Текст книги "Дневник алкоголички"

Если были еще бутылки, значит, я пошла за добавкой, встретила мужика и притащила его в дом:

– Эй ты, просыпайся, – рявкнула я на спящего, тот только отмахнулся волосатой, заплывшей от жира рукой и промычал что-то несвязное. Я побежала в ванную и засунула два пальца в рот, чтобы немного протрезветь. Но я только кряхтела, напрягала живот, ненавидя себя стоящую на коленках перед унитазом.

Я налила кастрюлю воды, вошла в комнату и вылила на спящего мужика. Он обматерил меня и отвернулся. Я думаю, Бог долго оберегал меня в запоях и алкоприключениях, он каждый раз давал шанс повернуть не с того пути, а я включала погромче музыку, чтобы заткнуть его голос. Я всегда себе казалась намного умнее, чем остальные. Намного проницательнее. И даже тем утром я не видела катастрофической проблемы в алкоголе, я видела проблему в спящем незнакомце на моем диване и плохой памяти накануне.

Я уселась на кухне в ожидании того, когда этот жирный боров проснется и свалит из квартиры. Не знаю, почему я не ушла, боялась за свои вещи и небогатые пожитки. У меня и компьютера не было, никакой приличной техники или сбережений. Простенький пейджер, который еще Миша дарил. Можно было сбежать, вызвать полицейских. Руки тряслись над остывшим чаем. Я мечтала спуститься вниз, купить чекушку, хлопнуть залпом 50 грамм за раз, чтобы подотпустило. В последнее время опохмел чаще помогал, хотя от запаха спиртного тошнило, но организм быстрее приходил в себя, и трясло меньше.

Я вздрогнула, ощутив громадную тяжесть на обоих плечах, как будто кто-то сильно припечатал, мужик развернул меня вместе с табуретом и уставился осоловевшим взглядом:

«Что, красавица, ты утром обещала дать?», – этот бугай дышал перегаром прямо в лицо и потряхивал за плечи. Я непонимающе уставилась на его выцветшие семейники и на несколько секунд застыла в недоумении, о каких обещаниях ночью шла речь. Он, придерживая меня одной рукой, за раз стянул трусы и больно прижал мою голову к тому месту, где секунду назад было цветное тряпичное пятно. Я попыталась отпрянуть голову, но он вцепился в волосы и подергивал мое лицо о свое причинное место.

– Я укушу, сцеплю зубы, если не отпустишь, урод, – рукой мне удалось схватить кружку с чаем и вылить ему в лицо, он на секунду отпустил волосы и этого хватило, чтобы дотянуться до лежащего на столешнице ножа и отскочить в угол кухни.

– А ну-ка, надевай свои трусы и вали из моего дома, пока милицию не вызвала. Я ребенка потеряла, мне теперь вообще ничего не страшно, козел, – я была в секунде от новой трагедии в своей жизни, от очередного испытания и удобной причины запить еще больше, и мне впервые удалось сопротивляться обстоятельствам. Он, конечно, мерзавец и урод, но я сама допустила этому состояться, и сама все исправила.

Мужик попятился назад, в гостиную, напялил вещички и вылетел за дверь. Меня знобило несколько часов. Я была уверена, что он, зная, где я живу, обязательно приведет своих дружков, чтобы они поквитались со мной, а может, он перепугался бешеной бабы и забудет, как к пьяной женщине приставать. Кто знает, какая я вообще была ночью, может, распутной и наглой, а он просто физически не смог мной овладеть. Теперь эта история была в прошлом. Я зареклась не пить больше двух бутылок вина, раз у меня легко вырубает память. Я была настроена очень решительно. В очередной раз.

Если бы я была на месте всяких чиновников из образования, то заменила бы уроки по домоводству и ОБЖ занятиями по выживанию в семейной и взрослой жизни. Чтобы каждому выпускнику прочитали курс, как жить, когда твоего ребенка больше нет.

Как приходишь в дом с похорон, и наступает тишина.

Ты, Света, слышала, как звучит по-настоящему тишина? Она так громко отдает в голову, что ты завываешь во все горло, лишь бы перекричать эту орущую тварь. Как игрушки твоего ребенка лежат на том же месте, где он их оставил, и ты так боишься дотронуться до них, сдвинуть на миллиметр, потому что боишься предать его память даже в такой мелочи, как убрать игрушки в коробку.

Как после похорон встаешь и идешь будить его в школу. А кроватка пуста, и первые несколько минут так и стоишь в оцепенении, не понимая, где же твой ребенок и почему кровать не смята за всю ночь. А потом медленно сползаешь по косяку, рыдая и закусывая губу, чтобы не разбудить мужа, чтобы дать ему еще несколько минут побыть в дреме и не возвращаться в ту реальность, где он накануне закопал своего мальчика в землю.

Пусть они научат людей не смотреть на тебя с жалостью, когда выходишь на работу после вынужденного перерыва. Пусть каждого научат не смолкать при виде тебя. Отныне и до конца жизни ты будешь ненавидеть тишину. Тишина всегда будет напоминать тебе, что Бог отобрал у тебя ребенка. И теперь до конца жизни ты будешь глушить эту тишину любыми способами.

Но они на уроках учат шить и готовить. Демонстрируют, как себя вести в экстремальных ситуациях, а на университетских парах по ОБЖ, учат, как правильно наложить шину при сломанной ноге. И на обязательном экзамене спрашивают, а где накладывать жгут – сверху или снизу раны.

***

Мне нравилось жить одной. Я впервые почувствовала себя самостоятельной взрослой. Нравилось самой решать, что готовить, когда мыть посуду и мыть ли ее сразу после ужина. Я даже подумывала пойти на танцы и снова взяться за рисование. Правда, руки с годами меньше слушались. Иногда начиналась необъяснимая дрожь в руках, и я ничем не могла ее унять.

Отныне я была свободной женщиной, и почти каждые выходные мы шли с приятельницами в ресторан «Прибой». Рестораном он только назывался, на деле громадная забегаловка под открытым небом, но с живой музыкой. Пластиковые столы и стулья, веселая музыка из 90-х и много пьяного незнакомого народа, хотя под конец летних месяцев мы примелькались, как и некоторые посетители этого кабака.

Нас было обычно пять или шесть. Две подруги из школьного коллектива, обе не замужем, и пара-тройка их знакомых девчонок, кто с женатым любовником, кто с мужем-неудачником. Вот какая компания подобралась – жертвы мужского невнимания. Каждый пятничный поход я ставила себе целью вернуться в памяти. Вот такая несложная задачка павшего бойца. Мы частенько начинали праздновать у меня, а потом шли в «Прибой», чтобы прийти навеселе и поменьше платить за алкоголь внутри.

Нас угощали крепкими коктейлями обрюзгшие мужики или малолетние сопляки из военного училища. Мы были легкой добычей. Пьяные бабы навеселе второй молодости или несвежести, как там пооскорбительнее можно назвать женщин за тридцать? И уезжала я теперь не одна из «Прибоя», выбирала мужика посимпатичней и помоложе, тащила к себе в квартиру и после нескольких вялых фрикций сразу выгоняла его из дома, не дожидавшись утра. Частенько я понятия не имела, как добралась накануне, и был ли ночью кто-то со мной. Я отдавалась этим незнакомцам, потому что хотела, и не было никакой другой причины.

Пристрастие к алкоголю – это, может, несознательный, но отказ от самоконтроля. В моей жизни мало, что принадлежало лично мне, не было даже своего законного пространства. Да, по доброй многолетней традиции на утро субботы я хотела завязать со спиртным навсегда, потому что мне нужна была реальность, где могла решать и что-то контролировать я одна. В алкоголе теряешь часть себя: твое пьяное Альтер-эго повелевает тобой, командует за тебя, как вести, продолжать пьянку или нет, когда остановиться. Оно тут главное, а не ты. Те, кто прощаются с алкоголем, знают, что отныне могут управлять собой, взять часть жизни под контроль, эдакие короли мира.

И все, что алкоголь дает, потом забирает вдвойне. Скажем, смелость, мы под градусом все очень храбные и отважные, а потом приходит похмелье и твоя жизнь возвращается, если, конечно, у тебя не запой. Ты больше не смелая отвязная женщина, ты напуганное, застыженное, перепуганное существо, разучившееся соображать.

Да кого я тут обманываю. Легкодоступное не интересно, ты открыто и нагло предлагаешь себя, а тебя никто не берет, а если и берет, то попользоваться на пару часов. И твое поведение под градусом не только глупое, легкомысленное, со временем оно может стать опасным и для тебя, и для окружающих.

Или чувство богини, всевластия, абсолютной уверенности в себе, когда под градусом кажется, что можешь очаровать любого мужика и одним взглядом растопить лед на сердце недоступного мачо. На самом деле ты нетвердой походкой пробираешься между рядами ресторанных столиков, удерживаясь за ближайшие стулья, покачиваешься и вытягиваешь рот в улыбке, глядя заплывшими глазами на объект симпатии, если он тоже одурманен, ваши взгляды пересекутся. Бинго! Но где тут богиня затерялась? Почему мне никто не говорил, что если я могу испытывать такие сильные чувства самодостотаточности и уверенности в себе, значит, они во мне уже есть? А если это в нас есть, то какого черта, все тратят на искусственные стимуляторы деньги, прожигают кучу времени впустую, разрушают отношения, портят здоровье, расходуют понапрасну силы?

Алкоголь дарит чувство богини, а потом тебя уродует. И это не метафора. Он забирает твою красоту. Ничего сексуального в пьяной и потасканной гулянками женщины нет.

Осенью и зимой «Прибой» тоже работал, но с летней веранды переместился в крытое небольшое помещение. Администраторы теперь просили заказывать столик заранее и платить частично за него вперед, поэтому к ноябрю мы сбавили темп наших походов, и мне было проще выпить у себя дома, чем ехать куда-то фестивалить и тратить деньги.

Утром я поднималась и шла на работу. Вечером проверяла домашку учеников, смотрела телевизор, выпивала две-три рюмки дешевого коньяка и отрубалась. Ждала пятницы, чтобы можно было выпить больше и не беспокоиться, что надо будет рано вставать.

Субботние или воскресные утра после гулянки я возненавидела окончательно. Я продирала не только глаза, мне предстояло отрывать себя заново. Подружкам выходного дня было смешно пересказывать, как я дерзко веду себя с мужчинами, подхожу к столику и выбираю самого симпатичного, даже если получаю отказ – типа, он выставляет руку перед собой и отрицательного качает головой, моя самооценка не страдает, потому что мне плевать, найдется тот, кто одобрительно замахает рукой: «Садись к нам».

Я мужественно слушала щебетание девчонок по телефону о том, как я лезла целоваться к официанту, потом уселась на незнакомого мужика и поцеловала его. Эти рассказы были явно о девочке-подростке из общины Амишей, которую выпустили в мир на год и позволили творить все, что вздумается, но не о разведенке-учительнице далеко за тридцать, потерявшей ребенка. Память специально стирала все, так зачем мне открывать эту неприглядную правду и чувствовать себя не в безопасности, вытаскивать подробности на свет, становясь уязвимой, осознавая, насколько я ничтожная и слабая.

Я брала любовь этих незнакомых мужчин силой, потому что невозможно жить без любви. Вот, что я заметила с годами: кто-то умеет производить любовь внутри себя – он себя любит изначально или с собой примирился и желает себе добра, а другой – направляет всю любовь на других и у него самого ничего не остается. Но если у тебя чего-то нет, то, как ты можешь отдавать? И поэтому, если что-то отдаешь, то суррогат, подобие любви.

Все от гребанной недолюбленности: родителей, друзей, близких, но главное от недолюбленности себя. Если я себя люблю и уважаю, разве я буду себе вредить? Нет, никогда, я буду о себе заботиться.

Я саботировала любовь к себе, выпрашивала у других, чтобы только эту дыру чем-то заполнить и жить как все обычные люди. Никто не сказал, что она может расти, расширяться, что пока не заштопаешь внутри себя свои заплатки, то так и будешь ходить с раной в душе и заливать в эту яму спиртное.

Никто не объяснял, что себя надо любить, заботиться о себе – и что это естественно. Что если не будет меня, не будет ничего вокруг. Почему родители воспитывали меня с установкой, что нельзя себя ставить на первое место? Первые места принадлежат другим счастливчикам, которых надо любить, а ты, кто такая, чтобы себя ставить на первое место и уважительно к себе относиться?

Мне жаль того времени, когда я отмахивалась от себя, не ладила с собой. Смешно звучит, не ладить с собой, как будто нас много внутри. Но что-то в этом есть. Сидит во мне этот маленький ребенок, маленькая Олька и говорит: «Оля, пожалей меня. Нельзя ко мне всегда строго. Не наказывай меня. Я ребенок, который учится, ошибается, но нет во мне зла. Не отталкивай меня». А эта другая Оля так и норовит, как вредная сестра, поставить ребенка в угол и запереть в чулан: «Заткнись, я лучше знаю. А ты вообще ничего не соображаешь».

Часы умеют замирать. Давно заметила, что мы живем не только в разных часовых поясах, но и в разных временных измерениях. Ждешь звонка или какого-то важного события, и время растягивается на плюс бесконечность. Мое время превратилось в один длинный кадр на повторе: ничего плохого, ничего хорошего. Даже когда я обнаружила за окном вместо разноцветной зелени сухие голые палки, то не удивилась. Мы игнорировали друг друга: мир не замечал меня, я не замечала, как меняется мир.

Зинаида Ивановна пришла в девятом часу в пятницу. Знала, что к этому времени я буду сильно проспиртована и не отвечу на ее оскорбления с достоинством. Михаил специально ее подговорил прийти именно в пятницу. Она начала с порога, не откладывая, за это она мне нравилась своей прямотой и отсутствием маломальского такта:

– Ольга, вы с Михаилом уже полгода в разводе. А как ты помнишь, эта квартира принадлежит нашей родне, и Вера Александровна намерена ее сдавать. Сама понимаешь, сложные времена в стране, нужна каждая копейка в быту. Тебе надо съехать за две недели. Покажи квитанции, нам надо предоставить будущим квартирантам доказательства, что тут все оплачено. И вообще, ты давно здесь убиралась? Вонь стоит страшная. Мусор выносишь? А себя вообще моешь?

Она показательно приблизилась ко мне и сделала вид, что обнюхивает и тут же поморщилась. Ну не женщина, а ходячая стерва.

– Да и поправилась ты. Ты случаем не беременна? Живот-то как вымахал, а лицо совсем затекло. Ой, да ты еще и пьяная, – рассмеялась Зинаида Ивановна, страшно радуясь своему открытию.

Я, конечно, уставилась на свой живот и впрямь удивилась, что он неестественно выпирает и меня слегка передернуло от мысли, что я могу быть беременной. Я решила подумать обо всем, когда эта мразь уберется из квартиры.

– Если нужна помощь с переездом, скажи, мы поможем, – казалось, что она даже немного смягчилась, беззастенчиво продолжая рассматривать мой живот. – Что стоишь? Говорю, неси квитанции.

Я закивала и убежала в комнату делать вид, что ищу оплаченные квитанции под грудой бумаг. Последние оплаты были еще при Михаиле, потом я даже в почтовый ящик не заглядывала. Как-то совсем было не до этой бюрократии.

– Зинаида Ивановна, я занесу вам на днях квитанции, – соврала я, когда вернулась в коридор, – что-то не могу вспомнить, куда их дела.

– Не затягивай с этим, – махнула она головой.

– На неделе точно к вам зайду. И обсудим, когда понадобится ваша помощь. Мне, наверное, к маме придется вернуться. Или найти общежитие. Я не знаю, как мама отнесется к моему возращению. Вы знаете, мы не очень ладим друг с другом. Может, возможно, если я немного еще тут поживу?

– Я не про это, – почти рявкнула бывшая свекровь, – а про твой живот. Потом аборт будет поздно делать. Жду в среду с оплаченными квитанциями.

И она захлопнула за собой дверь, не прощаясь.

Второй раз была беременна и второй раз не заметила со своим телом никаких перемен. К тому времени я была уже на четвертом месяце. Я побежала в женскую консультацию вставать в общую очередь на аборт. На первом приеме врач предупредила, что сейчас огромная запись на несколько месяцев вперед и я, скорее всего, не дождусь положенного срока, при котором разрешено прерывать беременность.

Я присела на свободную кушетку, не сводя глаз с женщины, за которой занимала очередь в женской консультации, куда вернулась для повторного осмотра. Передо мной громко пошаркивая, прошли мать и сын, оба пенсионеры. Он нежно придерживал ее за руку, еле волоча ноги сам. «Шевелись, гардероб сам до тебя не дойдет», – доброжелательно и бодро сказал сын, она послушно ему покивала, стараясь чуть быстрее делать свои шажочки.

Я проводила их взглядом, два дряхлых тела, которые поддерживают друг друга до окончательной смерти. Была ли в этом жизнь? Женщина, за которой я занимала, растворилась, ждать в очереди явку на осмотр я расхотела. Я представила, что мне придется снова пройти через унизительный допрос гинеколога с поддакиванием медсестры: кто отец ребенка, каковы причины решения сделать аборт, а потом длительная беседа про то, что мне следует оставить ребенка. Я пила почти каждый день и не знаю происхождения этого плода внутри меня. Я точно ничего хорошего не могу дать ребенку, тем более я осталась без дома и с огромным долгом по коммуналке. Но мои проблемы никого не касаются. У госврачей план по деторождению и увеличению демографической статистики, дальнейшее существование этих горемычных новых человечков их не касается.

Бог помнил обо мне и пытался спасти, как умел, а я демонстративно отказалась от его даров. Я не хотела плодить несчастье, становиться матерью-одиночкой с неясным происхождением отца ребенка. Если бы тот малыш был болен и промучился всю жизнь в страданиях? Зачем я буду подвергать невинное дитя риску остаться с такой мамашей, как я? Чтобы о ком-то заботиться, нужно быть ответственным сначала за себя, а я не была ни родителем, ни взрослым – просто тело с заканчивающимся сроком годности.

Я наблюдала за мельканием мужчин и женщин, сменой картинки перед глазами и чувствовала, что не могу пошевелиться, пригвождённая к стулу, встать и уйти из женской консультации, не могу дойти до кабинета врача, чтобы услышать морализаторства по поводу принятого решения. Когда женщина убивает плод внутри себя, чувствует ли она себя Богом, решающим кому жить, а кому нет, или это ее законное право распоряжаться своим телом, не имеющее отношение к морали? Или, как в моем случае, избавиться от ребенка – это решение не за себя, а за другого человека, а другими всегда проще распоряжаться.

Никто не может пройти тернистый, ухабистый путь по бездорожью и не заляпаться, никто не выходит чистеньким из жизни. Наши поступки – это пятна, от которых нам не отмыться. С годами мы всего лишь пользуемся удобной риторикой, которой прикрываем нашу грязь.

Как только я переступила порог родного дома, поняла, что вернулась в ад, из которого сознательно сбежала почти двадцать лет назад.

– Вот уж кого не ждали, – проворчала мать, шаркая аккуратно заштопанными тапочками, которые я помнила с детства. – Мы не ждали, а вы приперлись. Так довела Мишину семью, что они с пожитками выставили тебя за дверь. А ты чего такая толстая? Уж не обрюхатил тебя кто на старости лет? Мне тут спиногрызы не нужны. Тут должна быть тишина и покой, слышишь?

Мать брюзжала и брюзжала, поток оскорблений сменялся роптанием на загубленную старость из-за моего появления у нее дома. Надо было, как в детстве, забраться в невидимый кокон и тихонечко сидеть в ожидании того, когда она устанет, заткнется и наступит покой. Но теперь ее часто мучила бессонница и засыпала она с включенным телевизором, поэтому самого главного, чего она требовала от меня, – тишины, почти никогда не было в доме.

Клинику я нашла быстро, документы у меня не спросили и обошлись без профилактических разговоров. Я сдала анализы за пару дней. Утром медики провели процедуру, а через несколько часов объявили, что я могу отправляться восвояси. Меня мутило от наркоза, но я решила не вызывать такси, а добраться до дома на общественном транспорте, всего минут пятнадцать пешком до остановки, а потом еще тридцать на автобусе.

Автобус ушел прямо перед носом, подмигивая красными фонарями. Идти пешком среди рощи в незнакомом районе январским вечером тоже не прельщало. Я присела на краешек сломанной железной лавочки, в надежде, что через минут десять появится транспорт.

В старой жизни в это время я бы готовила ужин. Пашка сидел за кухонным столом, рисовал или читал букварь. Михаил, наверное, смотрел бы новости по телевизору, из комнаты доносились обрывки фраз про теракты, катастрофы, политические дебаты. А мы бы с Пашей на это многозначительно кивали и закатывали глаза. Он у нас же просвещенный отец семейства. А, может, был бы вечер, когда мужа не было дома. Мы с Пашкой вдвоём, он бы ждал разрешения посмотреть мультик, и я бы согласилась, может, к тому времени во мне был бокал вина или пара рюмок коньяка.

Гребаный алкоголь, гребаный холод, гребаное мироустройство, заставляющее ждать железную коробку, чтобы довести до другой квадратной коробки в ожидании, когда тебя саму положат в прямоугольную коробку. Я закоченела на остановке, но автобуса не было, как и проезжающих машин, город вымер. Колготки обледенели и, казалось, скребут по коже, стоит мне чуть пошевелиться. Если бы проехала хоть какая-то машина, я бы бросилась на нее, не раздумывая. Низ живота болел, но терпимо. Зачем надевать юбку и колготки, когда стоит промозглый бесснежный январь, отправляясь на аборт? Я давно не обращала внимания не только на то, насколько привлекательна, но и вообще, как выгляжу. До дома я добралась почти за полночь. В итоге заработала цистит, я сама себе поставила диагноз, потому что больше не хотела переступать больничный порог и занялась самолечением.

Шли недели, боль внизу живота стала привычным ощущением в теле. Мне постоянно хотелось в туалет, будто сейчас кто-то раздавит мочевой пузырь. В неделю месячных не хватало прокладки даже на пару часов, но это были временные неудобства, с которыми я мирилась. Когда горсть обезболивающих за вечер перестала действовать, из меня текла кровь как из сорванного водопроводного крана, я вызвала скорую и меня отвезли в гинекологию. Врачи объявили, что у меня инфекционное воспаление, видимо, на фоне ослабленного иммунитета, и мне потребуется длительное лечение в стационаре, крайний вариант – удалить матку, и я, не рассуждая, выбрала второе. Вот так я пережила ту осень и зиму: развод, переезд к матери, аборт и потеря детородной функции.

Мне не было жаль себя. Я вселилась в тело стареющей неудачницы, поэтому все происходящее вокруг слабо трогало. «Меньше одним несчастным на земле», – вот что я без конца про себя повторяла.

Когда описываешь жизнь шаг за шагом, отматываешь назад, то ошибки так очевидны. Я столько раз могла поправить ход своей жизни. Могла отказаться от алкоголя, попрощаться с чувством вины, которое преследовало всю жизнь за то, что я не такая, как остальные, за все свои вынужденные грехи и проступки. Я не сопротивлялась: полудохлая рыбка, болтающаяся в воде, ждущая то ли спасения, то ли того, кто придет и умертвит ее окончательно.

То лето не было таким загульным, у меня не было ни компании подходящей, ни настроя. Мать требовала плату за квартиру, коммуналку, за аренду комнаты и еду. Она права, она же ничем не обязана, чтобы содержать почти сорокалетнюю разведенку у себя в квартире. Поэтому на развлечения денег не оставалось. С коньяка я перешла на вино и дешевое шампанское, так мне казалось, что доставляю себе меньше ущерба. Пару бокалов вина на ночь, чтобы заснуть. Я пила в своей комнате, бутылки выносила утром в сумке, все повторялось как в замужестве. Взяла кредит и купила компьютер вместо телевизора – это мое единственное достижение.

Говорят, что женщины спиваются быстрее мужчин, всего за пару лет. И это странно, потому что мы выносливее мужчин, адаптивнее к агрессивной среде, у нас больше забот, нам просто некогда пить. И да, алкоголизм – это болезнь, которую надо лечить, но начинать надо с головы, с поисков смысла. Какой мне был смысл просыпаться по утрам? Чтобы ходить на работу и оплачивать счета? Ходить в ту школу, где по моей вине умер мальчик? В школу, где как год отучился мой сын?

Обязательно нужно искать новые смыслы существования, искать причины, зачем переводить кислород на этой земле, а не быть обузой окружающим и, главное, не быть обузой самой себе.

Еще я часто думаю, каким бы стал Пашка, когда вырос.

Мы больше года с Мишей не трогали его комнату, и когда Зинаида Ивановна объявила, что нужно съехать, больше всего на свете мне было жаль покидать комнату сына. Почему Михаил не подумал, что отныне не будет Пашиного места? Что единственное место у него на земле теперь – его могилка.

Если бы Паша был живой, мне бы хотелось, чтобы у него всегда была своя комната. Чтобы у каждого ребенка в родительском доме оставалось место, куда он мог вернуться. У меня никогда не было такого дома, куда бы я рвалась возвращаться, места, где меня ждут. Я не жалуюсь перед вами, не играю в жертву, но мне не хватало пристанища, где бы меня любили просто так, где бы обо мне заботились. А если этого места нет, ты его или будешь искать или создавать искусственно, убегать от реальности, в которой тебя не любят и не принимают. У Паши было его место силы, а у меня было пространство, где меня ненавидят.

Утром мать обычно высовывалась из комнаты, чтобы проводить излюбленными напутствиями на день: «О, губы намазала, а взгляд злющий», – и злорадно шипела вдогонку.

Мать появляется из двери целиком, топает по квартире из коридора на кухню и обратно, я успеваю расслышать каждое оскорбление: «Кому такая старуха нужна, выглядишь так, словно всю ночь тебя колошматили палками».

Я стараюсь быстрее проскочить утренний ритуал ругательств, но копаюсь в коридоре, долго впихиваю чуть распухшие стопы и пальцы ног в неудобные ботинки, которые давно мне малы. Еще раз сверяю расписание уроков с тем, какой сегодня день, те ли домашки я взяла с собой. Я знаю, что утром предстоит будничная материна экзекуция и мне следовало тщательно готовиться к работе накануне, чтобы лишь схватить вещи из коридора и вылететь за дверь, но каждое будничное утро я натыкаюсь на мать. Я слышу ее звенящий на всю квартиру голос: «Да с таким говнохарактером ты точно замуж не выйдешь». «Свалилась на мою голову. Лучше бы ты утонула, а не Пашка», я цепляюсь мысленно за каждую фразу, вслушиваюсь в знакомые оскорбления, отвлекаюсь от сборов вместо того, чтобы бежать подальше из этого дома и фраз, которые меня изничтожают.

Я ее не обвиняю, мы не можем заставить другого человека полюбить нас, даже если этот человек, – наша собственная мать.

Материнство сильно переоценивают. Носятся с этим материнским инстинктом, уверяют, что он дается от рождения, а ты только и ждешь момента, когда ребенок вылезет наружу, дав волю твоим инстинктам. Вот только некоторые становятся родителями по принуждению, потому что все рожают, «как же я без детей буду, что подумают соседи», поэтому плодятся толпы несчастных и брошенных детей, а потом таких же потерянных и ненужных взрослых. Потому что рожали для того, чтобы сделать приятное незнакомой толпе, удовлетворить общественный запрос, а не прислушаться к себе и честно признаться: «Я проживу без ребенка. Мне хорошо в моей жизни. Я могу заботиться о кошках, собачках, помогать уже рожденным и несчастным детям, покинутым старикам, но только я не буду вкладывать время в ребенка, а потом обвинять его в том, что он отнял у меня полноценную, мою собственную жизнь».

Но таких решительных почти не было в мое время, поэтому появилась я.

Проблемы, которые приносило пьянство, нарастали, а мое отношение к этим сложностям становилось все менее значимым. Я наивно полагала, что контролирую ситуацию, у меня есть работа на полную ставку. Это собственно, единственное, что осталось в моей жизни, – выполнять минимум рабочих обязанностей и вовремя быть на рабочем месте. Потом заканчивать с уроками, идти в магазин и брать бутылку вина, в редких случаях маленькую бутылку водки или коньяка по настроению. Не каждый день. Еще не каждый день.

Грустно, когда годы жизни умещаются в несколько строчек. Совершенно нечем похвастаться вам, Света, потому что в тот период меня ничего не трогало. Каждый день был под копирку срисован с другого дня. Только школьное расписание заставляло кое-как следить за календарем. Добавлялись новые мазки в привычную картину быта, которые усугубляли и без того напряженные отношения с матерью в ее доме.

Я поставила варить макароны, бросила их в кипящую воду и вернулась в комнату, не помню зачем. Там и задержалась, пока мать не прибежала с воплями, что я только что чуть не сожгла квартиру. Запах не выветривался несколько дней. Кастрюля была прожжена основательно, выгорело все днище.

В другой раз – пока я отходила куда-то, загорелась прихватка, которую я оставила рядом с горящей конфоркой. Я вовремя вернулась, пламя вовсю полыхало, наш советский гарнитур – шкафчик и разделочный комод сгорели и восстановлению не подлежали. Мать запретила подходить к плите без ее присутствия. Логично, я дважды чуть не спалила нас заживо. Но мне и тогда казалось, что такие инциденты могут случиться с каждым. Ну, недосмотрела, ну забыла. С кем не бывает.

Могу ответить – с непьющими такое случается гораздо реже.

Идти в школу и проводить уроки становилось сложнее физически. Иногда задача на день состояла в том, чтобы пережить несколько часов, а потом завалиться спать, потому что накануне я пьянствовала во дворе с какими-то выпивохами, с которыми случайно познакомилась у магазина.

В то утро я понятия не имела, во сколько пришла домой ночью, потому что проснулась откровенно пьяной. Надо было остаться дома, не идти в школу, сказаться больной. Но я и так слишком часто брала отгулы. Тело все больше сопротивлялось здоровому укладу жизни. Мне было страшно потерять работу, надо было платить матери за проживание и испорченный кухонный гарнитур. Я доплелась до школы, и, не заходя в учительскую, направилась прямо в кабинет рисования и уселась на свой стул. Кто-то из учеников, глядя на мой вид, без слов открыл оконную раму, и класс наполнился весенней прохладой, так что многие натянули на себя кофты и спортивные ветровки, у кого было что надеть. Но окна не закрывали.

– Я плохо себя чувствую, ребята, – соврала я. – Что у нас сегодня? Рисуем трехмерный чертеж. Потом мне на стол. У вас осталось 40 минут.

Я пробовала улыбаться, и даже говорить немного строгим тоном, но эти подростки раскусили меня давно.

Сознание вернулось не сразу. Сначала я почувствовала тяжелую ладонь на плече, как если бы кто-то повесил походную сумку и с силой тянет ее вниз. Директриса стояла в окружении одинаковых женщин в безвкусных костюмах, отличаемых, наверное, только по причудливости форм их причесок.