Текст книги "Дневник алкоголички"

Они говорили обо мне в третьем лице, несмотря на то, что я, удерживаясь за дверной косяк, стояла в том же коридоре, рядом с этими двумя. Мать выругалась, побежала в свою комнату и закрылась на ключ. И когда она успела врезать замок?

Пару дней я отлеживалась, пыталась прибираться. В дверь родительской квартиры иногда звонили, мать, слыша возню в коридоре, вскакивала и бежала материть моих бывших собутыльников: «Она здесь больше не живет».

Я или лежала или ходила по комнате с пустой головой. Куда делась добрая, хозяйственная, талантливая девочка внутри меня. Как я оказалась в этом трясущемся, больном теле старухи, которая живет от выпивки до выпивки?

Четкие границы суток перестали существовать, заменяя время на то, когда я просыпаюсь, выпиваю и засыпаю снова, поэтому скажем за какое-то количество времени, я допила все, что нашла в углах и под кроватью. Оставаться в комнате было тягостно, не могла отделаться от ощущения, что рядом со мной находится кто-то еще.

Ночью ко мне пришел призрак покойного сына в виде белого размытого на полу пятна. Оно перемещалось по комнате и нашептывало из каждого угла голосом Пашеньки: «Мама, во что же ты превратилась. Ты же такой не была». Я пыталась дотянуться до светлого очертания, бегая от края до края комнаты, кричала, спорила с шустрым белым пятном: «Нет, я всегда была такой. Я пила, снимала стресс, уничтожала запасы времени в надежде, что внутри станет легче». Свет кружился по комнате вихрем, голоса теперь переместились в мою голову и прокручивали как сломанную пластинку единственную фразу: «Ты никогда такой не была».

Я выдохлась, часами гоняясь за призраком сына по комнате. Обессиленная, я свалилась на диван в полудреме, закрывая глаза и затыкая уши, чтобы свет и голоса отстали от меня. В похмелье самое сложное справиться со своим организмом. Еще хуже одолеть собственную голову – отключить мысли и провалиться в сон.

Дождавшись утра, я схватила сумку и рванула в центр занятости, крикнув матери из коридора: «Я ушла, закрывай за мной» и захлопнула входную дверь. Мне повезло, очереди к специалистам не было. Я уселась перед очень уставшей женщиной, которая периодически громко вздыхала и глядела сквозь меня. Я при ней начала рыться в сумке, доставая документы. Из всего, что я вытащила, была только трудовая. Я точно помнила, что несколько недель назад, в первое свое посещение все складывала в эту же сумку.

– Что за нелепица, – оправдывалась я перед инспекторшей. – Паспорт точно должен быть здесь. Мне очень нужна работа. Я принесу вам его после обеда или завтра. Оформите меня сегодня. Можно сейчас получить выписку вакансий?

– Без паспорта нельзя, – равнодушно ответила женщина. – Не задерживайте людей. Приходите завтра с утра с документом. В летний период обычно мало народу.

Может, Леша украл мой паспорт или кто-то из последних гостей затянувшейся пьянки? Я поспешила к дому. Тело подводило: ломило в пояснице, стреляло в животе, словно мои внутренности – это поле сражений, где каждый стремится нанести точный и смертельный удар.

«Добраться бы до дома, разобрать диван и провалиться в глубокий сон. Завтра можно хорошенько помыться, выпить большую чашку кофе, помириться с матерью, пойти в наркодиспансер в конце концов и попробовать вылечиться», – я готовила план атаки на собственную жизнь.

Мои отношения с алкоголем – это квинтэссенция нелюбви к себе. Именно тем утром я ощутила дно под ногами. Я явственно нащупала, что достигла предела, когда падать некуда, остается отталкиваться и подниматься наверх. Я вышагивала по цветущему городу и меня не покидало ощущение, что я близка к раскрытию какой-то важной тайны, знанию, которое перевернет мою жизнь. Могу ли я жить так, будто я самое ценное, что существует в этом мире?

В любом из нас заложено гораздо больше талантов, ресурсов, доброты, человечности, чем мы можем истратить. Бог одарил нас со всей щедростью и великодушием. Наше право принять это или нет.

И в то мгновение, посреди роскоши летнего дня, происходит катарсис, я внутренне обнуляюсь и готова вести отсчет заново. Может, я перееду в другой город и с переменой места жительства начну новую полноценную главу своей жизни? Я делаю глубокий вдох, зажмуриваю глаза и всплываю, надеясь, что кислорода хватит до того, как я вынырну.

Перед квартирой я вытащила связку ключей и привычно попыталась вставить ключ в отверстие. Дверь не поддалась. Ключ не вошел и вполовину замка. Я внимательно посмотрела на дверной ключ, он был тот же самый. Эту связку мне еще с гордостью вручил отец, когда мне было девять. Может, замок накрылся, ему же больше тридцати лет, конечно, он забарахлил, все когда-либо выходит из строя. Я настойчиво позвонила в звонок. По ту сторону никто не ответил. Я задолбила в дверь кулаками с криками: «Открывай», чем вызвала гнев соседки, которая, видимо, только и ждала моего шумного появления на лестничной клетке:

– Ты, Оля, даже не вздумай тут ломиться и дебоширить. Поменяла мать замки и уехала, – отчеканила Олимпиада Константиновна. Боже, я сама помню еще ребенком ее старушкой, как можно всю жизнь прожить бабулькой.

– Олимпиада Константиновна, – сквозь зубы прошипела я. – Шли бы вы своими делами заниматься. Не морочьте голову. Я тут живу!

– Ты тут жила! – расхохоталась беззубая старуха удивительно беззлобным смехом. – Жила ты тут, Оля, а теперь нет. Так что иди отсюда, пока я не вызвала ментов.

Слышать от Олимпийки «ментов вызову» было странным и резануло по ушам. Я присела на краешек ступеньки и отмахнулась от старухи.

– Олька, какой ты была талантливой девочкой. И муж, и семья, и работа, до чего же ты себя довела. А уж, какие картины в детстве рисовала, мы с твоей матерью всегда восхищались твоими эскизами. Она мне всегда в твоей комнате показывала детские рисунки, пока ты в школе была, – запричитала бабка.

– Заткнулись бы вы тут, Олимпиада Константиновна, сами же в курсе, что это меня жизнь довела.

– Не жизнь доводит, а человек сам себя доводит до чего угодно. Кто в жизни близких-то не терял? Я в войну тоже сына потеряла, но жизнь не закончилась, я, как видишь, не спилась. Там мы все после смерти свидимся, только достойно надо прожить земную жизнь, а не быть позором для семьи и друзей.

– Вот не надо мне тут нравоучений, – взмолилась я. Мое тело физически требовало покоя, а голова тишины, но соседка не думала останавливаться.

– В церковь тебе, Оленька, надо. К Богу обратиться. Мы же земные духовные существа, поэтому подвержены пороку, а ты к святым обратись, попроси спасения, признай, что ты здесь раба божья, раба пороков, но в каждом из нас живет Бог, поэтому спасение возможно для каждого. Так бы черти всех сжирали, как только с человеком беда случилась. Но в человеке и Бог, и дьявол живет, поэтому идет вечная борьба. Сейчас в тебе больно много дурного, ты обратись к Богу, чтобы он очистил твою голову и душу от греха. Даже земля после самого страшного пожара однажды плодоносит, тебе просто нужно немного веры, заботы и внимания. И ты сможешь возродиться.

После этой тирады Олимпийка закрыла за собой дверь. Не пустила помыться, не покормила, а отделалась от меня высокодуховными речами. Я до ночи прождала мать у квартиры, но та не появилась. Я отправилась переночевать на вокзал. Никому другому я в двенадцать ночи была не нужна, на вокзале встретила своих. Еще месяц назад меня хотели растерзать, а сейчас укрывали, потому что мне некуда было пойти и некому помочь – это тоже негласный закон улицы: «свои» легко принимают тебя назад.

Паспорт для пьющего – это какая-никакая ниточка к спасению, путь на обратную связь, а вот без главного документа ты для этой страны уже никто. И так никому не нужен, но без паспорта обратной дороги с улицы почти не остается.

Я кочевала с первого железнодорожного на второй, иногда мы неделями сидели на автобусном вокзале, там охрана менее суровая, но сложнее с подаяниями и сбором пустых бутылок. Иногда удавалось накопить денег и сходить в общественную баню помыться. Это и был праздник. Летом, конечно, жизнь проще, купайся вот тут прямо в Плещеевом озере, и народ доброжелательней. Сиди на берегу, загорай, никто тебя не шпыняет с места на место.

В материну квартиру я пробовала возвращаться несколько раз. Никто за дверью не отвечал, и даже Олимпийка ко мне больше не выходила. Потом мать туда жильцов поселила. Сначала как в аренду сдала, а потом, видимо, им же продала жилье и переехала в другой район, потому что она глаза мне мать не попадалась. Новые квартиранты мне открыли первый раз по неопытности, рассказали, что им запрещено говорить, где хозяйка живет. Потом я туда пьяной пыталась прорваться, как мои собутыльники в прошлом. Но домофоны все поставили, железные двери, коды, и тепленькие родные подъезды теперь роскошь. Охраняет себя народ как королей от всякого сброда типа меня.

Мать могла выделить долю, чем на улицу собственную дочь выкидывать, но, наверное, не доверяла больше, думала, что пропью. И как-то же она продала квартиру без моего участия, это же незаконно? Но справедливости нет. Как тогда Кливенко и предрекал: существует только отложенная справедливость, но мы ее обычно не застаем собственными глазами. Остатки жалких последствий перепадают. Судьба любит отыгрываться на детях. Видимо, и мои родители не были святыми и добропорядочными по жизни.

Хотелось бы тебе, Света, рассказать, как однажды я увидела мать на вокзале или в магазине, она подошла ко мне, но такого не будет. Потеряли мы всякую связь, и я даже не стремлюсь эту связь обрести. Мы давно посторонние люди. У тебя-то, наверное, душевные отношения с матерью, больно уж вид у тебя доброжелательный. Нет, сирота? Вот ни за что бы по тебе не сказала, что ты детдомовская.

***

Оказавшись на улице, пить я стала меньше, нескольких рюмок водки или пару бутылок пива хватало, чтобы я превращалась в беспомощную старуху, валяющуюся, где придется. И чертей видела. Погибшие отец и сын не раз приходили меня навещать посреди дня. Мне удавалось держаться «сухой» несколько суток подряд, особенно летом. Лето вдыхало в меня новые надежды, противоречивое предвкушение, что пусть многое упущено, но возможно что-то наверстать.

До меня дошел слух, что Женя вышел из тюрьмы и жаждет со мной поквитаться. Его упекли тогда надолго, а я удачно отъехала, что меня даже свидетелем по судам не затаскали. Сильного испуга от этой новости не было, жизни давно не жалко. И все же гнетущее ощущение внезапной угрозы довлело надо мной. Люди с улицы пропадают незаметно, никто и не думает хвататься их искать. У бродяг других проблем хватает: как пережить сегодняшний день, где перезимовать, как лечиться без документов, а родственники или враги – это давно мифические персонажи, так что даже и не вспомнишь сразу, а были ли когда-то эти люди в жизни и не плод ли они твоего больного воображения.

Мечты у бездомных тоже есть. Восстановить документы, вернуть квартиру, погулять с внуками, прийти в магазин и купить все, что захочется. Я была знакома с Ромой, который ушел из дома добровольно. Он и не пил почти с нами, оставался всегда вменяемым, но из семьи ушел много лет назад, потому что хотел освободить от своего негативного, как он утверждал, влияния на семью. На помойке искал книги, читал и пересказывал нам. Так вот сын, от которого он ушел, чтобы тот не видел алкогольную отцовскую дрянь, вырос достойным человеком, инженером стал, дочка чудесная у него родилась. Сын отыскал отца на вокзале, сказал, что готов снимать квартиру с условием, что Рома приводить никого не будет. А дурак Рома отказался, сказал, что боится себя, не возьмет ответственность: не знает, как он себя поведет в тридцати квадратных метрах. Тебе предлагают нормальные условия жизни, прощают тебя, а ты человеку заливаешь про то, что боишься себя. Чудной этот Рома.

Он и умер-то нелепо. Рома увидел, как привокзальный таксист девицу отчитывает с матом и аж слюной брызгает от злости на нее, мол, привез, а у нее крупная купюра и мельче нет. Таксист верещит, чтобы разменяла в ларьке, а она уперлась: опаздываю на поезд, отдай сумку из багажника. Он ей – «Да по что мне твое барахло, отдавай деньги за поездку».

Эх, зачем Роман полез, ума не приложу. Подошел к таксисту и говорит, сколько она должна, а таксист вместо того, чтобы просто ответить, толкнул Романа с размаху в плечо. Таксист стоял спиной к проезжей части и оттолкнул Рому прямо под автобус, который от остановки отъезжал, пока таксист бросился нашего Рому вытаскивать из-под колес, девица открыла багажник, достала сумку и побежала к поезду. Ее, рассказывали, долго искали, она же тогда в Турцию на отдых полетела, в первый раз в жизни за границу собралась. Как вернулась, так ее в аэропорту и встретили. Хотя она в качестве свидетельницы проходила. Странный у нас народ, когда убивают – никого вокруг, а когда дело сделано, вот, смотри, сколько народу набежало.

У Романа две мечты было: первая – это с внучкой познакомиться, он ждал автобуса на той остановке, чтобы к сыну поехать. Сын Иван разрешил повидаться отцу с малышкой. Рома помылся накануне, шоколадок и книжку «Алиса в стране чудес» купил. Долго искал особенное издание, советовался с книжными продавцами, какие красочные иллюстрации ребенку подойдут. Так он и не добрался до внучки, и книжку не удалось отдать, те, кто видели или рассказывали, что видели Ромин труп, говорят, цветастый полиэтиленовый пакетик с его подарками был мозгами запачкан. Ужасная, нелепая смерть.

На улице к трагедиям привыкаешь. Жизнь на улице – сама по себе трагедия. У Ромы был план гораздо больше, чем пережить день, он планировал на дни вперед, жил с целью.

Я бы зубы вставила, и мать разыскала, посмотрела бы ей в глаза, спросила бы: «За что ты так со мной?» и на работу устроилась в школу, а потом пришла бы на могилку к Пашке, чтобы он посмотрел на меня и порадовался, что я справилась. Что, несмотря на потерю и мою безграничную любовь к нему, я не предала жизнь. И помню о сыне, а раз помню, он продолжает жить.

И еще Рома рассказывал, что в Печорах есть монастырь, и что он обязательно его посетит, и может, его возьмут в послушники, а после испытательного срока оставят насовсем. Он так красочно расписывал о чистых постелях, постоянном многочасовом труде, ежедневных молитвах и отсутствию всяких соблазнов, что внутри становилось теплее, словно я сижу в уютном деревенском доме перед печкой, и по дому разносится запах свежеиспеченного хлеба. Во дворе резвятся дети, слышен шум с курятника и женские голоса. Мир застыл на мгновение, и вот только сейчас можно разглядеть, что происходит на самом деле.

Иван, Ромин сын похоронил отца достойно. Даже нас, уличных, позвал и на похороны, и на поминки, но сразу предупредил, чтобы пришли опрятные и трезвые, и что алкоголя на столах не будет. Отец всегда стеснялся своей слабости, в том, что он алкоголик и боролся с недугом всю жизнь, поэтому надо уважать Ромины желания. Почти никого из наших не было, я и парочка тех, кто давно нормально не ел.

Иван предупредил, что за нами заедет мини-автобус на железнодорожный вокзал в десять утра и никого ждать не будут, потому что ехать до кладбища почти час. Когда он увидел вместо ожидаемой толпы всего троих друзей отца, он чуть приподнял брови, это было заметно даже сквозь темные очки. В конце концов, его отец променял надежный дом с любящими родственниками на улицу.

Ехали мы действительно больше часа и очутились в маленькой деревеньке на несколько домов, даже меньше той, чем у Веры Александровны. Здешняя церковь на удивление выглядела ухоженной, со свежей пахнущей краской внутри. Я постеснялась спросить, кто привел ее в порядок, но сейчас, видно, модно восстанавливать деревенские приходы.

Мы зашли в храм. Рома лежал в закрытом гробу, но Иван вытащил руку отца из-под простыни, чтобы можно было проститься, подержав его за руку. Я подошла к Роме попрощаться одной из последних.

Я попала на улицу, потому что была слабой, а он, потому что внутри у него был стержень и воля. Он доказывал что-то себе, что-то такое, чего мне никогда не понять. У меня мозг по-другому устроен.

Я сжала его руку, дубовую, скрюченную белую и меня внутри прошибло: «Ты должна поехать в монастырь. Ты должна это увидеть». Я отскочила от тела, потому что, клянусь, это были его слова. Его голос, его тембр! Я несколько дней до поминок не пила, и, знаете, и мыслей не возникало, чтобы выпить.

Могилка у Ромы была на краю кладбища, под размашистым дубом как у Толстого в «Войне и мир». Роману бы точно понравилось такое философское место. Присядешь, всю деревеньку видно с одной стороны, а с другой – поле и густой лес. Сиди себе и философствуй. Мне вдруг поскорее захотелось вернуться в город, чтобы восстановить документы, купить билеты и уехать в этот Ромин чудо-монастырь.

Нас воспитали на Булгаковском: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут». Но это были времена, когда богатые и властные решали, кого одарить. А теперь при смекалке и таланте каждый может стать богатым и сильным, и уж точно не будет рассуждать, кого одарить. Сейчас, если не спросишь, то так в дураках и останешься.

Ваня сидел с женой, миловидной женщиной, которая склонила голову на его плечо и выглядела одухотворенной не к месту. Я приблизилась к этим задумчивым двоим и картинно кашлянула, привлекая внимание:

– Иван, могу ли я с вами поговорить? – выдавила я из себя, когда подошла.

«Ну, куда ты старуха, полезла, – ругала я себя. – Поздно тебе жизнь налаживать. Прямая дорога на кладбище. Вот только похоронят ли меня с такими почестями? Позаботятся ли о таком же месте, или кремируют: ни таблички тебе, ни могилки, что была такая, что жила, всем все равно».

Он послушно привстал с места и двинулся за мной обратно к выходу. Мы шагали с ним через два ряда накрытых столов, мои попутчики с вокзала все-таки прихватили с собой чекушку и видно было, что уже уговорили ее, но вели себя мирно и за добавкой в магазин не бежали.

Мы вышли с Ваней на улицу, я не стала юлить, а перешла сразу к делу:

– Ваня, помогите мне восстановить паспорт. Из документов у меня только трудовая. Знаю, что вы никак по долгу службы не связаны с паспортным столом. Но вы единственный за очень долгое время, кто взглянул мне в глаза и не отшатнулся, не сморщился при виде меня. Без паспорта – я никто. Я хочу купить билет до монастыря, про который ваш отец столько рассказывал. Он же собирался с внучкой увидеться, а потом ехать в монастырь. Послушником мечтал стать. Я о постриге не мечтаю, с моей автобиографией вряд ли сан монашки светит, но если я не попытаюсь сейчас, то вряд ли когда смогу. Обо мне никто не заплачет, когда умру. Но даже и это неважно. Будет ли мне грустно расставаться с жизнью, раз никому пользу не принесла. Рома об этом часто рассказывал, что мы живем для чего-то большего, чем пережить один день. Для того чтобы мир стал лучше. «Оставить после себя чище, чем есть», – ваш папа любил это повторять. Я, наверное, после вашего отца так философствовать начала, хотя мы недолго были знакомы.

Не успела я закончить предложение, как Иван вытянул руку перед собой и сказал: «Я понял», развернулся и ушел в зал, где проходили поминки. Я обмерла. Понял, что я пришла деньги выклянчивать? Жалость требовать?

«Дура, старая дура! Жизнь она решила обнулить». Пока я ругала себя в идиотском поступке, вернулся Иван, держа в руках бумажку с телефоном:

– Моя коллега, я с ней созвонился, она с понедельника вам поможет. Сможете найти, откуда позвонить? Нет, лучше я вам сразу адрес офиса дам, туда к 11 утра подходите, – он начеркал на оборотной стороне салфетки улицу и номер дома. – Я ее предупрежу, чтобы она вышла вас встречать. Как получите паспорт, она и билет до монастыря купит, соберет вас. Вам есть, где жить сейчас?

– Да, – соврала я, испугалась, что если признаюсь, что живу на крыше одной из многоэтажек спального района, он усомнится в моих намерениях.

С местом мне повезло. Знакомый дворник как-то с нами выпивал и хвастался, что у него есть суперключ от домофона всех ближайших домов. И на жильцов жаловался, что те не врезают до сих пор замок в дверь, ведущую на крышу, а подростки так и норовят забраться на крышу и гадят в подъездах между этажами, что только трагедия на людей действует, а думать наперед никто не умеет. Дворник уснул, я выкрала ключ и нашла в одном из подъездов незапертую крышу, где замок как муляж висел. Найти такое место – большая удача, последние полгода я там обитала. Соседей много и никто друг на друга не обращает внимания. Нельзя только друзей-алкашей приводить и самой следует выглядеть прилично и на глаза тому дворнику не попадаться.

Внутри даже что-то заскребло от мысли, что я покину свое жилище, но это были временные сожаления.

Вообще я ждала подвоха, что Ваня выведет меня на какую-то чистую воду, о которой я и сама не догадываюсь. Скажет: «Знаю, я вас, Ольга, одурачить меня хотите».

Но нет, я пришла в понедельник в назначенное место, и меня встречала совсем молоденькая девчушка, на вид ей было не больше двадцати, худющая до выпирающих косточек отовсюду, так прям и захотелось побежать и наготовить ей блинов со сметаной, чтобы она сытно поела и щеки скруглились. Но куда бы я побежала, на крышу? Так там и плиты не было, ой, смех и кавардак в моей голове.

Мы с этой девочкой, Мариной, перемещались от инстанции к инстанции, как в детской игре «ходилке». В загсе взяли справку о рождении, о разводе, в ЖЭКе – о месте предыдущего проживания. Марина заплатила госпошлину, заполнила заявления, отвела в фотостудию сделать фотографии, потом мы вернулись в паспортный стол. Она хоть и хрупкая, но такая бойкая, я в ее возрасте такой настырной не была. Она спорила с чиновниками, по-деловому аргументировала, настаивала, что люди соглашались с ней и выдавали бумажку за бумажкой. Если бы не она, я бы в жизни не прошла этот путь и не доказала, что существую по бумагам.

Это были абсолютно «сухие» три недели. Удивительно, что голова меня еще как-то поддерживала, но тело отказывалось сотрудничать. Я физически загибалась, меня скручивало, руки дрожали, я готова была выпить целительные пятьдесят грамм, но знала, что эти граммы никогда не заканчиваются на одной рюмке.

Марина протянула мне купюру в пятьсот рублей и сказала, что это Иван Романович передал на мелкие расходы, чтобы я не тратила время на сбор бутылок и алюминиевых банок, чем и его отец промышлял. Я отнекивалась, но потом взяла, слишком велик риск был на пунктах встретить кого-то из своих и опять провалиться в алкогольную яму.

Когда открываешь новую книгу в магазине, она пахнет свежей типографской краской, и ты в волнительном предчувствии ждешь, как доберешься до дома и окунешься в новый мир, отвлечешься от реальности. Интересная книжка – это предвкушение свободы. Только что выданный паспорт обещает, если уж не новую жизнь, то надежду.

Марина повертела бордовую книжечку в руках, тщательно перечитывая и перелистывая, не допустили ли чиновники ошибки. Купила мне небольшой чемодан и новую сумочку через плечо. Перед помощницей Ивана я демонстративно положила паспорт и трудовую в отдельный внутренний карман сумки. В подробности, что это самое ненадежное место для хранения таких ценностей, как паспорт, молодую девушку я просвещать не стала.

Отметить мое бюрократическое рождение Марина решила по-женски: купила платье, джинсы, куртку и отвела в парикмахерскую на стрижку, покраску, маникюр и брови. Наверное, женщины любят все эти процедуры только из-за того, что кто-то несколько часов подряд заботится о них, спрашивает мнение, кивает на претензии, мягко спорит без тени осуждения. Женщины платят не за то, чтобы быть красивыми, а быть кем-то замеченными и услышанными, даже если это персонал парикмахерской.

Вечером накануне отъезда я вернулась к себе в подъезд. Я пришла за полночь с пакетами еды и новыми вещами. Марина сказала, что с удовольствием бы проводила, но у нее запланирована командировка на завтра и мы разминёмся на несколько часов: мой поезд отходил в пять вечера, а ее утром, в начале одиннадцати.

До тайного логова я не бежала, неслась на крыльях и пакеты в руках не оттягивали. Сложно было поверить, что я способна еще на что-то влиять в жизни, что я больше не кусок плавающего пенопласта в речке, куда отнесет, там и окажусь, за долгое время я управляла событиями как полноправная хозяйка.

За много лет пьянства я растеряла обычные бытовые и человеческие навыки, куда-то вставать и приходить вовремя, иметь перед кем-то ответственность, планировать заранее свое расписание и заботиться о завтрашнем дне. Мне кажется, что если бы я посмотрела на себя в тот момент в зеркало, то не увидела бы спившуюся старуху с морщинами и подглазинами, и лицом как перепаханное картофельное поле. На меня бы смотрела женщина лет сорока, обычная российская женщина с работой на целый день, семьей и домочадцами. Я ощутила в тот момент свою полную нормальность. Мир наконец-то заметил меня и не желает всеми силами зла, не строит козни. Он даже не прочь сделать меня чуточку счастливее.

Сердце сжалось, как только двери лифта открылись на девятом этаже. На полу отражалась полоска света с чердака. На секунду я решила, что, наверное, не выключила лампу над дверью, ведущей на крышу. Но так быть не могло: лампочку я не включала никогда, мне хватало освещения, чтобы с лифта подняться по пролету до двери. Я лелеяла надежду, что нажала выключатель случайно утром, потому что если мой тайник обнаружили подростки, то путь домой закрыт. Обворовать они не могли, унести было нечего: старые Ромины книги да шмотье женское. Зимний пуховик и обувь – из всех накоплений. Но вот страшнее лишиться места. Хотя, это к лучшему, теперь точно обратной дороги нет.

Любопытство победило, и я поднялась на один пролет вверх, приоткрыла чердачную дверь, внутри горел свет, оставалось узнать, кто покусился на мое жилище.

– Думала, я тебя не вычислю? – раздался шумный мужской бас где-то сбоку. – Ты стала хитрее, чем я предполагал. – Это последнее, что я услышала перед тем, как отключиться.

Женя копался над грудой моих вещей, пакеты с едой он уже распотрошил:

– Неплохо устроилась, я смотрю. Прямо не нарадуюсь. Путешествуешь? – он похлопал по нагрудному карману, откуда торчал мой билет.

– Женя, верни билет, можешь оставить себе все, что у меня есть. И это место останется за тобой.

– По кой мне твое место, дура, – заорал Женя. – Давно уже у бабы толковой живу, еще в тюрьме по переписке познакомились и поженились, – тут он осекся. – Не твое дело. Я тебе мои почти четыре года не прощу, слышишь, тварь? Устроилась она! Вы посмотрите, пить бросила? Так я быстро напомню, каково это мучиться от похмелья. С улицы так просто не уходят. Оля, мы своих не сдаем, – он казался таким невообразимо далеким и мерзким, я никак не могла взять в толк, как мы вместе когда-то делили кров, спали под одним одеялом. Хотя, наверное, трезвыми мы никогда этим не занимались. – Вижу по твоим глазам, что хочешь знать, как вычислил?

– Ничего не хочу знать, – я поднялась на ноги, но он опередил меня и повалил на бетонный пол, сбив с ног. Сумку, где был билет и деньги он уже конфисковал, но меня обшмонать не успел.

– Дворник тебя сдал. Давно знал, что ты тут обитаешь, вот такой мужик, оказывается, даже не сразу рассказал про тебя, пришлось ему помочь стать разговорчивее.

Я приподнялась на колени и вопросительно уставилась на Женю, который наливал «Столичной» в пластиковые стаканчики по четверти от дна. Женя протянул мою порцию, вот он – один глоток до капкана.

– Кто прошлое помянет, тому глаз вон, – расхохотался бывший сожитель. – И какого же глаза вы хотите, Ольга, лишиться, левого или правого? А может обоих сразу – тогда, гляди, посадить на подаяние тебя можно. Хоть пользу будешь приносить. Пей, – завопил Женя, и я влила в себя ненавистные пятьдесят грамм. Знакомое тепло, разбегающееся по телу, привычная обволакивающая слабость и мир, сужающийся до пространства одной комнаты.

«Иногда люди приходят к нам с миссией. Они создают ситуации, после которых ты можешь прозреть и исцелиться. За нашими физическими телами стоит нечто большее, чем мы сами. Мы не плоть и кровь – мы духовные существа, отпущенные на землю. Я обрел Бога, потому что только осознание того, что ты гораздо могущественнее, чем просто человек, возрождает перерождение на Земле. Когда заканчиваются все логические объяснения, а вопросы остаются, тебе обязательно требуется найти в происходящем смысл. Куда страшнее, когда вопросы заканчиваются».

Рома сидел напротив и, не торопясь, пил пиво, но не из горла, а из высокого пивного стакана и сидели мы не на одной из привокзальных лавочек, а в настоящем баре с деревянными длинными табуретами, и официант интересовался, не повторить ли нам заказ. Перед нами дымилась полная тарелка жареных гренок с чесночным соусом, я макала каждую гренку в вязкий густой соус и медленно клала в рот, послушно кивая на все, что говорил мой друг.

Иногда и я успевала вставить какой-нибудь крайне глупый вопрос: «Так что получается? И у Жени миссия вернуться в мою жизнь? Для чего? Чтобы окончательно все загубить? Нет, – даже не слушая Ромины ответа, говорила я. – Он пришел, чтобы окончательно разрушить мою жизнь. Тут ни объяснения, ни вопросы не нужны».

Во сне я казалась себе крайне умной и смышлёной, безапелляционно заявляющей свою правду и тут же отстаивающей ее при малейших сомнениях.

«Продолжай задавать вопросы, Олька. Ответы часто кроются в самих вопросах».

Я громко выматерилась, когда открыла глаза, злясь на Романа. Не вовремя он приснился со своими нравоучениями. Жени на чердаке не было, как и моего билета. Часы показывали двенадцать, значит, Марина была в пути, а к Ивану обращаться я точно не хотела. Я провела рукой по животу, нащупав потайной карман, и выдохнула: две картонные книжечки покойно лежали под одеждой. Билет я не верну, но можно найти деньги и убраться отсюда. Моего чемодана, как и новой сумки с вещами не было, скорее всего, Женя взял их с собой, чтобы отдать очередной даме сердце. Мне ее жаль. Если она унесет ноги невредимой, то ей фантастически повезло.

Я привстала в полный рост, но тут же обмякла и свалилась обратно на свою импровизированную постель, сложенную из старого матраса, который приволокла когда-то ночью с помойки, и нескольких пледов. В голове крутилась одна-единственная мысль, как теперь достать деньги на билет, у кого их взять? Почему я и в паспорт не догадалась убрать свой НЗ на случай воровства сумки, об этом я не подумала. Да, многое теперь яснее становится, будто фокус наводишь и все видишь четче.