Текст книги "Дневник алкоголички"

– Вы в порядке, Ольга Юрьевна? – с напускной озабоченностью в голосе спросила директриса. – Мы тут заходим с комиссией, весь класс в тишине работает, а учитель спит. Может, вам плохо, Ольга Юрьевна? Только вот ученики не поспешили за медсестрой.

– Да, стало внезапно плохо. Может, ребята не заметили, – комната наполнялась затхлым кисловатым запахом. Кто-то из педсостава успел закрыть окна.

– Мы тогда с коллегами продолжим инспектировать школу, а к вашему вопросу вернемся после трех часов. Буду ждать вас в кабинете.

Ни в три, ни в четыре она так и не появилась у себя. Может, в тот день директриса не хотела добавлять себе хлопот, а постаралась оттянуть до следующего дня, может, комиссия затянулась, может, она ждала моей реакции завтра. Я ушла домой ни с чем.

Я проворочалась в постели всю ночь. «Я проработала в школе больше двенадцать лет, я опытный педагог, у которого трудный период, хоть и немного затяжной. Но я достойна второго шанса». Я продумывала речь и готова была идти в департамент образования, доказывать, что произошел чудовищный инцидент, который больше не повторится.

Нет, конечно, я бы ни разу не упомянула, что у меня есть проблемы с алкоголем. Это сразу расписаться в своей профнепригодности, не настолько дурой я была. Я бы врала, что не могла уснуть ночью, и меня клонило в сон на уроке, да, ужасно, что я не справилась с собственным организмом. Но я больше не допущу подобного поведения.

Замечали, как ловко умеют врать алкоголики? Это профессионалы лжи: себе, другим, всему миру. Мы сначала искусно выплетаем узор изо лжи в собственной жизни, а потом сами в него попадаем. Для всех очевидно, как мы жалки и беспомощны, но только не для нас, потому что мы срастаемся с враньем, не отличая правду и выдуманный бред.

Директриса поджидала меня утром в холле главного входа школы перед началом занятий. Я сделала вид, что не понимаю, зачем она стоит на страже, махнула головой в знак приветствия и пошла в другую сторону, но она опередила меня:

– Иди за мной в кабинет, – от вчерашней доброжелательности не осталось и следа.

Секретарша уже успела проветрить кабинет, и поэтому казалось, что я сижу на какой-нибудь просторной веранде, где со всех сторон обдувает теплым весенним ветерком и ароматом свежесваренного кофе. Я не ощутила в себе даже потребности защищаться, открыть рот и высказать пару фраз из подготовленной ночной речи. Это было бы даже как-то неуместно и неуклюже во всей этой обстановке прохладной воздушной легкости:

– Напишешь по собственному желанию. Пролечишься. Может, переедешь в другой город и начнешь все заново. Тебя тут ничего не держит, – она считала, что дает мне полезные советы даже не как другу, а как сообщнику, с которым многое связывает и который заинтересован в твоей не поимке, так же, как и он сам.

– Я не могу поработать до конца года? Осталось два месяца. Попрощаться с детьми? За что ты меня вышвыриваешь одним днем? – Я снова обращалась к ней на «ты», не удивляясь своей дерзости.

– Потому что ты алкоголичка. Ты позоришь школу и вообще звание учительницы.

– Давай без этого показушного пафоса, пожалуйста. Мы можем если и позорить, то самих себя. Никаких проблем с алкоголем у меня нет.

Последняя фраза прозвучала крайне неубедительно, потому что Нина Петровна вызывающе расхохоталась, запрокинув голову далеко назад:

– Мы годами закрывали глаза всем коллективом на твое пьянство. Может, мы и дальше тебя прикрывали, вписывали во все ведомости твое присутствие. Но ты сама закопала свою карьеру. Уснуть посередине урока! Да, это какой конченной надо быть, чтобы притаскиваться через день с перегаром, вести уроки и думать, что вокруг все идиоты.

– Сама знаешь, что у меня сложный период, – от прохлады в кабинете ничего не осталось. Воздух отяжелел и навис надо мной, лишая возможности глубоко дышать и произносить фразу громче и отчетливее.

Вместо ожидаемого «хватит жалости к себе» или «твой период затянулся» директриса протянула мне чистый лист бумаги А4:

– Заявление на мое имя в свободной форме заполнишь у секретаря, – и она жестом показала на выход. Для нее разговор был окончен. – Мне еще надо теперь с департаментом разбираться, как я допустила такой прецедент в школе, – это она говорила уже не мне, а куда-то в воздух.

С тонущего корабля каждый будет спасать самого себя, а не тащить ближнего. В приемной у директрисы на секретарском столе лежала коробка, заполненная моими вещами: пара кружек из учительской, палантин, крем для рук из стола в кабинете рисования, ежедневник, куча ручек и каких-то блокнотов. Видимо, они решили сложить все, что увидели в шкафчиках стола и на рабочем столе. Собирали остатки моего присутствия в школе на скорую руку, но я особо не проверяло, что в коробке. Послушно написала заявление, взяла вещи и вышла из школы. Никакого сопротивления. Ни желания подняться на второй этаж в учительскую и попрощаться. Дойти до третьего этажа и еще раз взглянуть на свой кабинет, в котором проработала больше десяти лет. Зайти в классы – сказать ученикам: «До свидания». Я выскользнула из системы образования незаметно, украдкой, боясь обнажить прилюдно свое разочарование происходящим.

Подходя к дому, я вспомнила про мать. Как ей объяснить, что из-за моей халатности я потеряла работу? Черт, да я теряла все, с чем соприкасалась. Теперь это стало очевидно и для меня самой. Неслучайно, самоубийство включили в ряд грехов, с формулировкой «тяжкий грех». Мы должны вымучивать свою жизнь до конца, несмотря на испытания, учиться жить с потерями и не наложить на себя руки при этом. Неудивительно, что люди придумали алкоголь, наркотики – способ умерщвлять себя медленно. Глушить в себе чувства.

Я прошла в свою комнату, кинула коробку со школьным содержимым на пол. Только трудовую положила в ту же папку, где хранила свидетельство о смерти сына.

«Завтра начну искать работу, пройдусь по всем школам в районе». Сама мысль обнадежила и обрадовала, что у меня впереди все лето, чтобы найти работу. Кто-то уйдет в декрет или на пенсию, ставка на полный день отыщется. Я же профессионал. Матери не было дома, так что у меня было в запасе несколько дней или, может, месяцев, чтобы скрыть потерю работы.

В пустой квартире, в своей детской комнате я не выдержала и часа. Я уставилась на коробку, стоящую посередине комнаты с моим школьным прошлым, и не могла ее сдвинуть в угол, убрать в шкаф, сделать с ней хоть что-то.

Тишина становилось звенящей, нестерпимой, потому что в этой тишине можно было расслышать саму себя. А вместе с самой собой мне было невыносимо. Я побежала до магазина и привычно купила себе красное полусухое. Водка или коньяк – это для страдающих особ, болезненных переживаний, а вот вино, как мне казалось, для того, чтобы снять стресс. Чтобы исчез этот ощутимый на плечах невидимый груз и превратился в физическую невесомость.

С возрастом за рюмкой хотелось меньше веселья, хотелось выговориться и быть услышанной. А в одиночестве не с кем поговорить. Невысказанных слов у меня внутри было так много, поэтому я бубнила себе под нос, сидя на полу в комнате со стаканом в руке.

Во мне еще жил страх, что подумает мать, поэтому я шептала тихонечко, слабо открывая рот и почти не слышно. Или разговаривала с Пашкой, словно он сидит напротив. Говорила, как прошел мой день, что мне страшно терять самых близких, что я бы все отдала, только дотронуться бы до его мягкой, зефирной щечки, потрепать волосы, услышать его голос. Чтобы он еще раз взял меня за руку и произнес слово: «Мамочка». Меня больше никто не называл «мама», потому что я не была мамой. Но ведь я остаюсь матерью, несмотря на то, есть ли у меня ребенок или его нет в живых.

Я заблуждалась, считая, что Пашка при жизни – это моя надежда на трезвость, а с его потерей я лишилась возможности жить без алкоголя. Как жестоко перекладывать ответственность за свою судьбу на маленького мальчика. Это слишком тяжелый груз, а от тяжести все ломается. Вот я и думаю, что сломила бы его со временем, если бы только в сыне заключалась моя трезвая жизнь.

Я вообще многое себе представляла, как бы сложилась его, Михаила, и моя жизнь, если бы Пашка не утонул. Справилась бы я со своей зависимостью самостоятельно? Или также попивала, несмотря на близких? Пьющие всегда придумают повод выпить или запить надолго. Если покопаться, у каждого найдется с десяток причин для запоя.

Когда была работа в школе, я держалась на плаву, как только обязательства были сняты, я стремительно пошла на дно. Наверное, и мать пыталась меня спасти. Просто я не воспринимала ее попытки за помощь. Вылить в раковину оставшийся алкоголь, если я не успевала с ним справиться и засыпала раньше, чем оприходую бутылочку, заснув прямо за обеденным столом на кухне. Позвать институтскую подругу Оксанку для профилактических бесед? Что-то маловато помощи? Не находите?

Материны подруги перестали появляться у нас в доме, или они боялись увидеть меня в нелицеприятном виде, или, скорее всего, мать меня стеснялась. Я же ходячий провал ее воспитания. Никому не нравится видеть перед собой маячащую ошибку, которую не можешь исправить.

Оксана навещала меня даже чаще, чем когда погиб Пашки. К тому времени, как она приходила, я была уже в стельку пьяная. Бутылка вина меня быстро нейтрализовывала. Через несколько месяцев безработицы я перестала стесняться пить украдкой в комнате, а сидела на кухне. Оксана напротив. Я подливала себе, она отказывалась и смотрела так жалостливо на меня: «Тебе тоже не стоит. Олька, пора остановится. Нужно искать работу. Материной пенсии не хватает».

Иногда давила на жалость, иногда на совесть или сострадание. Иногда переходила черту и вплетала Пашку в нравоучительные беседы: «Подумай, чтобы он сказал, если бы увидел тебя в таком в виде». Я вскакивала и орала ей в лицо, картинно размахивая руками как в дешевых бразильских сериалах: «В том то и дело, что он не может мне ничего сказать. Он мертв».

В последний раз, когда я ее видела, вся моя гниль пролезла и вывалилась одним вонючим куском на нее: я заверещала, чтобы она убиралась из квартиры и не таскалась сюда меня жалеть. Посмотрела бы я на нее, когда у нее умрет ребенок. Тут я замахнулась и ударила ее по щеке. Агрессия переполняла, словарный запас подводил, я не могла ей объяснить, как же достало жить без цели и смысла, все, что я ощущала – это злость и ненависть ко всему, происходившему в моей жизни, поэтому я залепила ей оплеуху. Оксана ни взвизгнула, ни отшатнулась. Она с таким же величественным достоинством взяла свою сумку, валявшуюся на полу, и вышла из кухни. Через минуту я услышала еще один звук захлопывающейся двери.

Мать я пугала до чертиков. Теперь я видела в ней немощную старуху, у которой можно было, как я говорила «одалживать» деньги. Я не церемонилась, воровала из ее кошелька у нее же на глазах. Как-то мать спрятала пенсию, а мне требовалось выпить, хоть сколько. Я побродила по улице, но никого из знакомых не встретила. Вернулась домой, ворвалась в ее комнату и, не обращая внимания на нее, сидящую перед включенным телевизором, принялась вышвыривать вещи из шкафа, в надежде найти хоть сто рублей.

Мать сдалась и протянула пятьдесят рублей, спрятанных в потайном кармашке трусов. Я схватила деньги и побежала вниз, на пятьдесят деревянных еще можно было купить вишневую настойку. Она прилично разъедала рот и драла горло, но уже через минуту наступала эйфория. Надоевший тремор в теле утихал, бьющаяся в конвульсиях мысль: «Оля, тебе надо срочно выпить» покидала меня.

На следующее утро мать, словно возвращалась обратно в свое тело, и принималась отчитывать: «Как же твое говно воняет, дышать невозможно». Вот она, милая любимая мамочка-сатрап вернулась, но это только до вечера. Вечером была моя очередь оборачиваться в кошмар и проклятие, а ей – воплощать ангельскую суть на земле.

У алкоголиков много знакомых. Друзей и близких не остается, а знакомства среди выпивох растут как на дрожжах. Я шаталась по таким знакомым из дома в дом. Мы находили деньги, кто-то приносил часть зарплаты или барыш от продажи чего-нибудь плохо лежащего (забора, например. Посмотри, Света, их почти не осталось во дворах), и мы радостными подростками бежали за вином и водкой, брали минимум закуски и садились за кухонным столом или усаживались на самодельных лавочках во дворах. Одни знакомые сменялись другими. Это была череда каких-то выдуманных праздников.

– Здравствуйте, Ольга Юрьевна, – обратилась ко мне девушка лет двадцати пяти, она оторвалась от друзей, которые внимательно изучали расписание прибытия поездов на вокзальном табло. – Помните меня? Я, Люда, ваша ученица, староста класса.

Она мне улыбалась, старательно делая вид, что не замечает, что я стою в окружении измазанных и вонючих вокзальных бродяг. Мы только что купили две бутылки водки и пережидали мелкий дождь, чтобы отправиться к привокзальной площади на фонтаны, приговорить наш алкогольный улов.

Я видела, как Люда держится, чтобы не завопить: «Что вы тут забыли, Ольга Юрьевна? Как вы могли докатиться до такого?». Но она была слишком воспитана, чтобы произнести вслух нечто подобное, поэтому она замешкалась и принялась тараторить, как обычно, когда была школьницей.

Она закончила иняз, но не работает по специальности, трудится в крупной корпорации менеджером, другими словами – продавцом, но сидит в большом и красивом офисе, и у нее столько работы, что времени хватает только на спорт и общественную деятельность, а на семью времени не остается. Пока она болтала со мной, ее друзья заметили, с какой компанией она разговаривает, но не удивились, не принялись переговариваться, перешушукиваться. Один из них приблизился к нам и поздоровался рукопожатием. Мои мужики даже воспряли духом, что их кто-то считает за людей, признает и достойно разговаривает:

– Как у вас дела? – спросил этот высокий парень. Хотя, может, я привираю, не был он особо высоким, но его манера держаться, давала фору в несколько сантиметров. – Мы немного опаздываем. Людмила, наверное, потерялась во времени. У нас поезд на Москву через пятнадцать минут, надо успеть сесть. Да, Люда?

– Да, да, – вот сейчас Людка выглядела смущенной и действительно растерявшейся. – Ольга Юрьевна, возьмите номер моего сотового. Звоните в любое время. Мы с Колей, – и она показала на парня, – состоим в организации, помогающей бездомным.

– А мы не бездомные, – рявкнул на нее мой собутыльник Сережа, – у нас почти у всех дом и работа!

Людка вздрогнула, слегка отпрыгнув от нас. Что она думала, мы ее покалечим? Серега слукавил, только у него была работа, а у половины из нас – дом. Трое, с кем я стояла там, давненько жили на вокзале, кто продал жилье по дешевке, кого чуть не угробили черные риелторы, а кого и выгнали родственники. Но мы были слишком гордые, чтобы какая-то ухоженная девица и ее такой же лощеный принц кидались нам на помощь. Мы были гордые и самоуверенные.

Людка взглянула на меня со всей виноватостью в глазах, как много лет назад, когда примчалась от медсестры и мы спасали мальчика Сашу. И потом еще несколько лет, когда наши взгляды пересекались на уроках или в коридоре. Мы с ней негласно договорились, не заглядывать друг другу глаза, чтобы не достать до дна, не вспороть себе внутренности этими выступающими прутьями раскаяния в нас.

– Нам правда пора, Ольга Юрьевна, – я сунула ее записку с номером телефона в карман пальто и сжала руку в кулак с этой бумажкой.

– Я позвоню, Людочка, поболтать, – наигранно пролепетала я. Фальшь звучала так искусственно в стенах городского вокзала, что, кажется, прохожие обернулись на эту мизансцену приличных людей в дорогих пальто и шайки выпивох.

Как только Людка скрылась из вида, я подошла к урне и демонстративно протянула руку над помойкой, разжала кулак, и листочек медленно упал вглубь урны. Мужики заулюлюкали, а я поклонилась в реверансе. С хохотом и угуканьем мы двинулись к фонтанам, чтобы наконец-то выпить.

Люди продолжали крутиться вокруг меня детским разноцветным калейдоскопом. Мы кочевали с квартиры на квартиру, с вокзала на вокзал. Я иногда заходила помыться, иногда оставалась у матери на неделю. На одной из квартир я познакомилась с Женей. Точнее, я увидела его лицо над собой, когда он вскарабкался на меня и пыхтел от потуг. Честно признаться, это был уже не первый случай, когда мной пользовались в бессознательном состоянии. Сильно навредить они не могли, потому что редко у кого вообще получались какие-то физиологические достижения. Голова-то, может, и хотела, но тело не слушалось.

Я сказала одно: «Хватит», – и Женя тут же вытащил и натянул на меня обратно трусы. В комнате не спали еще двое мужиков. Они сидели в трусах и в майках, развалившись на диване напротив. Тут я заволновалась, что, может, они набросятся на меня. Я давно превратилась в легкую добычу, но, видимо, все уже было сделано, потому что никто интереса ко мне не проявил. Я нашла под грудой одежды свое пальто, в котором были ключи от дома, Женя последовал за мной в коридор, там у него висела кожанка. Он почему-то поплелся за мной до дома провожать или следить, потому что шел всю дорогу чуть позади молча. Он увязался за мной в подъезд, а затем в квартиру, и так и остался. На день, потом на неделю.

Мать закатила истерику после первой Жениной недели у нас дома, орала, чтобы мы убирались оба. И Женя тогда прикрикнул на нее. Обычно, он очень уважительно обходился с женщинами, несмотря на то, что я была единственной женщиной, с которой он обращался по-джентельменски за эту неделю. Но мать же может довести кого угодно, вот он и взорвался.

Женя приходил, уходил, приводил своих друзей. Вся компашка ночевала в нашей комнате. Днем, как просыпались, кто-то бежал за опохмелом, мы выпивали и засыпали. Когда мать вызывала милицию-полицию, нас разгонял участковый Андреев. Как только он заходил ко мне в комнату, мы горланили: «Привет, Андрей». Нас это забавляло поначалу. Андреев составлял протокол, читал нам лекции, грозил «обезьянником». А мы только ржали как кони.

Такие вот весельчаки, у которых жизнь происходила сама по себе.

Компании вокруг меня постоянно менялись: кто-то умирал, уезжал из города в поисках лучшей жизни, заболевал или ложился в больницу на всю зиму на лечение, потому что бездомным северные зимы не пережить на улице. На вокзалах поставили полицейских или нанятых охранников, которые принялись нас шпынять. Строжили новыми законами: на пять метров к вокзалу не приближаться. Хорошо, что еще привокзальную площадь не трогали.

Кого-то из пьяниц подбирали сердобольные женщины из прошлой жизни, отмывали и поселяли у себя. Была на моей памяти парочка таких счастливчиков, которым удалось выбраться со дна.

Женя сдавал бутылки и металлолом, бродил где-то по городу, когда не пил. Особо я не интересовалась, где он таскается целыми днями. У меня больше не осталось нескольких трезвых дней подряд. Я пила практически каждый день, из хмельных праздников ушел азарт, веселье, разговоры. Я не помнила лиц, с кем пила и кого пускала в квартиру, не помнила большую часть вечера и ночи. Женя пересказывал на утро, как заходил Андреев или как кто-то подрался, а я лезла разнимать или наоборот лупила новых собутыльников. В моей голове царил полный провал.

И ту пьянку я помню отрывочно. Как на черно-белой кинопленке что-то высвечивается и резко гаснет. Мигает картинка – мать плачет. Еще кадр – я окружена толпой незнакомых полицейских. Снова кадр – врачи скорой. Андреев, который с силой открывает мне веки, потом что-то громко кричит на ухо.

Когда погас свет и какофония звуков утихла, я продрала глаза в той же комнате в родительской квартире. Андреев, видимо, меня пожалел и не привлек к ответственности, да и как свидетель, от меня было мало пользы. Когда я до него дозвонилась, он говорил нехотя, односложными ответами.

– Где мать? – наивно поинтересовалась я, хотя очевидно было, что раз ее нет несколько дней дома, значит, ничего хорошего это не предвещает.

– В больнице. В областной клинической. Найдешь ее там.

Мать я навестила спустя неделю. Не могла стащить себя с дивана. Въедливый запах ссанины и пота впитался в стены моей детской комнаты и по-хозяйски забрался под мою кожу. Мне кажется, и теперь, как ни стараюсь отмыться, эта вонь преследует меня. Перед планируемым визитом я час просидела в ванне, отмокая, но все без толку.

Пришла к матери трезвой и до этого три дня не прикасалась к алкоголю. В коридоре больницы, проходя мимо огромного витринного зеркала, впервые увидела себя за несколько лет. Одутловатое лицо, будто под кожу загнали литры воды, напоминало мордочку обезьянки. Вспухшие пальцы на руках, поредевшие волосы без намека на медный родной оттенок, нитки седины плотными рядами. Я смотрела на каждую часть лица и не верила, что передо мной я, а не облезлая старуха за пятьдесят.

Сколько прошло, как меня уволили: два, три года? Время складывается из событий и поступков, а когда жизнь сводится к пьянке, то превращается в один застольный нескончаемый вечер.

Мать лежала, отвернувшись, на кровати у окна в палате, рассчитанной на четырех пациентов, но коек почти впритык друг к другу стояло шесть. По три у противоположных стен. Я ее окликнула и слегка дотронулась до плеча, от чего мать вздрогнула и развернулась ко мне. Мамино лицо походило на сгнившее яблоко: со всех сторон кровоподтеки, ссадины, над глазом торчал глубокий порез, который недавно сшили и из него еще выпирали грубые нитки.

– Кто тебя так? – задавать идиотские вопросы у меня в крови.

– Ничего не помнишь? – безжизненно ответила мать. У меня внутри похолодело, сейчас она произнесет: «Это сделала ты». И я умру прямо на этом месте.

Мать молчала. Видимо, решала: спасти меня или нет.

– Вы на пару с дружком хороши, – она отвернулась к окну. Я придвинула стул к кровати и села рядом. Соседи матери по палате заметно притихли. Успела ли она им что-то рассказать?

– Мама, мне очень жаль, – замялась я. – Поговори со мной, пожалуйста.

Мать молчала, наверное, еще с минуту:

– Ты должна съехать с квартиры. Меня выпишут недели через две, чтобы тебя там не было к моему возвращению, – мамин голос звучал безапелляционно, даже с внутренним вызовом.

– Куда я пойду, мам? Женю я с того вечера не видела, но когда он вернется, я попрошу его с нами не жить.

– Не видела она! – мать расхохоталась и снова высунула на обозрение свое лицо цвета сгнившего яблока. – Ты, вроде, не дура. Была, когда-то с мозгами. Ты еще пару лет полкомпашки своей не увидишь, и Женю своего в том числе. Спасибо участковому скажешь, по мне так и тебя в тюрьму надо было запихать. Только он сжалился то ли надо мной, чтоб грех на душу не брала, то ли над тобой. Чтоб я тебя больше не видела! Не дочь ты мне. Пропила ты все мозги свои куриные, ничего от тебя человеческого не осталось. Тварь ты тупорылая.

Лицо потрясывалось, пританцовывая фиолетово-желтыми кляксами, оно, наверное, багровело бы, шло пятнами как обычно при ее волнении, если бы не гематомный раскрас.

– Уродила такую гадину, которая собственного сына погубила, так потом и родную мать отколошматила с дружками. Нет в тебе ничего от человека. Бог не заплачет, когда ты умрешь, и никто твоей пропажи не досчитается, когда исчезнешь. Миру все равно. Только кислорода больше станет.

Я только мычала на этот монолог: «Мам, прости».

Загнала я себя не то в угол, не то на дно, но куда-то далеко от нормальной жизни. И мне нужна была помощь. Но уже никого не осталось, кто захотел бы мне помочь.

Я в слезах доползла до дома и проревела остаток дня. К ночи в квартиру принялись ломиться знакомые. Они долбили в дверь и просили открыть. У них была водка. Что-то кричали про Женю, что сильно мне достанется, как только он выйдет. И что мамашу он обещал прикончить. Кто кричал, не знаю, я сидела с выключенным светом и не шевелилась. Дружки-собутыльники прорывались, наверное, часа два, пока кому-то из соседей не надоело: и этой шайке не приказали убираться, пока полиция их не забрала.

С утра я кое-как прибралась в квартире и даже нашла свою трудовую и паспорт среди разбросанного хлама, чтобы дойти до центра занятости и поискать какую-то работу. Мало того, что мозг деградировал от пьянки, он стремительно деградировал и от безделья.

Это были четвертые трезвые сутки. Надеюсь, тебе никогда в жизни не придется переживать синдром абстиненции, Света. Тело бьет мелкая дрожь, руки трясутся, кажется, кишки зажили собственной жизнью и сжимаются как при схватках. Покрываешься испариной и потеешь, будто очутился в парилке, одновременно тебя колотит изнутри от холода. Я не могла заснуть, голова прокручивала какую-то одну бестолковую фразу. Не могла нормально поесть, потому что мысль о еде уже выворачивала внутренности наружу. Пятьдесят чего-то крепкого решили бы мои физические злоключения, но я держалась.

С утра я пошла подавать документы в центр занятости, выбрала дорогу за два квартала от парка, в котором могла случайно наткнуться на знакомых. Может, и удалось бы проскочить мимо своих, но я не рискнула.

Попасть к специалисту в центре трудоустройства на первичный прием оказалось проблематично: люди занимали очередь в шесть утра, записываясь на один листочек по номерам.

«Ну, завтра, так завтра, приду к 8 утра».

Я была горда собой. Нет так уж и сложно. Достаточно пережить несколько дней, а потом методично собирать свою жизнь заново, нанизывать на нитку, как разорванные бусы, дело за делом. Я так радовалась своему достижению, что не заметила, как очутилась на середине парка.

Меня окликнули по имени. Это был приятель Жени. Он был в курсе последних событий, потому что без особых приветствий набросился со словами: «Почему я до сих пор не навестила Женю?».

– Женя избил мою мать, – попыталась оправдаться я.

– Я слышал, что ты там тоже участвовала, – от Жениного знакомого разило затхлостью. Он принял с утра или пил со вчерашнего дня, смердело от него как от мусорного ведра, которое не выносили несколько дней подряд, от чего меня саму затошнило.

– Да ладно, расслабься, – мерзко расхохотался этот приятель. – Даже не помнишь и меня. Что ж ты пьешь, раз все равно ничего не помнишь, Оля? Леша, я. Будем знакомы.

Он повел меня к дальним лавочкам, где под пригревающим солнцем уже дрыхла пара бомжей, таких же вонючих, как и этот Леша.

– Эй, просыпайся, Миха, – Леша тряс своего собутыльника то ли с надеждой удивить, то ли от неловкости, что наедине со мной надо о чем-то говорить. Я покопалась в сумке, притворившись, что ищу там сотовый, хотя эта была ложь: даже стационарным телефоном я не пользовалась уже пару лет.

– Мне надо бежать. Мама должна звонить, она в больнице.

– Пропусти с нами по рюмашке и беги, – без тени давления или принуждения предложил Леша так, что какая бы то ни было бдительность во мне тут же сникла и растворилась.

– Если только стопочку и надо бежать.

– Да, да, – спокойно заверил Леша и плеснул в пластиковый стаканчик четверть убийственной жидкости.

Алкоголь мгновенно вернул меня к жизни: я приободрилась, ощутив себя физически здоровым человеком. Это был полезный перерыв в четыре дня, думалось мне. Я же контролирую ситуацию, могу и не пить совсем несколько дней подряд.

Несложно догадаться, что исход той рюмки был предрешен. Стопка превратилась в бутылку, бутылка – в запой, который затянулся до материного возвращения.

Света, людям трудно представить, как быстро превращается квартира в нежилое помещение, если не задумываться, кого впускать в дом. Отец бы сильно удивился, узнав, как далеко я его переплюнула по размаху застолья. Это не парочку мужиков раз в месяц приводить. Это притащить всю вокзальную шушеру в свою квартиру и поселить их на время. Это не заметить, как разграбят и пропьют материн сервиз и ее цветной телевизор, утащат детские игрушки Пашки, приберут к рукам все теплые вещи и зимнюю обувь из шкафов и антресолей, а взамен оставят свое старое шмотье и по паре летней и демисезонной обуви, видимо, исключительно руководствуясь законами бомжовой внутренней порядочности.

Моими конспектами и детскими рисунками бывших учеников вытирались, потому что кончилась бумага. Туалет по запаху и состоянию напоминал общественный, кто-то промахнулся по-крупному и оставил, как есть. Душевой кран был вырван с мясом, рвались, видимо, помыться и не справились с краном? Ну, серьезно, не туда они силу применяли.

Поначалу у меня были мысли прибраться перед материным возвращением из больницы. Но потом стало не до родственных поблажек. Я пила, потом опохмелялась. Потом снова кто-то приходил, уходил. Леша был чаще всех, и мы ночевали на одной койке.

– Вставай, Абносова, – я приоткрыла один глаз, все еще пребывая в привычном невменяемом состоянии. – Абносова, выводи дружков на выход.

Меня охватил панический ужас, только бы я не была в камере, я с усилием продрала глаза и увидела фрагмент собственной комнаты, и облегченно выдохнула. Надо мной стоял Андреев, за ним несколько полицейских в форме, где-то вдалеке маячила мать.

– Уберите всю эту шайку из моей квартиры, – верещала мать. От ее истошного ора зазвенело в ушах.

– Подписывай протокол о нарушении общественного порядка, – приказал Андреев, больше он со мной не нежился. И сунул мне под нос какую-то бумагу. Я не удержала протянутую им шариковую ручку, она выпала из рук и юркнула под диван. Участковый полез искать ручку, а я перекатилась, оперлась на одну руку и попыталась усесться на диван, продолжая растерянно смотреть на мать.

Комната была завалена окурками, на полу валялись пустые бутылки из-под пива, водки и дешевой газировки, тут же разорванные пакеты сухой лапши, грязные тарелки, по углам прятались открытые бутылки водки, кем-то оставленные на запас. Обои заляпаны в желтовато-коричневых разводах, я отказываюсь предполагать историю их происхождения. Даже на мой пропитой взгляд, эту комнату было уже не отмыть, требовался серьезный ремонт. Андреев под этим хламом разыскал ручку и протянул мне. Я поставила свою подпись.

– Чтобы убрала за собой, – в приказном тоне распорядился участковый. – Остальные выматывайтесь отсюда, иначе в следующий раз влеплю общественные работы.

Трое мужиков, в том числе и Леша, двинулись к выходу, по пути встречая материны ремарки о пьянстве и безделье.

– Вы ее разве не заберете с собой? – взмолилась мать, когда Андреев направился к двери. – Она же опять всех натащит. Заберите ее в вытрезвитель. Куда угодно, мне надо отдохнуть. Она же для всего дома представляет опасность.

Мать схватилась за сердце и замычала, Андреев, притворился, что копается в новых полученных бумажках, и не глядя на мать ответил, что «она тут прописана по документам». Если дебош повторится, он ее заберет. Некуда ему меня девать, вытрезвители ликвидировали, а в следственном изоляторе мест нет.