Текст книги "Дневник алкоголички"

Никаких толковых книг в библиотеке по поводу алкоголизма я не нашла, о женском алкоголизме тем более. Все книги твердили о вреде, пагубности и последствиях. Но мало о том, что делать, кроме того, как идти сдаваться наркологам. В одной из этих бестолковых брошюр я узнала, что есть «творческий» способ – писать о своих страхах перед алкоголем, все, что придет в голову. Как только подползает зеленый змий, бери ручку и строчи о том, как ты близок к тому, чтобы сорваться. Конечно, если так делать постоянно, то пить не сможешь, по крайней мере, руки заняты, ноги не бегут до магазина – это неплохой вариант себя сдерживать.

Я завела тетрадь, куда регулярно записывала о том, как хочу выпить, и почему мне требуется алкоголь в данную минуту. Мое прощание с выпивкой было похоже на расставание с любимым человеком. Первое время тебя гнет и ломает от желания хоть ненадолго увидеть любимого, пересечься на минуточку, обмолвиться словом. Потом смещаешь фокус, занимаешь все свободное время чем-то. И этот, еще недавно, родной и близкий человек уходит из мыслей. Вы с ним взаимно отстраняетесь. Он уже не на первом плане. Поэтому главное с достоинством пережить первые месяцы после разрыва и не наделать глупостей.

Когда алкоголь уходит из жизни, его обязательно надо на что-то заменить, потому что если не заменишь, ты обнаружишь, насколько убога и уныла твоя жизнь. Образовавшаяся пустота начнет тебя пожирать, а это похлеще похмельного утра с беспамятной ночью.

Миши и Паши не было три недели дома. Муж не отвечал на звонки. Я приходила к Мишиным родителям и стучалась в квартиру. Его мать из-за закрытой двери орала: «Убирайся». Я слышала, как муж утешает моего сына: Пашка плакал и просил открыть взрослых дверь, потому что там его мама.

Мише, видимо, надоело мучить ребенка, и они вернулись домой. Я просидела с Пашкой на руках, обнимая его и гладя по голове, наверное, с час в коридоре. И все шептала: «Спасибо, спасибо», обращаясь к ним обоим.

«Мамочка, я так по тебе скучал, – сказал сын, когда я укладывала его спать. – Ты ведь больше меня не оставишь надолго у бабушки? Папа редко дома, я не могу заснуть без руки», – признался Пашка. С того случая, как я притащила женщину в дом, у сына начались истерики перед засыпанием, он боялся темноты и требовал, чтобы я или Миша сидели с ним и держали за руку, до тех пор пока он крепко не заснет. Моей руки не было с ним так долго, но злилась я на мужа, который забросил нашего сына и где-то пропадал вечерами. Я была не в том положении, чтобы пойти к Мише разбираться, поэтому успокоила сына и сказала, что буду всегда рядом.

И, вроде, мы с виду казались благополучной семьей. Муж продолжил свою разъездную деятельность, только теперь купил себе и мне пейджер. И я каждый будний день звонила в пейджинговую компанию и диктовала сообщение, что забрала Пашу из сада.

Теперь я думаю, а почему они вернулись? Миша сжалился над сыном, потому что тот скучал? Или Мишу устраивало наличие жены в доме, при его разъездном образе жизни? Почему он не отвел меня к наркологу, а ограничивался ультиматумами без решительных действий?

Я обратила все внимание на сына, сфокусировалась на нем, как тогда, когда только узнала о его существовании в животе. Мой малыш пошел в первый класс в ту же школу, где я работала. Я иногда забегала на переменах, чтобы обнять его. Пашка жутко нервничал и говорил: «Мама, ну ребята же смотрят, иди». А мне нужно было восполнить годы материнства даже в мелочах, что я так глупо тратила на пьянки, и не замечала, как быстро растет мой сынок.

Я постепенно привыкла к нормальности, к тому, что скучно – это хорошо. Я была семейной женщиной, казалось, что отныне началась совсем взрослая и правильная жизнь, как у других взрослых, и теперь мы с мужем справимся с любыми невзгодами. Наверное, это единственный индикатор взрослости, чтобы ни случилось, внутри тебя есть установка, что ты с этим справишься, решишь любую проблему. Но не все проблемы разрешимы.

Сказать, что я навсегда забыла о дурманящем опьянении, не могу. Вы же не выкидываете любимого человека из памяти, даже если он причинил вам много боли и доставил кучу неприятностей. Иногда вы вспоминаете, как было с ним хорошо, и накатывает тоска. Потому что вдруг оказывается, что того любимого, вы любите гораздо больше, чем себя. Только еще плохо осознаете и однажды обязательно срываетесь.

Я уже говорила: самые чудовищные дни начинаются самым обычным утром. Они случаются самым обычным днем.

В городе стояла страшная духота, ни дома, ни на улице находиться было невыносимо. Вера Александровна, родственница Михаила, единственная из всей его семейки, которая относилась ко мне по-человечески, позвала в деревню на выходные. Мы рано утром проснулись, я накануне собрала провизию, вещей на несколько дней, мы планировали с Пашей погостить пару недель, а муж должен был вернуться в воскресенье вечером на работу.

Миша был в предвкушении будущей поездки, радовался как щенок при виде хозяев. Созвонился с друзьями детства, с которыми обычно проводил все лето у Веры Александровны, когда сам был ребенком. Товарищи выросли, сами обзавелись семьями, детьми, кто и не по одному разу. В общем, планировались большие дружеские посиделки.

Я за восемнадцать месяцев практически без алкоголя избегала шумных компаний, вечеринок, вообще всего, где мог оказаться алкоголь. Я не признавалась Михаилу, что меня пугает возможность сорваться, но ему со стороны казалось, что бури миновали, и я справилась со своей зависимостью. Но это была ловкая игра с переодеванием и ничего более.

Мне кажется, я впервые кому-то рассказываю все. Наверное, я пересказывала тысячу раз другим, но сама ничего не помню. Потому что я могла говорить об этом только, когда была в стельку пьяная.

До Веры Александровны мы добрались около одиннадцати утра. Миша побежал к приятелю, который жил через несколько домов от нас, и взял Пашку с собой. Я помогла немного убраться в доме Веры, мы с ней сварили суп и ждали мальчишек обратно, но они не торопились к нам. Я пошла по деревне их искать. У приятеля Миши Олега уже полным ходом шли приготовления: мужики жгли дрова на угли, женщины на веранде стругали салаты. Я помахала издалека всей компании. Многих я видела впервые.

Пашка играл в футбол с двумя парнями лет четырнадцати, жутко похожими друг на друга, из чего я сделала вывод, что они близнецы. Тут еще были дети разных возрастов: три девочки, все садиковские, один грудничок, который был на руках у матери, и четверо ребят – одному на вид годика два-три, парочка возраста Пашки и ребенок постарше. У Олега был большой участок, все разбрелись, что я не сразу сосчитала всю эту ораву детей.

Миша подошел ко мне и шепнул, чтобы я не тушевалась, а шла знакомиться с женами и подругами его друзей, помогла на кухне. Эти соблюдения приличий меня убивали. Одно позерство друг перед другом незнакомых людей:

– Чем помочь, девочки? – с напускным задором спросила я. – Меня Оля зовут, я жена Михаила, а там мой сын носится – Пашка. – Я показала на своего сорванца рукой. Кто-то из девиц поднял на меня глаза, кто-то кивнул головой в знак приветствия. Это, собственно, и все радушие, которое они мне оказали.

Кажется, я потеряла его из виду всего на несколько минут, продолжая разглядывать группку хлопочущих на кухне дам. Они так старательно крошили овощи, нарезали зелень, выкладывали закусочки на тарелочки, будто занимались спасением мира, а не кулинарией. Я вообще в те годы остро реагировала на любые отклонения от собственного мировоззрения. Видела фальшь повсюду, даже если речь шла просто о приготовлении салатов. Да какая разница, как они крошили, как к этому относились, может, и правда, их миссия заключалась в нарезке и стряпне, ну куда я все время лезла со своим мироустройством.

– У нас тут вино для настроения, – сказала одна из девиц и, не спрашивая, налила мне в граненый стакан из-под чая, почти до краев красного вина. – Это домашняя настойка на черноплодке. Как сок, а потом хмелеешь, что черт знает куда уносит.

Она так хохотала во время своей винодельческой речи, чтобы ее как-то приглушить, я подняла стакан и выпила почти половину налитого.

– Да, приятный сок, – подтвердила я, но никто и не обратил на мои слова внимания, как и на меня саму, поэтому я тут же допила, и та девица без слов наполнила мой стакан заново.

Со вторым я решила попридержать коней, как говорится. Обволакивающее действие хмеля по-хозяйски заплясало во мне. Мир казался не таким жестоким и скупым на чудо. И те девицы не такими заносчивыми и лицемерными.

Дальше я помню истошный детский крик. Затем мужские одиночные вскрики на разные голоса. Девицы из предбанника, где была кухня, бросили свои ножи и зажжённые конфорки и кинулись в сторону, откуда доносился крик. Возгласы нарастали, но ничего нельзя было разобрать. Я почему-то нащупала рукой стену и оперлась об нее, держась как за спасение. Какофония звуков усиливалась, но теперь можно было расслышать отдельные фразы: «Дави сильнее». «Кто-нибудь вызвал скорую?». «Он не дышит».

Там в нескольких метрах происходила трагедия. Бог перенес меня на несколько лет назад и заставил увидеть заново происходящее в роли свидетеля. Я замерла, застыла в одном движении, не в силах броситься участвовать в спасении. И думала о том, какие же мы беспомощные перед катастрофой, вечные напуганные дети.

Его имя разрезало меня изнутри пополам. Только тогда я встала на ноги и медленно шагнула в сторону, где сгруппировался народ над чьим-то телом. «Пашка, дыши! Ну, давай же, дружок». Я пробралась сквозь толпу и увидела своего мальчика, лежавшего на зеленой траве. Он казался таким мраморным, кукольным, почти ненастоящим. Михаил с остервенением давил на его грудь, школьный приятель Олег вкачивал в него кислород через рот. Миша так сильно нажимал на солнечное сплетение, что единственное, чего мне хотелось, подбежать к нему и оттащить от нашего малыша с криком: «Ты же переломаешь ему все ребра. Что ты творишь?». Но у меня отобрали голос.

Вода иногда проскальзывала через узенький детский рот и, казалось, что мой мальчик сейчас задышит, как показывают в фильмах. Всего несколько нажатий, дыхание рот в рот, вода выплескивается из уголков, герой откашливается и все с облегчением похлопывают друг друга по спинам: «Да, мы спасли его».

Пашкины ручки лежали бездвижно вдоль туловища. Муж проигрывал в схватке со смертью, но был не намерен сдаваться. Он громко отсчитывал: «Раз, два, три… Давай». Потом три глубоких вдоха и снова давил на детскую грудь. Олег послушно вдувал воздух в нашего сына. Я оглянулась на людей вокруг, таких посторонних, далеких, многие из них сделали шаг назад и уже не смотрели на моего сына, но не отходили далеко. Как странно, как люди любят наблюдать за человеческими страданиями со стороны, упиваться чужой болью. Они наслаждаются этим, гораздо больше, чем счастьем. Счастье – оно понятно. Простое и естественное, а несчастье – всегда разное, поэтому, наверное, такое притягательное. Разве нет?

У Миши вылезли вены по бокам лба, так симметрично, что можно было подумать, что кто-то аккуратно их подрисовал синим фломастером. Чья-то рука похлопала его по спине, но он не обращал никакого внимания, тогда эти руки заботливо оттащили его от нашего мальчика, быстро погрузили Пашу в скорую, и если бы кто-то не толкнул больно меня в спину, запихивая в карету скорой помощи, я бы так, наверное, и осталась стоять посреди чужого палисадника.

Миша соврал врачам, что делал искусственное дыхание всего десять минут. Может, он это и не нарочно, просто до последнего цеплялся за жизнь нашего ребенка. Я сидела тихонько в оцепенении и даже не молилась.

Вот почему я тогда не молилась? Объясните мне? Ведь могла же умолять Бога сохранить жизнь нашему мальчику. А я онемела и снаружи и внутри. Ни одной мысли. Ни одной молитвы, ни одной просьбы. Пустота, как в космосе.

Один из врачей постучал по перегородке, и звук сирены пропал. Миша вскочил на ноги и завопил на врачей во все горло, чтобы они продолжили реанимировать сына. И даже тогда я не молилась, не произнесла ни слова про себя, ни вслух. Ручки Пашки обвисли на кушетке в неестественной позе, я взяла его маленькую ладошку и нежно положила ее вдоль тела. Моего мальчика здесь больше не было.

Не только у кошек девять жизней.

Человек, часто не желая этого, проживает несколько жизней. Вот там, в той сельской больнице моя жизнь закончилась. Одна из многочисленных жизней и началась другая. Еще я думаю, как это молниеносно проходит – переход из одной реальности в другую. Только утром у тебя была такая простая и скучная жизнь, но она была твоя, и ты все в ней знал. Ориентировался в ней, справлялся, как умел, и через несколько часов ты оказываешься в другом мире, в котором ни одно из предыдущих правил не работает. И никто, и ничто не вернет тебе прошлой обыденности.

Дело даже не в том, ценю я то, что имею или нет, а в том, что я поздно осознаю, что есть настоящая реальность, пока меня насильно не перемещают в другую незнакомую реальность.

Пашку отвезли в морг сельской больницы. Миша еще час, наверное, кидался на врачей, звал главврача. Злобно орал на всех, что они отказываются спасать его ребенка. Медперсонал перепугался, кто-то вызвал наряд милиции, чтобы утихомирить моего мужа. Я не могла вымолвить ни слова. Ничего.

«Михаил, успокойся, пожалуйста. Его больше нет».

Если бы я это произнесла вслух, я бы признала, что моего мальчика нет в живых. Я не могла это озвучить. Он же только что прыгал перед домом. Я еще несколько часов назад целовала его в пухленькие щечки, теребила волосы. Как я допустила этот кошмар в свою жизнь?

Я не знаю, зачем врачам требовались дополнительные истязательные процедуры. Но меня отвели в морг засвидетельствовать смерть сына. Он лежал на железной тележке, бледный, восковой, неподвижный. Мне хотелось кинуться к нему и отогреть, чтобы щечки порозовели хотя бы слегка. Хотелось укутать его, ну нельзя, чтобы младенец лежал на холодном металле. Ему тут страшно, он же совсем один, мой малыш, без мамы и папы. Так нельзя! Как мне его тут оставить одного? В темном, холодном месте, голенького под тонкой больничной простыней. Я взревела незнакомым голосом: «Верните мне моего мальчика!». Я схватила его хрупкое запястье и сжала со всей силы. Кто-то из медперсонала меня подхватил за подмышки и потянул за собой от моего мальчика. Я вырывалась, удерживая ручку сына. К незнакомым рукам сзади на помощь подоспел еще мужчина, он пережал мою руку, и я отпустила запястье Паши.

«Оставьте меня, пожалуйста, здесь. Оставьте. Я не могу его бросить тут, как же он без мамы. Ему всего восемь. Ему так страшно одному. Он боится темноты. Мне нельзя уходить. Оставьте мне моего мальчика, пожалуйста».

Я почувствовала легкий укус в плечо и в теле появилась знакомая обволакивающая слабость. Я опустилась на колени и меня выволокли под руки из морга, оставили дожидаться мужа в приемном отделении.

Уже стемнело, когда Михаил приехал за мной. Он был уверен, что я добралась до деревни сама, пока не догадался, что десять вечера, а меня нет. Поэтому они сели с Олегом в машину и приехали за мной в больницу. Мы возвращались в молчании.

Молчание отныне стало нашим спутником. Слова бессильны излечить страдание вначале, а тишина смягчает боль. Это не натянутая сетка, которая сдержит падение, это скорее, школьный спортивный мат – слегка ослабит удар. Поэтому тишина нас преследовала. Мы зашли в молчании к Вере Александровне и в нос ударил сильный запах валерьяны, как будто кто-то разбил целую цистерну с настойкой.

Хоронили мы нашего мальчика тоже в тишине. Были школьные каникулы, и ребятам, его одноклассникам, решили не говорить до начала учебного года, поэтому почти никого из детей не было. Были наши друзья и родственники в основном, хотя это тоже странно, мне казалось, у моего сына было много друзей, он был общительный мальчик. А пришел один приятель со двора.

Он подошел к нам, когда увидел, как мы подъехали к дому. Соседский мальчишка был рыжий и конопатый, чем-то напоминал меня в детстве. Спросил, а где мы потеряли Пашку? Оставили в деревне? А когда заберем? А ему там не скучно? А есть ли у него друзья в деревне?

Он все задавал и задавал простые вопросы о нашем сыне, а мы стояли с Мишей как вкопанные, словно не понимали, о ком идет речь. И оба смотрели на него, на этого рыжего мальчика, не в силах вытащить из себя нескольких фраз. Я машинально вытирала слезы и приоткрывала рот как рыбка.

«А что вы все молчите? Тетя Оля, а почему вы плачете? Пашка заболел что ли?».

Мне понятны мотивы родителей, которые до последнего держатся за своих неизлечимо больных детей, продлевают им жизнь всеми способами. Потому что нет ничего страшнее, чем признаться самому себе, что ты недостаточно старался, чтобы сохранить жизнь своему ребенку. Что оставался малейший шанс, а ты его не использовал, и теперь это чувство вины будет сгрызать тебя изнутри.

Если бы Паша смертельно заболел, я бы выхаживала его, я бы боролась за него на пределе возможностей. Черт, я бы морально готовилась, что его не станет. Хотя к этому нельзя подготовиться. У меня было бы время на утрату. Но Пашка погиб так нелепо, так по-дурацки. Он увеличил статистику несчастных случаев. Это должен был быть чей-то другой ребенок, но не мой.

Рыжий постоял рядом с нами еще несколько минут и, поняв, что от нас невозможно ничего добиться, побежал обратно во двор к другим ребятам, которые строили шалаш.

«Пашка не приехал сегодня», – послышалось эхом. Я закрыла лицо руками и побежала наверх в квартиру. Миша вытащил из багажника Пашкин рюкзак, еще какие-то вещи из деревни и поплелся за мной следом.

Трудно сдержаться, чтобы не обвинить кого-то, точнее перестать их обвинять. Это мог бы быть любой из детей, сидевших в той лодке, но погиб почему-то именно мой сын, и это не дает мне покоя. Пашка умел плавать: вторую и третью четверть на уроках физкультуры их водили в бассейн. Уверена, продержаться несколько минут на воде он точно мог бы, до того, как кто-то из взрослых его вытащит.

Почему они тогда придумали прыгать с резиновой лодки? Миллион «почему?», которые все равно не оживят моего сына. Старшеклассники-близнецы, мальчик шести лет и этот боров Костя, приятель Олега. Я думаю, когда лодка перевернулась, он кинулся искать своего шестилетку, а то, что мой сын исчез из виду, он догадался не сразу. Близнецы пытались приподнять лодку, но перевернуть, как они говорят, не смогли. Но почему никто не нырнул и не достал Пашу сразу? Пока он еще был на плаву? Зачем требовалось на воде пытаться переворачивать лодку. Видимо, пока они ее вертели, Пашка и захлебнулся, стал уходить под воду.

Кто-то из близнецов все-таки схватил Пашку и отволок к берегу, другой потащил неперевернутую лодку. Костя держал своего ребенка на плаву. Они втроем попробовали реанимировать Пашку прямо там, на берегу, но, видимо, перепугались, что ничего не получается, схватили ребенка и побежали к дому. А это еще пять-десять бесценных минут.

Я виню себя, что потеряла его из виду тогда. Что не приучила спрашивать разрешения отлучиться, уйти с другими ребятами. Я же доверяла ему, а он мне. Даже, если бы он и спросил разрешения пойти купаться, я что отказала бы? С ними же был взрослый мужчина, этот Костя. А если бы я пошла вместе с Пашенькой? Бросила кухню, свой стакан с настойкой и пошла на речку, был бы мой мальчик до сих пор жив? Не растерялась бы я сама в экстремальной ситуации? Эти вопросы мучают меня и будут мучить до конца жизни. Моему сыну исполнилось бы шестнадцать в этом году.

Мы с Мишей стояли в стороне, батюшка походил несколько раз вокруг гроба и прочел молитву. Отпевание продлилось не больше пятнадцати минут, потом батюшка велел закрыть гроб крышкой и выносить на улицу. Рабочие задерживались. Я смотрела на закрытый гроб и думала, что ведь еще можно было полюбоваться на моего мальчика. В самый последний раз. Рабочие запропастились куда-то, батюшка заметно нервничал. «У меня еще три покойника на сегодня», – шепнул он пономарю и громко повторил просьбу выносить, и кто-то снова вышел на улицу искать носильщиков. «Не хочет из церкви уходить», – размахивая кадилом, сказал батюшка.

«Зачем они пришли?» – я дергала Мишу за руку и показывала на группку людей, собравшихся у входа, почти всех, кто был тогда в деревне в день гибели Паши. Эти негласные убийцы моего сына не постеснялись и пришли на похороны. Они-то не были трусами, как я несколько лет назад. Они не побоялись взглянуть мне в глаза и произнести: «Мы очень соболезнуем». А мне хотелось расцарапать им глаза, оторвать с корнем руки. Они вернутся с похорон и у них продолжится их скучная нормальная жизнь, а я останусь с мыслями, что не уберегла своего сыночка, что я навсегда моральный калека, потому что у меня вырвали сердце и вживили искусственное: я реагирую, дышу, завтракаю, хожу на работу, только почти не смеюсь, не вижу красоты в происходящем, я больше не ощущаю смысла и не чувствую себя живой.

Через год Михаил привез меня на ту речку. Это и речкой нельзя было назвать. Много лет назад вырытый котлован или искусственный пруд, не знаю. Там пару метров мелководья и тут же глубокий обрыв. Поэтому мы всегда купались с надувным матрасом, а на Пашку еще и круг надевали.

Мы с мужем сидим почти у самой кромки пруда, молчим, и перед нами проплывает дохлая рыба. Я даже немного обижена от вида мертвой рыбы: все деревенские – ярые защитники этого пруда, субботники проводят, строго следят, чтобы никакой мусор в воду не попадал, рыбок подкармливают. Все эти псевдо зоозащитники и рады бы никого не допускать до воды, но не все разделяют их экологическое мировоззрение, и люди продолжают массово купаться.

Я хотела уже окликнуть Мишу, толкнуть в плечо, чтобы он вытащил мертвую рыбу, как заметила, что она приоткрывает рот и выпускает маленькие пузырьки воздуха. Рыбехина, с виду не подававшая признаков жизни, качалась на волнах и на самом деле была жива. Она не плыла, а болталась в воде. Я наблюдала за ней минут пять, пока ее не отнесло на метров десять, и она стала почти неразличима на водной глади. Может, стоило вытащить ее и прикончить, пока ее не выхватила какая-нибудь птица и не склевала заживо, а, может, этой рыбине нравилось безвольно болтаться в воде, лежа на одном брюхе? Что я понимаю в рыбах, что я вообще понимаю в жизни?

Но я остро ощутила родственную связь с ней. Я тоже больше не ныряла, не исследовала глубины, оставаясь на поверхности. Если смотреть на меня, то видишь передвигающийся оживший труп, если всматриваться, то людям заметно, как я дышу или произношу какие-то слова. Никому не приходит в голову кидаться спасать меня, потому что со стороны я уже мертва. Я – лишь вопрос времени: доклюет меня сильнейший или это сделает само время. Или, может, я перестану открывать рот и выпускать маленькие пузырьки воздуха, и тогда это все прекратится.

Я плохо помню, как провела первый год без Паши. Пробовала рисовать, надеялась, что картины станут спасением. Сидела часами перед мольбертом, краски на палитре высыхали, я сжимала кисть в руке и не подносила руки к холсту. Я интуитивно чувствовала, что если вот так замереть в позе «Мыслителя», то можно переждать время. Не делать резких движений, глубоко дышать. Только не переставать дышать. Потому что, если сидишь напротив пустого холста, все равно знаешь, что картина уже написана, она существует, только пока не в твоей реальности, но немного усилий, красок и ты ее перенесешь в этот материальный мир.

Потом злость пересилила, захлестнуло чувство несправедливости. Вот, Бог, смотри, я делала все правильно, а как ты со мной обращаешься? Разве это справедливо лишать меня отца и оставлять с матерью, которая меня ненавидит? Разве это правильно, когда я жертва обстоятельств? Разве это законно отбирать моего единственного ребенка?

Говорят, что счастье не в покое, только развиваясь и стремясь к чему-то, постоянно преодолевая препятствия, мы достигаем счастья. Так вот, Светлана, это полная чушь. Счастье даже не в достатке, потому что понятие достатка у всех разное. Счастье и не в стабильности, потому что рутина приедается. Счастье – в радости, а радость ты можешь загребать каждый день ложками, как мороженое из лоханки, если пожелаешь, потому что радость живет в мелочах.

Первый год материнства женщины плохо помнят. Дни как под копирку, голова ватная, ночи рваные. Не знаешь, чего ждать от новорожденных: плач от колик сменяется зубной болью, зубы – простудой, простуда – аллергией, аллергия – плохим настроением. Рядом с ребенком ты всегда в напряжении без преувеличения 24 часа, не можешь расслабиться, почувствовать себя в безопасности. И даже если он засыпает, мирно посапывает в своей люльке, все равно мучаешься, что может что-то пойти не так, вдруг он ночью перевернется и задохнется, поэтому вскакиваешь несколько раз за ночь и проверяешь, а дышит ли он.

Первый год после смерти ребенка матери тоже плохо помнят.

Домой мы с Мишей возвратились из деревни за полночь. Я скинула кроссовки и побежала в ванную. Песок разъедал ступни, и мне казалось, что я натерла ноги до крови. Я простояла минут сорок под душем, все пыталась смыть с себя этот день.

Традиции не дают забыть об утрате, вы замечали? Похороны, девятый день, сороковой день, година, день рождения, не говоря уже о всех тех случаях, когда приходится открывать рот и произносить, что твоего близкого нет в живых. И ты повторяешь и повторяешь. Первые несколько лет даются тяжело. Потом легче. Точно легче.

Когда я вышла из ванны, почувствовала, что по квартире гуляет ветер, я кинулась в большую комнату, проверить, откуда дует, как запнулась о большой чемодан перед дверью. Михаилу не требовалось ничего говорить, это был закономерный исход совместной жизни. Нас связывал Пашка, и я благодарна, что муж продержался со мной весь последний год. Я думала, что он уйдет раньше, но, наверное, Миша ждал первой годины. Теперь моральный долг был выполнен, и он мог отчаливать со спокойной душой, строить свою новую безупречную жизнь с улучшенной женой и очередным ребенком.

За это я ненавижу мужиков. Тело помнит все. На нем всегда останутся следы того, что я вынашивала и кормила ребенка, и даже если я пропью свои мозги и вытравлю все воспоминания, я смотрю на растяжки на животе, на шрам от кесарева сечения и вижу, что когда-то была матерью.

Я повторяла, что трагедия или объединяет навсегда или разводит в противоположные стороны. Люди, пережившее общее горе, останутся связанными незримыми нитями, но кто-то находит силы двигаться дальше, а кто-то остается в своей печали. Поэтому мне даже не за что обвинять Михаила, он двинулся дальше, а у меня не было столько сил, чтобы продолжить с ним земной путь. Переродиться. Начать новую или продолжить жизнь с новыми переменными.

«Береги себя. Документы я занесу и скажу, когда назначат суд», – он до конца оставался моим лучшим другом. Или просто хотел сохранить свое показное благородство. Что же скажут общие друзья? Ушел через месяц после гибели сына? Нет, он не такой. Он будет ждать год, а потом сам подготовит бумажки о разводе и поставит перед фактом. Нет, я не злюсь на него. Он сделал все, что мог, наверное. Хочу верить в это.

Он прожил с тихо попивающей женой и не сделал ни одного замечания, разве он не герой после этого? Я переехала в комнату сына и спала на его детской кровати. Когда Миши не было дома, я завывала, всхлипывала, шептала себе под нос, рычала, не громко, чтобы не пугать соседей, но и так, чтобы я слышала себя, слышала, как из меня выходит боль.

Миша неделями был в командировках или где-то еще. Но я видела, что его вещи на месте, зубная щетка в стаканчике, любимая кружка на кухонной полке, в коридоре – идеально начищенные ботинки и его и мои. Миша умело сохранял видимость присутствия в нашей семейной жизни, а мне большего и не требовалось.

Жизнь состоит из мелочей, и радость доступна каждому. А счастье – это количество радости за день. Так вот у меня мир систематически отбирал радость. Заменял ее на дерьмовые события, и я перестала чувствовать радость. Но находила ее в бутылке. Мимолетное ощущение легкости и всевозможности, возврата к счастливой жизни всего после нескольких глотков, и еще новых глотков, чтобы сохранить эту душевную безмятежность подольше.

И я помню глухой звук захлопывающейся двери, когда Миша уходил. Звук, похожий на выстрел. В тот день мне показалось, что я больше не выдержу эту орущую, все поглощающую тишину. Она как кислота прожигала мои внутренности. Я врубила радио: «Жизнь невозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь». Хорошая была музыка, не то, что сейчас. Там были слова, которые цепляли за живое. Я достала из тайника бутылку вина. С Пугачевой и красным я разделалась, наверное, за час, а потом побежала в соседний магазин за добавкой.

Раньше я смущалась, если что-то брала из спиртного в ближайших супермаркетах. Никогда не брала часто в одном и том же магазине. Выбирала на кассе разных кассирш, чтобы они не запоминали меня. Набирала бывало целую корзину: пара пачек макарон, тушенка, рис, гречка и вино, иногда вино и водку, чтобы выглядело, что у меня намечается праздник. Иногда я извиняюще выдавливала из себя, глядя на лежащий на кассе ряд бутылок: «Сосед попросил». Или «родственники нагрянули», словно этим продавщицам было до меня дело. Будто этому миру было до меня дело.

За прошедший со смерти сына год я перестала быть осмотрительной. Видимо, магазинные продавщицы в округе прознали про мое несчастье и уже смотрели с сочувствием. «Она сына потеряла, что ей еще остается, как не пить?». Видишь, Света, какие люди вокруг человечные, когда касается твоего морального разложения: они прикрывают мою болезнь моей же трагедией.

Я спустилась вниз и взяла две бутылки про запас. Нужно было себя побыстрее вырубить, чтобы с завтрашнего дня постараться, если и не исправить, то поставить на рельсы, завести мотор, врубить пробки, я не знаю, какую аллегорию привести, но мне нужно было найти исцеление, как вернуть себя к жизни.

Утром я проснулась с головной болью, четырьмя пустыми бутылками вина в ведре и храпящим мужиком на диване в большой комнате.

Я страшно испугалась, что Миша и Паша сейчас зайдут в комнату и устроят скандал. Я покрылась испариной, почти разучившись дышать в тот момент. Потом вспомнила, что они оба ушли: кто физически, а кто территориально. Их нет, есть я и этот мужик, в заляпанной белесой майке-алкоголичке и огромным животом, который вываливался из трусов, свисая с края дивана, – мы тут одни.