Текст книги "Дневник алкоголички"

Дома лезли со всех сторон. Я помню нескончаемый шум строительной техники с утра до вечера. Старые пятиэтажки поначалу скрывали часть стройки, высовывались скромно из-за углов. Но со временем посередине панельных домов возвышалась девятиэтажка. Затем пустыри, деревянные дома, полуразрушенные сараи сравнивали с землей и копали котлован, вбивали сваи и через год появлялся на этом месте новый каменный красавец на две сотни квартир.

Все, что внутри школы, оставалось таким же прочным, фундаментальным и скучным. Саша будто исчез с моих уроков, он сидел, уставившись в эту проклятущую невидимую точку или делал вид, что старается что-то нарисовать. Но неизменно сдавал белый лист или совершенно другие композиции. Мне было четко сказано, не портить ему аттестат, поэтому я выводила четыре без каких-нибудь внутренних сделок с совестью.

Схватку с совестью я проиграла тогда, в ноябре, когда проигнорировала драму маленького мальчика и не сопротивлялась бюрократической машине в лице директрисы. Я – один никчемный винтик, и, если он выйдет из строя, деталь заменят при случае и все равно ничего не сломается. Машина продолжит функционировать.

Тоска забирала энергию, и я все время находилась в каком-то упадке сил. Отныне я не старалась производить лучшее впечатление на Михаила, на коллег, не пыталась понравиться своей или его маме и вообще кому-либо, словно я отжила отведенный срок и все самое главное успела сделать. Отучилась, вышла замуж, работаю по специальности и закрываю глаза на чужие семейные драмы.

Миша теперь работал торговым агентом. В 90-е эта должность звучала крайне соблазнительно, по моим ощущениям. Менеджер, агент, словно речь идет об агенте тайной разведки или безопасности. Муж и вправду много работал, часто ездил в командировки по области на день или два. Когда я возвращалась со второй смены, а его не было, это означало, что, скорее всего, он не приедет домой, а где-то остался с ночевкой. Я не волновалась, что его нет. Мне внутренне было спокойно. Я не допускала мыслей, вроде тех, он не вернулся, потому что попал в аварию, или его ограбили на одной из автозаправок, или что-то кошмарное в этом духе. Его просто сейчас нет дома. А завтра, когда я приду после уроков, он будет, ну или послезавтра обязательно. И приготовит жареную курочку с картошкой, я буду подниматься на четвертый этаж и почувствую запах еще с первого, потому что никто, кроме моего мужа не добавляет какой-то секретный ингредиент (ну или распылитель) так, чтобы аромат заглушал всю остальную подъездную вонь.

Квартира была пуста. Я шаталась по нашей двушке взад-вперед. Смотрела в окно и на редких прохожих: окна выходили во двор и на тихую улицу с кухни, поэтому ничего интересного никогда не наблюдалось. Может, только летом, когда огороженный двор атаковывали пьяницы или молодые компашки, пели песни, слушали на всю громкость кассетник и долго не расходились, мешая спать. Но тогда был конец января, улица и двор вымерли.

Я прождала почти до девяти вечера, убедилась, что мужа нет, и полезла за шкаф, там стояла распечатанная бутылка коньяка. Коньяк я брала недорогой, армянский три звезды, но надежный. Выпивала три-четыре стопки и шла проверять чертежи старшеклассников или домашку младшей и средней школы. Смешные рисунки, но в ком-то из ребят ощущался талант. Таких я сразу признавала за своих, даже в новом классе, будучи еще не знакомой с детьми, я чувствовала этих отмеченных Богом. У меня было чутье, нюх на таких одаренных.

Большинству учеников было плевать на природный талант, на гений или зачатки гения, поэтому я старалась приободрить всех, но вот этих особенно. Творческим людям обязательно нужно повторять раз за разом, что они талантливы. Они жуткие неверии в собственные силы. Постоянно сомневаются, а действительно ли у меня есть талант: «Ольга Юрьевна, а я бриллиант или фианит?» – иногда читалось в их глазах, поэтому я раз за разом говорила, что любой талант можно развить до гения, если над этим работать.

Я напоминала им об этом на каждом уроке, а вечером приходила домой и вместо того, чтобы садиться рисовать, заканчивать свои неоконченные картины, тихонечко и незаметно пила. Поэтому меня устраивало частое отсутствие мужа. Он дарил мне свободу и одиночество, все то, от чего я так мечтала избавиться в детстве.

Выпив три вечерние рюмки, я допила бутылку и положила ее, как обычно, на дно сумки, чтобы утром незаметно выбросить в ближайшую мусорку. Я собиралась вернуться к проверочным, как внизу живота что-то резануло, потом еще раз, я испугалась собственного крика, когда взвыла незнакомым голосом. Опустилась на корточки и старалась не дышать, чтобы боль немного отпустила, но та не сдавалась. Теперь я жалела, что мужа не было рядом. Злилась на себя: как мне вызвать скорую, если от меня несет спиртным? Могут ли врачи настучать руководству школы, что учительницу доставили в алкогольном опьянении в больницу с резкой болью. Что это, аппендицит? Но он, вроде слева, а тут низ живота.

Как не вовремя эта ситуация: в одиночестве и пьяной корчусь в коридоре. Кажется, тогда от болевого шока я потеряла сознание на несколько секунд или мне показалось, но я доползла до телефона и вызвала скорую. Оставалось почистить зубы, чтобы как-то сгладить общее впечатление.

– Резкая боль внизу живота. Температура, вроде есть, лоб горячий, – говорила почти без пауз, на одном выдохе, чтобы успеть до того, как завою от нового приступа. – Когда вас ждать? Нет сил терпеть.

Я заплакала там же на полу с трубкой в руках. Слышались короткие гудки, походившие на пищание аппарата по искусственному поддержанию жизни, но у меня не хватало мужества привстать, чтобы дотянуться и положить красную трубку на рычаг телефона, я гнула и теребила провод, вымещая на него свое отчаяние. Пульсирующая боль сконцентрировалась в одной точке внизу живота, резкие нажимы, как будто в тебя всаживают штыри, те проникают глубже, распарывая нутро.

До ванны я не доползла. Запас сил был строго рассчитан, чтобы встать, потянуться до ручки, приподняться и открыть входную дверь, когда позвонят врачи. Не до гигиены полости рта, да и сама я как-то быстро протрезвела.

Врач со мной не церемонился, они вдвоем с медсестрой, схватили под мышки и донесли до дивана. «Это все оттого, что от меня несет спиртным», – крутилось у меня в голове.

Уложили на диван. Я не могла разогнуться, как младенец, которого только-только вытащили из утробы.

– Месячные давно были?

– Я не помню, – черт, я тогда и вправду забыла, что у меня должны быть регулярные физиологические признаки того, что я женщина. Я понятия не имела, когда они были последний раз.

– Трусы снимите, – приказал врач.

Я уставилась на него и даже выгнулась слегка, что пару минут назад еще казалось невозможным.

– Я выйду. Давайте быстрее. – Доктор и не собирался выходить, просто обернулся к нам с медсестрой спиной. Она без слов и моего согласия стянула с меня трусы, на белом куске ткани алая полоска резко бросилась в глазах.

– Везем в гинекологию, – со знанием дела произнесла медсестра, и тут я уже усомнилась, а кто из них врач, а кто помощник.

– Что со мной? – все еще непонимающе простонала я.

– Возможно, угроза выкидыша, – заговорил мужчина-врач. Потом он ко мне напрямую уже не обращался: из пациента я превратилась в тело с определенным набором органов и болячек, муляж для исследования студентов в медакадемии. Он обо мне говорил в третьем лице до самой передачи врачам из гинекологички.

– Ей надо взять паспорт и вещи на первое время, тапки, давайте живее, – медсестра после его распоряжения повернулась ко мне:

– Где лежит ваш паспорт, тапки, халат? Надо быстрее.

«Ей?» – я здесь присутствую и еще в уме, все слышу.

Я возмущаюсь про себя, но не спорю, кидаю в сумку тапки и сворачиваю в трубу халат, запихиваю все в сумку. Медсестра идет рядом, спускается со мной по лестнице, и вся боль, которая сверлила низ живота, поднимается выше, режет в груди, словно кто-то взял распаторы и потрошит мою грудину без анестезии.

Я теряю ребенка прямо сейчас.

Я была беременна и не заметила этого. Как можно было не замечать, что с телом какой месяц что-то не так. Где я находилась все это время? Я была в своем теле и при этом отсутствовала?

Волоча меня под руки, мы втроем спустились, и врачи усадили меня в машину. Вот что значат душераздирающие ощущения, когда боль уходит в грудь и голову, и долбит мыслями. Что подумает Миша? Он не переживет, если я потеряю ребенка из-за своей безалаберности. От того, что все время хотела убежать из настоящего? Да чем так сильно меня не устраивала моя жизнь? Тупая инфантильная эгоистка, которая только свои страдания возвела в ранг. Обидели, дуру, не разговаривают на работе. Ученик пару раз подзадорил и вот – она уже королева драмы, обиженная на весь мир. Глупая идиотка, которая угробила собственного ребенка.

Нет, Михаил никогда не останется с такой легкомысленной дурой, как я.

И будет прав.

Я бы с собой после такого не осталась.

Врачи напугали, что, скорее всего, мне не удастся сохранить ребенка, если я выйду за пределы больничной палаты, и я осталась. На пять месяцев.

Миша нашел меня на следующий день к вечеру, но попал ко мне в обед второго дня. Он уже не сердился, не пытался выплеснуть всю пережитую боль от неизвестности двух суток, он был счастлив обнять меня. Муж сбивчиво рассказал, что звонил вечером. Телефон был занят, а через несколько часов отключен. Он попросил мою мать дойти до нашего дома, (только он был способен уговорить ее в час ночи отправиться в другой район города). Он сидел в гостинице перед телефоном и ждал, когда она позвонит. Было около трех ночи, когда она набрала и сказала, что меня нет дома.

«Я тогда отчетливо осознал, что ненавижу тебя. Что это конец между нами. Что есть то, чего я простить не могу. Я видел тебя в объятиях другого и то, как ты с ним была такой же счастливой, как в студенчестве, сидя на продавленной кровати в общаге, как ты кокетничала с ним. Ты вообще перестала громко и заливисто смеяться просто так. От моих шуток ты больше не смеешься, может, только в компаниях на праздниках».

Он это говорил почти плача. Он вернулся в пустую квартиру. Увидел валяющуюся трубку на полу. Побежал в отделение телефонной связи, чтобы обратно подключить телефон. Вернулся к семи вечера, а там перед квартирой сидела моя мать. Представляю его глаза, когда он увидел ее сидящую на лестнице, наверное, уже догадался, что дело не в любовнике.

До матери я дозвонилась днем, сказала, что забрали на скорой и положили на сохранение. Ситуация не очень. Врачи не обнадеживают. Моя матка не справляется с малышом, что-то вроде гипертонуса, я не очень разбираюсь в терминах, хотя и провела в больнице несколько месяцев.

Не знаю, почему моя матка хотела вытолкнуть малыша на свет раньше времени, почему не хотела удерживать его и заботиться о нем, ведь это ее главное предназначение, к которому она готовилась всю жизнь. А она хочет от него избавиться, как от чего-то ненужного и зловредного.

К проблемам с маткой выяснилось, что у меня проблемы с кровью. Не хватало железа. Да, и в моем характере не было ни железа, ни стали, как я смеялась с врачами почти на каждом обходе. Дурацкие повторяющиеся шутки, видимо, своеобразная защита организма от правды. А через месяц я не могла присесть от постоянного количества уколов в задницу. Эти уколы с магнием для лечения анемии очень болючие. На попу я села, когда Паше исполнилось полгода. Кормила малыша первое время лежа.

Мишины глаза распухли и заблестели, как только он заговорил о той минуте, как мать ему сообщила, что я в больнице и завтра он может меня навестить. То ли он намеревался заплакать оттого, что станет отцом, или оттого, что может не стать, или оттого, что я в опасности. А, может, ему было жалко самого себя и времени, которые он потратил на страдания последних суток.

Мать навещала каждые две недели по вторникам. Никогда не замечала в ней намека на соблюдение строгого распорядка, и первое время была уверена, что визиты выпадают случайно на вторник 16 часов дня, что она специально не подгадывает такое точное время.

Но проходили еще две недели, на часах 16.00, и она появлялась на пороге больничной палаты. Я медленно перекатывалась на бок и выбиралась из постели к ней навстречу. «Уже лучше? Что говорят врачи?» – наш разговор походил на отрывистые реплики и не имел ничего общего с нормальным диалогом двух родных людей. Скорее, на сцену мало знакомых персонажей кино, которым отвели незначительную роль в сюжете.

Сейчас думаю, что видела ее чуткость впервые, что это было проявление заботы. Редко кто умеет выражать любовь именно так, как мы об этом мечтаем. И мало кто рассказывает, как он предпочитает, чтобы его любили.

Способ показать любовь у всех разный, и часто не разобрать, что скрывается за тем или иным поступком. Особенно трудно у родственников понять, где есть скрытая любовь, а где есть отвержение и неприятие тебя.

И забота у всех по-разному проявляется. Думаю, что в тот момент мать меня на короткое время приняла и полюбила именно так, как мне тогда требовалось: скромными визитами раз в две недели, светскими беседами о моем самочувствии и отсутствием оценок – плохо или хорошо.

Из коллег меня постоянно навещала только Римма, все такая же замкнутая и неразговорчивая. Сказала, что на время декрета нашли мне замену, но велели не беспокоиться о ставке. Через месяц пришла директриса и подтвердила, что ждут моего возвращения. Она передала целый пакет рисунков и писем от учеников. Еще в посылке были мед и варенье, которые ученики с нескольких классов, договорившись заранее, принесли в школу из дома специально мне в подарок.

Я разрыдалась, когда увидела эти смешные рисуночки с надписью «Поправляйтесь». Там были вложены рисунки с пейзажами поздней весны или раннего лета, когда много зелени и солнца. Это обнадеживало, летом должен был появиться мой ребенок. Летом он обязательно должен был сам увидеть всю эту цветную палитру из своей маленькой колясочки.

Я долго хранила эти разноцветные листки, даже перебирала первое время, разглядывая и умиляясь. За это мы и ценим творчество: оно несет в себе энергетику, наполняет необъяснимым зарядом, умноженным на силу, теплоту и нежность. Творчество рождает в нас лучшее, откуда-то достает из самых глубин и вываливает на свет. И даже если все другое на земле отомрет, искусство останется не изживаемым.

Мне было плевать, кого я носила все эти месяцы и кого из меня вынут. Я молилась день за днем, чтобы малыш родился здоровым. Я пообещала себе, что больше не возьму и грамма в рот, лишь бы роды закончились благополучно и малыш был в порядке. Я все договаривалась и договаривалась с Богом, день за днем вела эти торги. Но, видимо, я плохой переговорщик.

Пашенька появился на 33 неделе. Это считается рановато, но не критично. Легкие вроде как открываются на 34 неделе. Но Пашка справился. Даже врачи сказали, что он боец и выглядел вполне себе упитанным, старше своих недель. Смешно звучит, да? Старше своих недель… Сначала счет идет на дни, потом на недели, месяцы, годы. А чем старше, то счет измеряют десятилетиями.

Осознанность от появления ребенка наступает не в момент рождения ребенка. После рождения я могла только на уровне эмоций осознавать, что есть ответственность за него. Теперь он на первом месте. Все его потребности, его благополучие на первом месте. А я где-то с краю, чтобы создавать это благополучие. Только об этом и думала в первые часы, когда его отнесли в палату новорожденных, а я осталась ждать своего часа встречи с моим сокровищем.

Крохотные пальчики, кукольные ладошки, сжатые в малюсенький кулачок, пяточки с размером в швейную иголку, носик с пуговичку. Чудо в миниатюре – эти новорожденные. И ничего прекраснее, чем первые месяцы материнства, я ни до, ни после не испытывала.

Ты знаешь, вот усталости я тоже никакой не помню, хотя Пашенька был очень беспокойный. Полночи кряхтел, а под утро заливался плачем и засыпал только на руках у меня. При этом никаких лишних движений он тоже не приветствовал, если я ходила и укачивала, то он верещал еще больше. Может, оттого, что мы с ним в основном лежали тогда в больнице и по палате я почти не передвигались: он барахтался во мне, а я боялась пошевелиться, чтобы не вызвать преждевременные роды. Но нам обязательно нужно было быть вместе.

Мне кажется, он и пошел в год и два месяца только оттого, что я не спускала его с рук. Муж уже к первому Пашкиному дню рождения ворчал, мол, пора его перекладывать к себе в кроватку, без дела год пустой стоит. А я взрывалась и верещала в ответ: «Что ты понимаешь в родительстве?». Муж не конфликтный у меня был. И видел, что я отдаю все силы ребенку и меня просто нужно немного поддерживать, но не давить. И поэтому он молчал.

На работе просили выйти уже с первого годика сына. Новая учительница на замену их не устраивала. Прямо до смешного, теперь директриса жаловалась, что новая – очень активная дама и лезет во все дела школы. Доходили слухи, что эта учительница ИЗО метит в руководители и мечтает сместить директрису. Хотя иногда сложно отличить факты от домыслов в том, что у них там по-настоящему происходило. Важно было то, что напряжение в школе росло, и сама директриса раз в месяц звонила и просила вернуться на работу. Михаил, конечно, ничего не говорил в лоб, мол, иди, нужны деньги. Но деньги были нужны, это правда. Экономили на всем: раз в неделю закупались на рынке, Миша покупал говядину и печенку, чтобы я и сын ели мясо, там же брали гречку и рис. Молоко и масло покупали фермерские, тоже на рынке. Одежку Пашке нам отдавали. Мы аккуратно ее носили, а потом передавали дальше по знакомым. Что-то сильно ношеное я подшивала. Может, раньше ткани были другие, а может, мы относились бережнее к вещам, потому что те вещи прослужили не одному поколению.

Еще меня постоянно преследовало чувство легкого голода. Фрукты, кроме яблок, и колбаса были тогда на праздник. Мы жили не для еды, но вот эти редкие гастрономические удовольствия были в радость. Мне кажется, вкус того сервелата, если очень сосредоточиться, то я могу ощутить у себя во рту.

Я оттягивала выход до последнего, но мне уже было невыносимо видеть, как Михаил надрывается за нас троих. Летом, когда сыночке исполнилось два, я вышла на работу. Были каникулы, поэтому я только иногда заходила в школу, готовилась к учебному году.

Про Сашу я не вспоминала, хотя частенько в голову приходила школа, мой кабинет, звук вбиваемых свай, лица учеников, а вот Саша и его история стерлись из памяти. Только когда заметила в толпе длинную худосочную фигурку и рядом низкорослого, на фоне парня, стоявшего рядом, грузного мужчину с девочкой первоклашкой, внутри похолодело от ужаса. Это тоже странно, как иногда наше тело реагирует на события, в прямом смысле – перехватывает дыхание, каменеет на сердце, холодеет внутри, – это не обороты речи, это попытка воспроизвести через слова наши физические ощущения.

Голова Саши болталась на плечах, как у только что повешенного. Руки безжизненно свисали, видимо, оттого, что куртка была на несколько размеров больше. Зачем было покупать на вырост, если он и так сильно вымахал за те пару лет с лишним, что я его не видела. К отцу Саши почти вплотную приблизилась женщина средних лет, с каре, лица было не разглядеть. Они разговаривали на таком близком расстоянии друг от друга, словно зажаты в толпе, без возможности сделать лишнее движение, чтобы кого-то не задеть. К женщине подошла Люда, староста Сашкиного класса, и под руку ее толкнула, женщина дернула плечом, отмахиваясь как от подлетевшей мухи, но Люда с силой одернула женщину и та подчинилась, отстраняясь от Сашиного отца. Сам Саша во время этой сцены демонстративно стоял отвернувшись.

Теперь в Сашином классе я буду вести уроки черчения. Наверное, будет проще оценивать результаты его работы. Мне вдруг отчаянно захотелось с кем-то посплетничать, выяснить, так ли они трясутся над Кливенко старшим и что стало с матерью Саши. Какое-то нездоровое желание покопаться в перипетиях одной незнакомой семьи.

Римма оставалась отстраненной. Даже когда с ней разговариваешь, ты никогда не уверен, здесь ли она. Взгляд сосредоточенный, сверлящий в точку, неподвижный, лицо застыло в одном выражении, а жесты отсутствуют: вы видели когда-нибудь, чтобы статуи жестикулировали? Может, эти замирания были необходимы для того, чтобы полностью сосредоточиться на разговоре? Может, это ее способ запечатлеть информацию, не отвлекаясь ни на что другое?

Я поднялась на четвертый этаж в физкультурный зал. Римма аккуратно раскладывала перед собой спортинвентарь так, как завоеватели любуются на добытые в сражении трофеи.

– Привет, Римма, как боевой настрой? – со всей дружелюбностью и легкостью, какая была возможна, спросила я.

Римма не обернулась и не разогнулась, свисая всем телом над скакалками и мячами. В углу были сложены гантели, там же стопка новеньких спортматрасов.

– Есть новости, сплетни? – я продолжала задавать вопросы в том же непринужденном тоне, хотя голос мой звучал смешно, с нотами фальши.

– Ладно, видимо, мне тут не рады, – проныла я. Римма обернулась и одарила меня улыбкой, на которую только была способна, – короткое движение губ, легкий незаметный тик, всего на несколько секунд, и я снова увидела окаменевшее лицо Риммы. Думаю, это можно было считать успехом.

– Все нормально. Два года выбивала из департамента образования новый спортинвентарь, – Римма рассказывала без хвастовства, но не буднично, в голосе проскальзывала едва ощутимая радость. – Как ругалась директриса: позорю школу, шлю письма в департамент. Я ничего не сделала, за что стоит ругать и возмущаться. «Римма Николаевна, перестаньте вести себя неподобающе, нельзя выпрашивать деньги у государства, государство само должно обеспечивать своих граждан и госинституты», – попыталась передразнить Римма, вышло даже не забавно, топорно, но суть я уловила.

– С родителей, значит, не стыдно собирать, а вот у государства, у которого для этих нужд в том числе, деньги предназначены, – нет, это позор! Где логика, ты объясни? Да, в стране сложный период, переходный, как говорят, и просят потерпеть, затянуть пояса, но людей-то обирать не хочется, а вот эти деревяшки, – Римма указала в дальний угол зала, где стоял новенький «козел», а в стене установлена деревянная лестница. Эти новички заметно выделялись на фоне облупившегося потолка с серыми разводами. – Противно, Оля, в этом участвовать, у обнищавших людей, которым не на что детей кормить, я должна просить сдать деньги? Я вот так не могу. Так мы еще не самая бедная школа, у нас половина учеников дети местных городских шишек, а толку? На какие такие шторы каждый год деньги уходят, если в классах они годами висят одни и те же. На окна пора собирать, ветрище дует. Я с октября опять тут буду скакать, газетой и ватой окна заклеивать. Думаешь, спасибо эта мымра сказала за несколько лет? Нет, фыркнула на меня, когда месяц назад рабочие приезжали стенку монтировать. А как этого «козла» увидела, вообще заверещала, как второе пришествие своими глазами увидела. «Римма Николаевна, 45 школ в городе, а вы все одна решили забрать, теперь нам точно на годы финансирование закроют. А как же библиотека? Новые книги? Не находите, что детям полезно не только скакать и прыгать, но и в голову знания закладывать!». А я, Олька, смолчала на это.

Я проигнорировала ее последнюю фразу.

Есть люди, которым не возразишь, как ни старайся, все равно в дураках останешься. Они уверены в своей правоте и непогрешимости. Мне бы самой научиться вовремя включать голос, но, как назло, замыкает, когда вижу перед собой несправедливости.

Под градусом я другая, воительница и боевая единица, прущая на неприятеля. Только чуть голос повысь, обхай меня, так зверь проснется, и его не удержишь. Но тогда я никак не могла взять в толк, что если пьяной я могу быть смелой, то это качество во мне уже есть, просто что-то мешает ему проявляться в полную силу. Не задумывалась, что я и отважная, и говорливая, когда надо. Я прожила большую часть жизни с ощущением, что мир, сговорившись, ополчился против меня. Но, видимо, каждый из нас ведет невидимую войну с выдуманным миром, где каждый чужак убеждает усомниться в себе и правильности поступков.

Я мотала головой в знак согласия на Риммину тираду, чем я еще кроме своей раскачивающейся головы ей могла помочь?

– Надо по-человечески, Оля, к людям. Отломись нога у старого козла во время упражнений, ребенок все переломает, а мне отвечать. А эти перекладины вообще были опасны, чтобы стоять под ними, куда там на них забираться. Нормативы надо выполнять, и если что случится, то я несу за этих детей ответственность. Директриса получит взыскание, а я реальный срок. А я еще пожить хочу, переплыть Ла-Манш, – и тут она осеклась.

Зато я быстро подхватила ее последнюю фразу:

– Ого, да у тебя мечта! Это ж не мечта, а мечтище – переплыть Ла Манш. Она грандиозная, Римма, я в восторге, – еще чуть-чуть и я бы бросилась ее обнимать, но побоялась реакции своей коллеги.

– Брось, это обычные соревнования на открытой воде. Расстояние внушительное, мне бы хотелось себя испытать именно на существенной дистанции. И там за тобой следить будут на лодках, все под контролем. – Римма обращалась ко мне с вопросами, продолжая стоять вполоборота. – Так, я все посчитала, проверила, ты уже все на сегодня? Как тебе первый день?

– Да, скоро Пашку забирать. Так ревет, когда его в яслях оставляю, у меня сердце рвется в мелкие клочья. На что мне все это, если я с сыном не могу провести времени столько, сколько мне нужно.

– А ему тоже много чего нужно, – оборвала меня Римма.

«Сочувствия здесь не дождешься», – промелькнуло в голове.

– Ладно, до завтра тогда, – я развернулась, и зал наполнился глухим стуком удаляющихся каблуков.

Только дома я вспомнила, что ничего не узнала про Сашу.

Мне трудно принимать решения, наверное, потому, что я дозволяла другим бесцеремонно хозяйничать в моей жизни. С возрастом попыталась включиться в гонку «сделай выбор и забудь», но мои собственные решения принимались под влиянием среды, и я так и оставалась в неведении, чего хочу от жизни, кроме того, чтобы больше времени проводить с сыном.

У Риммы была не то, что мечта, у нее была цель в жизни. У меня было множество рутинных задач: забрать Пашу из садика, зайти в магазин, купить продукты, приготовить ужин. Я не помню, кто из классиков, а может, и не из классиков сказал, что почти все наши мечты можно осуществить до конца недели, но мы растягиваем это на всю жизнь. Так вот у меня не было даже простой недельной мечты.

У каждого обязательно должна быть мечта, вера в невозможное, но однажды осуществимое. Когда от тебя все отвернутся, только вот эта глупая, несуразная мечта и будет поддерживать на плаву. Так что подумай хорошенько и не дай затянуть себя в болотную трясину рутины. Даже просыпаться легче по утрам, когда открываешь глаза с мыслью, что тебя ждет большая цель впереди, и сегодня ты сделаешь еще несколько шагов на пути к ней.

Я, наверное, несколько месяцев обдумывала свою глобальную мечту. Потом как-то эти мысли исчезли из головы, а на замену пришли банальные, вроде тех, что сегодня приготовить на ужин, где сыночке достать курточку на зиму и новые сапожки, как уговорить Михаила отложить денег на поездку летом в Геленджик или Минеральные Воды или, может, самой откладывать на отдых, по крайней мере, попробовать.

Первое время я ждала какого-то подвоха от Саши, что он выкинет что-то запредельное на моем уроке. Даже и не вспомнить, чего я такого страшного от него ожидала. Но он поступил по-другому: перестал появляться на моих уроках. Игнорировал очные уроки черчения, но исправно передавал через одноклассника выполненные задания, кстати, за которые я ставила заслуженные четверки.

В этот раз я не взяла на себя функции начальника, а пришла к его классной и рассказала, что он не посещает мои занятия. Та заверила, что разберется. Я не знаю, в чем заключались ее разборки, но Саша так и не появился на черчении и после моего признания. Иногда во время урока я видела этого «протестного мальчика», как я его называла, под окнами в компании ребят, раскуривающих сигареты.

Свои претензии к вопиющей, на мой взгляд, ситуации я обрушивала на Михаила. Он довольно отстраненно меня слушал и обычно говорил одно и то же: «Это не твое дело, не лезь». «Ты донесла на него вышестоящему руководству, на этом твоя миссия закончилась». «У тебя есть своя семья, ею и надо заниматься». Или отшучивался от меня фразой: «Не влезай, убьет».

Понимаешь, Света, я тогда видела все очень четко, но слишком прямолинейно: или строго белое или строго черное. Если несовершеннолетний мальчишка вот так нарушает общий порядок, игнорирует правила, прогуливает, бунтует, то обязательно вырастет маргиналом общества и преступником. И кто потом будет виноват? Школа, которая потворствовала нездоровому поведению ученика. И я внутренне негодовала, что этот подросток так легко обманывает систему и все закрывают на это глаза.

После зимних каникул ребята, его одноклассники, перестали передавать проверочные работы Саши. Я подловила «протестного мальчика» на перемене, как фанатично влюбленная девица, и попросила приносить выполненные задания, иначе я его не аттестую. Он засмеялся мне в лицо. Не уходил, не пытался оправдаться, а смотрел на меня сверху вниз, не произнося ни слова, задорно подхихикивал на мои реплики.

Через пару недель все повторилось, я остановила его в коридоре с просьбой приносить заданные на дом работы, а он громко расхохотался, будто я только что рассказала страшно смешную шутку. Люда, заметив, как я беспомощно стою напротив Саши, пока тот картинно обхохатывается, вступилась за меня:

– Кливенко, что происходит? – строго сказала она учительским тоном с нотками попискивания.

– Дочь шлюхи не имеет права задавать мне вопросы, – вытирая слезы, ответил Саша.

– Саша, что ты себе позволяешь? Сейчас же извинись, – теперь была моя очередь защищать старосту.

– Пойдемте, Ольга Юрьевна, – попросила Люда умоляюще, – только не здесь.

И она вцепилась в мое запястье, оттащила от ученика, словно я ребенок, который не слушается на детской площадке и которого надо привести в чувства, уводя домой от причины раздора.

Люда, оставшись наедине, молчала и не поднимала на меня глаз. Видимо, она еще не научилась скрывать свою боль от других, и по ее глазам в тот момент можно было прочитать, как она борется внутри с чем-то очень серьезным. «У Саши характер меняется, он злится на весь мир», – уставившись на свои ботинки, проговорила Люда, и мы с ней о том случае в школьном коридоре больше не заговаривали.