Текст книги "Дневник алкоголички"

Я уже сама мечтала отлупить Сашку. Ну, каков наглец, стоит учительница перед ним, а он согнулся пополам и ржет, периодически утирая лицо от истерических слез. Теперь своих одноклассниц обижает. Ну, где видано такое безнаказанное поведение?! Зачем он меня так испытывал тогда? Зачем провоцировал?

Но он с отработанным мастерством добивался своего: недовольство сваливалось упреками на меня, он выходил сухим из воды.

«Ольга Юрьевна, оставьте мальчика в покое. Это факультатив. Он на архитектуру не собирается. Не портите, пожалуйста, ему аттестат тройками. Мы решим вопрос. Он же избавил вас от своего присутствия, разве вы не этого добивались?».

И это так меня увещевал заслуженный педагог СССР, а теперь России. Заслуженный учитель года. К чему дается столько званий, если не можешь справиться с зарвавшимся учеником?

Я сдалась. Прекратила на него жаловаться и классной, и директрисе, тем более отлавливать его в коридоре и просить принести работы. Система безжалостна, и точно не будет с тобой церемониться, если ты решишь пойти против нее.

В самые обычные дни происходят самые страшные трагедии. Я не могу вспомнить ни одной детали того дня, хоть что-то, что предвещало бы начало конца. Я силюсь покопаться в памяти и наткнуться на скромный намек, на одно маленькое предзнаменование беды. И ничего.

Это был до банальности обычный рабочий день. Я сидела в кабинете, разбирала работы шестиклассников. Впереди было «окно» в два урока, поэтому я настроилась проверить все за один раз и не прикасаться к работе дома. Я была не из тех учительниц, которые могут протрындеть в учительской свободные часы, а потом брать работу на дом. Не всегда и у меня получалось, но я старалась доделать всю внеурочную работу в стенах школы, а дома обойтись без проверочных. По вечерам могла готовиться к урокам, читать чужие лекции и думать над структурой занятия, но это я уже воспринимала не как работу, а как самообразование, самосовершенствование себя как педагога.

Я даже слегка вздрогнула, когда Римма ворвалась в кабинет.

– Ты должна меня спасти! Умоляю тебя, – задыхаясь, воскликнула Римма то ли от волнения, то ли оттого, что она бежала быстро и издалека. Римма принялась размахивать руками в знак того, что отказа она не примет. – Мне прислали документы от организаторов, но почта подвела. Я сейчас должна ехать на вокзал, чтобы передать с проводницей мои документы, в Москве их встретят, и я успею получить и визу, и аккредитацию. Это всего на два урока. Директриса в курсе. Ничего сложного. Они бегут три километра. Пробегутся во дворе и сразу в зал. Тут комиссия по школе ходит. Нельзя чтобы дети разбрелись по коридорам, а то меня уволят раньше времени. С меня все, что угодно. Прошу, Олька, ты единственная, кто может помочь.

У меня от количества информации за один промежуток времени закружилась голова. Она тараторила и тараторила, и все сводилось к тому, что у меня нет выбора, как встать и идти на четвертый этаж забирать 9 «А» класс. Римма уже не поднялась со мной, чтобы предупредить их.

В зале стоял привычный гул: девчонки хихикали, разделившись на несколько группок, человек шесть парней в одной компании и двое мальчишек, которые были вечно сами по себе, стояли отдельно. Саша как предводитель этих пяти сидел на лавочке, остальные плотной броней возвышались вокруг него. И только когда я привлекла детей парой хлопков в ладоши, Саша вскочил на ноги.

– Ребята, сегодня я проведу урок. У нас осталось 40 минут. Мы спускаемся и бежим три километра, потом все так же дружно поднимаемся наверх сюда, а потом все свободны.

Тут староста класса, Люда, громко запищала:

– Ольга Юрьевна, у нас же два урока физкультуры, вы не в курсе? – у нее был тоненький голос, как струйка мелкого ручейка, когда она говорила, но вот когда ей нужно было сказать громко, во всеуслышание, то он превращался в звук ножа по металлу. Аж вздрагиваю, когда вспоминаю.

– Ладно, ладно, – тут же попыталась я закончить эту фонетическую пытку. – Идем бегать. Потом перемена, потом возвращаемся в зал. Сейчас я вас отмечу. Где журнал?

– За ним надо сходить, он в учительской, – отозвалась уже гораздо спокойнее староста. – Я могу сходить. На стадион принести?

– Да, Люда, спасибо. Не задерживайся по пути, пожалуйста. Ребята, спускаемся, только максимально тихо. Давайте не подводить Римму Николаевну.

Наверное, только это «не подводить» и уберегло от нового Сашкиного бунта перед одноклассниками. Если бы на кону стояла моя карьера, то спускался бы класс так, что слышали на окраине города. Но Сашка Римму пожалел. Не был он плохим парнем, своенравным – да, вредным – да, но человечным. Только какая уже разница, каким он был и что мог затевать.

– А мы на время бежим, или как? – спросили из толпы, когда мы стояли на беговой дорожке. Я переминалась с ноги на ногу, уставившись вниз. Туфли заляпались в грязи, пока дошла до кромки футбольного поля. Сам трек был сухой. Я потопала каблуками, в надежде избавиться от шматков прилипшей влажной земли на обуви. Люда, запыхавшись, уже примчалась с журналом в руках, и все ученики внимательно ждали от меня команды к старту.

– Если хотите, я отмечу где-нибудь на листочке время?

– Ну, или нарисуйте нас, – заржал Саша во весь голос, и разные женские голоса ему мгновенно подхихикнули.

– Начинаем с мальчиков. Стройтесь, ребята, – Саша встал со всеми. Мне показалось, что часть одноклассников недоуменно на него посмотрели. Я не придала этому значения. Может, они так смотрели, ожидая, какую он выходку устроит до конца моей почти полуторачасовой пытки.

– Бежим на скорость? – я попыталась взбодрить молодежь то ли вопросом, то ли утверждением. Секундомера, разумеется, у меня не было с собой, и я взглянула на минутную стрелку наручных часов.

К Сашке приблизился кто-то из парней, сейчас не вспомнить кто, и что-то шепнул. На что Саша почти оттолкнул его со словами: «Не лезь. Не твое дело».

Саша пробежал первый круг с отрывом, или, что вероятнее, остальные мальчишки бежали в пол силы, как-то уж медленно. Но я никогда не была спортивной особой, поэтому списала маленькую скорость на то, что парни берегут силы. На втором круге Саша стал откровенно сдавать. И когда он пробегал мимо, я крикнула вдогонку:

– И это все, на что ты способен? Оказывается, и спорт – не сильная твоя сторона.

Я рассмеялась почти так же, как он, когда встречал меня на переменах, и даже попыталась присвистнуть ему в след: «Вперед, бойцы!».

Саша переходил на шаг. Его давно обогнали одноклассники, некоторые уже бежали по третьему кругу.

– Беги, Саша, хватит симулировать, – заорала я не своим голосом.

Я открыла журнал 9 «А» на странице «Физическая культура». «Он и тут умудряется выехать, – во мне все закипело, как только я посмотрела табель успеваемости Кливенко. – Одни пятерки, за бег, в том числе, а при мне опять саботирует занятие».

Саша остановился в метре от меня, задыхаясь, лицо у него побледнело, он наклонился, опираясь руками на колени, и смотрел исподлобья:

– Ольга Юрьевна, ставьте «незачет». Мне что-то тяжело, я устал сегодня, – он говорил с размазанной по лицу улыбкой, хотя голос звучал серьезно.

– Не придуривайся, Саша, после трех кругов тебе уже плохо? Курить меньше будешь. Не зли меня, – процедила я сквозь зубы.

– Да, пожалуйста, как будет угодно.

Саша развернулся и попробовал пробежать трусцой. Сделал несколько вялых подскоков, замер и согнулся пополам.

«Вот засранец. Опять надо мной потешается», – я готовилась к очередной тренировке моего терпения, наблюдая за половинчатой фигуркой «протестного мальчика», обращенной ко мне спиной.

Саша, не разгибаясь, таким же сложенным свалился на бок. Ребята, сдавшие норматив и девчонки, которые стояли неподалеку, подбежали к нему. «Ольга Юрьевна, ему плохо», – завопили ученики, тут я сама сиганула к нему. Сашкино лицо застыло в белой глине. Пульс не удавалось нащупать. Дети орали что-то со всех сторон, девчонки визжали, словно перед ними лягушка, таракан и гадюка одновременно. Это был не тот гул, который полчаса назад нарастал вокруг меня в физкультурном зале. Кто-то догадался сбегать за медсестрой. Я только повторяла бессвязно: «Саша, держись. Разойдитесь, дайте ему кислород. Вызывайте скорую. Бегите в школу».

Губы у Саши приняли винный оттенок. Но я до последнего надеялась, что он дурачится. Вот такой грандиозный розыгрыш он задумал – рассказывала бы я вечером мужу. Подрисовал фломастером губы и картинно свалился на глазах у одноклассников, представляешь!

Медсестра прибежала со стетоскопом и пыталась услышать пульс на его запястье. Я умоляюще смотрела на нее. Она утвердительно кивнула: «Слабый. Дави двумя руками. Я буду считать».

Стоило бы каждый год учителям проводить курсы по оказанию первой помощи, а не только нагружать бесконечной бумажной работой и дополнительными отчетами. Бумажки не спасут от умирающего ребенка на ваших глазах, да и медсестра одна, а детей много.

Я давила со всей силой, ладонями ощущая его ребра. Катя вдыхала в него воздух, грудь слегка надувалась. Мы слышали сирену скорой помощи, но я неотрывно следила за Катей, погружаясь в гипнотическую зависимость от ее точных, казавшихся мне надежных, движений. Она приказала ученикам бежать встречать машину, и только тогда я заметила, что вокруг нас толпятся учителя и еще с десяток учеников и у всех один и тот же потерянный взгляд: они застыли в безмолвном ожидании. Через секунду Катя заорала мне в лицо: «Дави, чего ждешь».

Скорая въехала на стадион, оттуда вылетело двое мужчин, которые проворно открыли машину и вытащили каталку. Я отползла, чтобы дать им возможность погрузить мальчика. Медсестра Катя уехала вместе с Сашей.

Я сидела на размякшей весенней земле, в твидовом платье, заляпанном в грязи по пояс, ноги ощутимо промокли. Людка склонилась надо мной, положа руку на плечо, ее голос впервые звучал приятно и даже нежно, без фальшивых фальцетных нот: «Ольга Юрьевна, вставайте, пожалуйста. Хотите, я помогу вам оттереть платье?».

Я ухватилась за ее руку, и она потащила меня наверх, возвращая в вертикальное положение. Ноги дрожали, хотелось снять туфли, пройтись по земле, чтобы почувствовать какую-то опору под собой.

Из школы высыпало с сотню учеников, много каких-то незнакомых женщин в бесформенных серых костюмах. Эти женщины походили на пародию доморощенных чиновниц. Впрочем, это и были чиновницы из департамента образования. Какая удача отловить действительно что-то стоящее в рутине, когда все только и делают, что готовят показательные уроки. Выученные ответы на четко сформулированные вопросы и лес рук. Кого и что они этим проверяют? Умение учителя выдрессировать класс на один урок?

Почему я нахожу со временем, что школа для детей – это жизнь в миниатюре, а для учителей – пародия на саму жизнь? Может, все мое мироощущение изменил один урок физкультуры, на котором меня не должно было быть.

Михаил как-то узнал о Саше, потому что они с сыном ждали меня дома, и я зря делала крюк до садика. Михаил молчал, поэтому я заговорила с ним первая:

– Сегодня я убила ребенка, – почему потребовалась такая обвинительная формулировка? Но внутри я подписала и себе смертный приговор, плохо отдавая отчет, как именно. – Римма попросила ее заменить на физкультуре. Саша побежал три километра. Он признался, что неважно чувствует себя уже после круга третьего или четвертого, а я орала: «Беги, беги, прибавь скорость». И он умер на моих глазах.

Миша держал паузу. В ответственные минуты он подбирал слово к слову, чтобы выдать из себя что-то стоящее.

– Это был несчастный случай, Оля. Ты это должна запомнить. Ребенку стало плохо, ты оказала первую помощь. Возможно, и скорой надо было поспешить, и рядом была квалифицированная медсестра. Тебе известны подробности? Что-то ясно?

– Он скончался в скорой. Они не успели его довезти. Завтра иду к следователю давать показания. Потом в департамент образования. Не знаю, в каком порядке только. Римма будет со мной. Завтра и в школе будут опрашивать свидетелей.

– А почему тебя тащат к следователю, если следователь сам придет? Это кажется странным, – Миша выглядел растерянно, Паша сидел на руках у отца за кухонным столом и разукрашивал альбом с героями Простоквашино.

– Мишенька, я ничего не знаю, – простонала я. – У нас есть что выпить?

– Тебе лучше сейчас отказаться от спиртного. Они могут завтра проверить тебя на наличие алкоголя в крови, ты потом до конца жизни не отмажешься от этой истории. Поэтому не вляпывайся на пустом месте. Вместе выпьем, когда разбирательства закончатся.

– Я его убила, родной, я убила ребенка, – я ревела взахлеб и требовала жалости к себе, но Михаил не был настроен меня жалеть или показывать видимое сочувствие. Он уложил Пашку и вернулся ко мне на кухню.

Муж вставал из-за обеденного стола, выходил из кухни, снова заходил, говорил пару банальных фраз или давал указания насчет будущего расследования: «Ты ничего не знала о его здоровье». «Тебя попросили подменить учителя, все учителя помогают друг другу». От его мельканий перед глазами откровенно мутило, лучше бы он убрался с глаз со своей болтовней и дал мне спокойно выпить, но он сыпал и сыпал советами, как никогда.

В дверь позвонили, причем настойчиво, три-четыре резких звонка почти без остановки. Михаил бросился в коридор открывать. Я сидела в оцепенении на кухонном табурете, передо мной стоял холодный чай и лежали сливочные вафли, к которым я так и не притронулась.

На кухню влетела Нина Петровна и на первых секундах мне показалось, что она цитирует Михаила, только своим голосом:

– Оля, это несчастный случай. Трагическое стечение обстоятельств. Мы всем коллективом тебе сочувствуем. Это не твоя вина. Мы все видели, весь департамент образования области видел, как вы с Катей пытались откачать ребенка. Это могло произойти в любой момент. У него были проблемы по здоровью, но он запретил об этом рассказывать в школе. Он не взял освобождение от физкультуры. Саша был в курсе о своей допустимой нагрузке. Ответственность на нем и его семье. Ты сделала все, чтобы спасти мальчика.

Я разглядывала кухонные табуретки с обтертой обшивкой и деревянными резными ножками, крутила кружку в руках и прилежно кивала. Умные взрослые знают, как выпутаться из сложных ситуаций, они пришли, чтобы защитить меня.

Нина Петровна воодушевленно вещала, но продолжала стоять на ногах, будто боялась присесть и помять свое пальто, которое так и не сняла в коридоре. От её ядрено накрашенных губ осталась ярко-красная обводка по краям рта. Но меня не трогали ее проникновенные речи, она была здесь не за тем, чтобы помочь мне.

– Меня не будет ни на комиссии, ни у следователя, – директриса развязала кушак и расстегнула пальто, оперлась спиной о стену, воинствующий тон ушел из голоса. – Я думаю, ты справишься, судьбы многих людей сейчас под ударом. Ты потонешь – и потянешь нас за собой, даже если и не желаешь зла никому. Я, Римма, Катерина и ты – это только верхушка айсберга. Как они захотят нас наказать, если увидят в наших действиях халатность, неисполнение должностных обязанностей? То, что разбирательство будет серьезным, – это очевидно. Кливенко тоже задействует тяжелую артиллерию, я не сомневаюсь. Хорошо, что мы не в Америке, в суд за моральный вред он на нас не подаст. Нечего с нас брать. Но вот по инстанциям затаскает. Оля, соберись сейчас, дисциплинарные взыскания мы переживем, увольнение – да, но вот уголовный срок или даже условный – это клеймо до конца жизни.

Директриса была права: это было противостояние сильных мира сего с другими, такими же непотопляемыми. Из нас троих сделали «козлом отпущения» Римму и основную вину возложили на нее. Она не присутствовала на уроке, хотя несла ответственность за детей, то есть и вина за событие, повлекшее смерть, на ней. Ее уволили, нам вынесли выговор с директрисой. Дмитрий Кливенко перевел младшую дочь в другую школу, что было закономерно.

В школе на первом этаже соорудили небольшой мемориал, посвященный Саше, там висела его фотография и стенд с прикрепленным ватманом, где каждый мог оставить послание для Сашки. Ватман исписали за день, потом я перевернула лист и его тоже исписали. За месяц разбирательств я сменила четыре листа. Сашке писали, что скучают по нему, передавали привет, словно он попал в больницу, скоро поправится, выпишется и навестит ребят.

Директриса утром, проходя мимо этой доски памяти, недовольно морщилась, смотрела на электронные часы с зелеными цифрами, отворачивалась и шла в свой кабинет.

Когда увидишь слабую сторону человека, его несовершенство, то перестаешь бояться, а чаще – перестаешь его воспринимать за серьезную угрозу. Нина Петровна – испуганная женщина за пятьдесят, которая держала в страхе коллектив и руководила школой по собственным правилам, и больше всего боялась эту власть потерять. Вся ее дымка непререкаемого авторитета рассеялась. «Король голый» – и ничего больше. Я бы спокойно могла ее называть теперь на «ты». Обращение на «ты» для меня было – не уравниванием нас, в нашем случае – демонстрация свержения ее власти. «Ты» такая же, как мы. «Ты, Нина» – не особенная. «Ты» боишься, как мы, переживаешь и живешь в страхах, как все.

Но я уже включилась в игру по правилам: молчи вовремя, держи дистанцию, сохраняй нейтралитет и никого не унижай прилюдно.

Я была уверена, что однажды он появится. Не знала, где, как, при каких обстоятельствах, но была готова к разговору и прокручивала его в голове сотни раз. Все эти миллион «мне жаль», «он был прекрасным мальчиком», «нет слов, чтобы выразить мое сочувствие и боль от утраты».

На похороны ни я, ни Римма не пошли, это было распоряжение директрисы. Михаил тоже настоял, чтобы меня не было на кладбище. Но вот почему? Если мы не убийцы мальчика, почему нам нельзя прийти и выразить сочувствие? Пусть все увидят наши слезы. Пусть увидят наше сожаление. Но мы с Риммой подчинились, и нас не было на похоронах, а Нина была. Она стояла в толпе подростков и говорят, что слезы капали из глаз, но шел дождь, поэтому Людка была не уверена, кому принадлежала вода: директрисе или небу.

Люда позвонила вечером и рассказала в подробностях, со своей юношеской эмоциональностью все увиденное, как Нина стояла на каблуках, которые проваливались в глинистую землю, в руках у нее были гвоздики в тон губ и черное приталенное пальто, в другой руке она держала зонт. Отец с девочкой стояли в окружении, видимо, своих родственников. Сашу похоронили рядом с матерью. Год смерти у них был один.

Сашку закопали, но дети еще долго не расходились, пока Сашин отец не приказал всем рассаживаться по автобусам и ехать в столовую. Люда говорила, что дождь пошел стеной, когда опускали гроб и закапывали. Дети заревели в голос, мужчины тоже. А когда там, где была яма, возник холм, дождь прекратился, и выглянуло солнце. Все закончилось. Земля приняла Сашу.

На поминках никто не напился из взрослых. Одноклассники и остальные друзья Саши немного посидели, потом разошлись сами, кого-то забрали родители.

«Ольга Юрьевна, как-то это буднично было. Вот мы сидим за столом, раньше мы так же собирались в школьной столовой на большой перемене, а сейчас перемена затянулась – мы все такие знакомые друг другу, сродненные одной трагедией, сидим растерянные, видя всю уязвимость жизни».

Из Люды мог получиться оратор, политический деятель, если бы не ее мерзкий фальцет, на который она переходила от волнения, и какую бы мудрость потом ни говорила, слушать ее становилось невозможно. Но Люда была на другом конце провода, на нее никто не смотрел и ни перед кем было держать свою недостижимую планку совершенства, поэтому она делилась детской мудростью, как умела.

Я пришла на кладбище на следующий день с Людой, она согласилась меня проводить до места. Я положила 16 гвоздик на свежую могилу. И теперь можно было пореветь, не опасаясь Людкиной реакции. После чужой смерти на многие вещи смотришь проще. Смерть на время снимает с нас маски, отбирает права и правила, по которым мы жили раньше, и взамен обнажает наши слабости и страхи.

– Где Сашин стенд? – Марья Андреевна высунулась из окошечка гардероба и удивленно хлопала на меня глазами.

– Милая моя, утром все было. Я вот два часа тут сижу, не поднималась наверх, – Марья Андреевна так по-детски отвечала на любые претензии, что иногда доводила меня до истерики. «Вам уже под 80! – внутри меня все бушевало. – Нельзя хлопать глазками, как пятилетняя девочка, когда вам задают вопросы». – Но я обычно взмахивала руками и разбиралась самостоятельно, потому что ответов получить от нее было невозможно.

Три перемены подряд я забегала в учительскую и спрашивала, кто снял плакат и разобрал стенд. Разыскала Люду с тем же вопросом, остановила на перемене одноклассников Саши. Вышла на улицу во двор и отыскала трудовика и дворника. Все удивленно разводили руками на манер Марьи Андреевны. Последний Сашкин ватман с пожеланиями на сороковой день, его фотография, несколько игрушек – все растворилось бесследно и ничего не напоминало о существовании импровизированного мемориала.

– Верните все, что забрали, – я удивилась силе своего голоса и того напряжения, которое в нем звучало. – И не смейте отвечать в духе: «Не знаю, о чем ты?». Очень удобно сделать вид, что ничего не было, да? Нина Петровна? Нет ребенка, нет мемориала, нет трагедии? Можно и дальше добиваться идеальной картинки, класс выпустится, история забудется?

– Что ты тут раскомандовалась? Надо было выступать в другом месте. Уже забыла, как мы все твой зад прикрывали? И никакой благодарности, что тебе сохранили карьеру и место, – директриса легко включалась в открытое противостояние, ее это забавляло, покричать с кем-то на повышенных тонах, с тем, кто ниже по статусу и положению.

– Не хотите хранить память, верните все мне, – я настаивала с неведомой доселе агрессией, опять пыталась спасти мальчика, как тем прохладным весенним днем.

– Забирай хлам, но чтобы тут не оставалось сегодня же. Никаких больше стен плача в моей школе, ты уяснила? – она кивнула на платяной шкаф, и я метнулась к нему. Ватман был смят пополам, игрушки валялись внизу. Я нагнулась, чтобы подобрать и унести с собой.

– Нет, заберешь все вечером, когда тут никого не будет. Не надо разгуливать с этим по школе, – всем своим видом Нина Петровна показала, что разговор закончен, и она больше не намерена обсуждать со мной ее распоряжение.

Честно говоря, я надеялась повесить плакаты в классе в память о Саше, может, на год, может, больше. Я не могла вычеркнуть мальчика из жизни, притвориться, что его не существовало.

Римма с такой характеристикой больше в школу не попала. Мы так и не поговорили по душам после той ее спонтанной просьбы в классе. Я собиралась позвонить, но каждый раз напоминала себе, что только по ее вине оказалась втянутой в эту историю. На меня находила ненависть и отвращение и я сбрасывала номер, даже если слышала ее голос в трубке.

Мы пересекались, когда шло разбирательство по Сашке в школе, она забирала документы, потом еще раз в департаменте образования в коридоре. Я каждый раз надеялась, что она дождется меня, выходила из кабинета, но никого не было ни в коридоре, ни на улице. Пересекаясь, даже на те несколько секунд, между нами возникала удушающая неловкость, поэтому мы и не пытались выдавить из себя банальные фразы, только кивали друг другу.

Общая беда или сближает или разводит навсегда, оставляя неприятный след на каждом. Мы замарались и не пытались это с себя смыть. Почему я отделалась от отца Саши формальным сочувствием, когда встретила его на одном из опросов свидетелей, не бросилась в ноги с извинениями? Послушалась постороннего человека и не пошла на похороны ребенка, к чьей смерти причастна. Эти сожаления будут грызть меня до конца жизни. Моя слабость и безволие, которыми другие люди воспользовались, превратив меня в жертву в очередной раз.

Мы с Риммой были преступницами, как бы ни заменяли на риторику и удобные объяснения, мы допустили непростительную ошибку и даже не пробовали загладить вину перед родственниками. Наверное, Кливенко старший как всякий отец, хотел услышать слова раскаяния в том, что на нас есть груз ответственности и вины. Ему были нужны признания, чтобы забрать у него часть боли. Но мы смалодушничали. Я малодушничала. Раз за разом.

Он поджидал меня у дома. Сама удивляюсь, как Сашин отец не сделал этого раньше. Я шла с сынишкой за руку, вовсю светило солнце уже по-летнему. Мы возвращались из сада. Это была самая приятная часть дня – услышать, как Пашенька делится со мной чем-то сокровенным: «Мама, а знаешь, как прошел мой день?». Предложения у него еще тогда были бессвязные, к трем годам он говорил мало, но для мальчишек это считается нормой, что они не сразу становятся разговорчивыми. Но Пашке все равно не терпелось рассказать о своих открытиях за день.

Дмитрия я заметила у самого подъезда. Он присел на лавочку, облокотившись руками о колени, смотрел в землю. И если бы я не поздоровалась сама, может, он и не обратил на меня внимания, но тогда зачем караулил. Он медленно привстал, когда я его окликнула. Удивительно, что я не почувствовала угрозу от него. Он был там, чтобы разобраться.

– Дмитрий, здравствуйте, я должна была сама вас разыскать и поговорить, – мне требовалось выпалить все, что у меня накопилось внутри, как можно быстрее, до того как внутренняя решимость исчезнет. – Мне очень жаль. Я не догадывалась, что у него есть проблемы с сердцем. Я не заставляла его бежать.

– Дети говорили другое, – я чувствовала, как этот мужчина устал, вымотан бесконечными бессонными ночами, как он силится мне поверить. Мы вообще в жизни готовы поверить во что угодно, лишь бы от этого стало легче.

– Я, возможно, подтрунивала над ним, не скрою, мне не следовало говорить ему, чтобы он продолжал бежать. Но он сам не остановился. Что он хотел доказать? Это трагическая случайность, Дмитрий. Это могло произойти в любой момент, независимая экспертиза подтвердила это на разбирательствах. Вы сами при этом присутствовали.

– Нет, – он сжал руки в кулаки и резко наклонился вперед так, что я инстинктивно отскочила. – С его пороком люди живут до старости и даже занимаются спортом. Они с кардиологом давно выработали нагрузку, он знал свою норму, но вы орали на него, чтобы он бежал дальше, несмотря на то, что ему было плохо. Все ребята в классе это подтвердили! Как вы спите по ночам? Как вы с этим живете? – Он обхватил голову руками и на асфальт с его лица упали две крупные капли.

– Мама, дядя плачет, – Пашенька все дергал за руку и внимательно смотрел на меня во все глаза, требуя ответов.

Я присела рядом с Дмитрием. Это был не кадр из семейной мелодрамы, где люди обнимают незнакомцев, откровенно сочувствуют и тем несчастным волшебным образом становится хорошо. Я могла сказать ему только то, чего он, наверное, ждал от меня:

– Мне очень жаль. И мне всю жизнь предстоит с этим жить. Нет страшнее потери, чем потеря собственного ребенка, я вас понимаю. Саша останется навсегда в моей памяти. Мы живы только, если о нас помнят. Я знаю, что нет слов утешения, от которых мгновенно полегчает. Скажите, чем я конкретно могу помочь и я все для вас сделаю. Потеря Саши – это невосполнимая утрата.

– Он что-то успел сказать? – Дмитрий поднял на меня глаза в надежде, что я открою тайну, которая что-то прояснит для него. Но Сашка ничего не успел сказать, я думаю, он и не понял, что умирает или может умереть внезапно из-за своего характера и попытки доказать свою правоту.

Я отрицательно покачала головой:

– Он не хотел сдаваться. Он был бойцом, Дмитрий. Вы и сами прекрасно знаете своего сына, – я оговорилась, до сих пор не могла произносить о Саше в прошедшем времени. Я старательно цеплялась за настоящее, даже в таких мелочах. – Вам ребята рассказали о памятном стенде в школе? Я сохранила все плакаты, которые они исписали. Приходите завтра в школу, я вам все передам.

– А разве его уже сняли? – лицо Дмитрия слегка побагровело.

– Руководство школы решило снять после сорокового дня, чтобы больше никого не смущать.

– Смущать? – Сашкин отец резко вскочил на ноги так, что я снова отшатнулась и передвинулась от него на край лавочки. Он наклонился надо мной и злобно зашептал, таким же пугающим голосом, каким проводят оккультный обряд. – Смущать детской смертью, которую сами допустили? Удобно вы там устроились, я смотрю. Местечки свои сохранили, дети у вас живые, жизнь продолжается, а моего ребенка вот так загубили и вычеркнули из памяти. Воздастся вам за все, поверьте. Есть отложенная справедливость, и вам ее не избежать. Надеюсь, увидеть все своими глазами. Жаль, что кара настигает не нас обычно, а наших детей. За все наши поступки расплачиваются дети.

Он со звериным оскалом смотрел на моего мальчика. И с того дня во мне зародились семена паники и животного страха. Я могла вынести любое испытание, справиться с любой трудностью, если бы она касалась меня. Но Сашин отец знал, куда давить. Наши дети – это наши самые уязвимые места. Мы рожаем детей, а потом всю жизнь ходим с открытой раной на сердце.

Я слабо пошевелила губами и запричитала: «Зачем вы все это говорите? Зачем вы это говорите?». Но он не слышал, он истерически вопил о возмездии. Пашенька прижался ко мне и просил, чтобы мы поскорее ушли домой. Я схватила, наконец, ребенка и мы влетели в подъезд, но стены не спасали: мы слышали крики Сашиного отца минут десять, пока кто-то из соседей не высунулся в окно и не наорал в ответ, что вызовет милицию, если этот сумасшедший не заткнется.

Михаил в этот день был в командировке, поэтому я уложила ребенка раньше обычного, в начале девятого, а сама побежала в магазин подальше от дома. На кассе сказала, что водка нужна для обработки шрама после операции, хотя продавщице было плевать, меня никто и не думал спрашивать, зачем мне вечером потребовалась водка. Я залила в себя три рюмки, почти без перерыва и только тогда почувствовала, как струна, которая долго держала меня в напряжении эти месяцы, постепенно ослабевает.

Я – детоубийца и мне надо с этим смириться.

Папа любил повторять: «Ты не можешь в одиночку отвечать за всю человеческую глупость на земле». Мне теперь так и хочется ему закричать вслед: «Папа, папочка, я сама творю глупости, своими руками. И нет никого, кто бы оттащил меня от края пропасти. Спасти. Я сама себе преступник и судья».

Но папа молчал и все молчали.

Утром меня растолкал сын, протягивая в лицо звенящий будильник. Я не помнила, как уснула и сколько выпила накануне. Дальше, как обычно, голова раскалывается весь день и думаешь, как бы не умереть до вечера, чтобы тебя хоть немного отпустило. Что надо было выпить пару рюмок и на этом остановиться. Но я никогда не умела сказать себе: «Стоп» вовремя. Те, кто не умеет держать норму, не знает своих границ, я бы не советовала даже пробовать алкоголь. Алкоголь всегда сильнее.