кресел, встал и Иван. Он склонился перед ней. Мария Федоровна, чуть помедлив, опустила руку на его белокурую голову и поцеловала в макушку. Уже уходя, она обернулась к Таубергу.