Текст книги "После катастрофы"

– Смотрел.

– И что по этому поводу думаешь?

– Это о крушении СССР. О том, как вы нас предали.

– Это понятно, Ли. И потом, кого мы не предали? Я другого понять не могу. Почему в фильме фигурирует имя Берии и сделан намёк на то, что его бесследно исчезнувший архив якобы находится в Китае? Некоторые считают, что этого архива боятся не только у нас, но и в США, и в Европе, и только не боятся у вас? И как ты думаешь, почему?

– Потому что мы на правильном пути, а вы ещё не выбрали, и те, кто этого не хочет, боится, а с ними боится тот, на кого они работают за большой деньги, чтобы погубить вашу страну.

– Это понятно, Ли. Но, видимо, есть что-то ещё. Кое-кто, например, утверждает, что расстрелом Белого дома в девяносто третьем году завершился начатый двадцать шестого июня пятьдесят третьего года переворот. Двадцать шестого июня, по одной из версий, на своей московской квартире, без суда и следствия был убит Берия, а суд потом инсценирован. Я этим заинтересовался. И кроме статей, трёх документальных фильмов, посмотрел ещё два сериала на эту тему. И получается, для одних Берия – злодей, для других – талантливый управленец и чуть ли не продолжатель правого дела Сталина.

– Я это читал. Надо доказательства.

– Какие? Ли, сам подумай, какие в таком деле могут быть доказательства? И тем не менее они есть, их немного, да по мне и того вполне достаточно. Во всяком случае, лично у меня и тени сомнения нет, что двадцать шестого июня пятьдесят третьего года, а точнее накануне того рокового дня…

Глава восьмая

Лаврентию Павловичу не спалось, и, стоя у окна, он в очередной раз пожалел, что не поехал на дачу. Да и когда, если чуть не до часу ночи простояли у подъезда дома Маленкова, обсуждая насущные вопросы? А поговорить было о чём. Лаврентий Павлович только что вернулся из Берлина, куда был командирован для усмирения взбунтовавшихся рабочих, а на следующий день по его настоятельной просьбе было назначено расширенное заседание Политбюро, на котором Берия намеревался получить санкцию на арест теперь уже бывшего министра государственной безопасности и бывшего секретаря ЦК Игнатьева.

С кем, с кем, а с Маленковым у Лаврентия Павловича по многим вопросам было абсолютное взаимопонимание. Оба считали, что нужны перемены, суть которых заключалась в ослаблении того титанического напряжения, в котором вот уже более тридцати лет находилась страна. После победы в Гражданской, успешной индустриализации, когда неимоверными усилиями было ликвидировано катастрофическое отставание в техническом плане от враждебно настроенных к молодой республике стран мирового капитала, тяжелейших лет Великой Отечественной, форсирования ядерного проекта ввиду угрозы полного уничтожения после фултонской речи Черчилля, и само собой Хиросимы, – теперь, когда страна получила ядерный щит и буквально поднялась из руин, было самое время подумать о людях да и о себе – не железные. Да и сколько можно рубить тупые и несогласные головы, не разумнее ли просто лишать партбилета, должностей и отправлять на бескрайние просторы нуждающегося в рабочих руках отечества? Любому здравомыслящему человеку понятно, что время открытого противостояния ушло в прошлое и от пятой колонны давно уже не осталось и следа.

И в то же время Лаврентий Павлович понимал, что для проведения начатых Сталиным реформ слишком зыбкой была почва под ногами. Нет, пока он не доведёт до конца того, что предпринял после утверждения в должности руководителя в очередной раз объединённых МГБ и МВД, нечего было и думать о переменах. Впрочем, дело оставалось за получением санкции на арест Игнатьева, с которым у Берии шла непримиримая война. Подумать только, не кто-нибудь, а именно этот мерзавец буквально полгода назад, затеяв «мингрельское дело», мог свалить его, всесильного наркома, а теперь его паршивая душонка была зажата в его кулаке так крепко, что и не вырваться. Да, но кто бы знал, каких титанических усилий, какого напряжения умственных и физических сил ему это стоило. И вот наконец всему этому будет положен конец: в получении санкции на арест Игнатьева Лаврентий Павлович не сомневался. И можно было бы облегчённо вздохнуть, кабы на душе не было так муторно и тревожно.

Это не могло быть от усталости. Какая может быть в пятьдесят четыре года у дитя гор усталость? Тогда отчего? Или он сделал что-то не так? Да нет, всё вроде бы правильно. Кто-кто, а он в этих делах был мастером высшего пилотажа. И всё-таки, будучи птицей стреляной, Лаврентий Павлович решил ещё раз пройтись по всем пунктам тщательно запутанного дела.

Итак, «Экономические проблемы социализма в СССР».

Тогда, пожалуй, никто из членов Политбюро не понял, что эта работа была написана Сталиным в пику фундаментальному труду Ленина «Государство и революция», а точнее тому ошибочному, как считал Сталин, утверждению Маркса, которое разделял Ленин, что при социализме должностные лица перестанут быть «бюрократами» и «чиновниками» по причине «выборности, сменяемости в любое время и сведения заработной платы до уровня среднего рабочего». Так считал Ленин, совершенно упустив из виду, по какой причине пала Парижская коммуна, на примере которой были сделаны Марксом эти ошибочные, как считал Сталин, заключения. Одной из главных причин падения Парижской коммуны был отказ квалифицированных специалистов получать зарплату среднего рабочего, а тем более видеть в уличных голодранцах равных себе товарищей.

То же самое произошло и с Россией после победы в Гражданской, когда не сумевшая сбежать за границу интеллигенция потребовала за свой квалифицированный труд высоких зарплат, и молодой республике пришлось на это пойти ради достижения своих стратегических целей. Однако по мере роста благосостояния народа степень эксплуатации большинства меньшинством постепенно снижалась, а со временем должна была свестись к нулю, поскольку, как утверждал Сталин, «люди физического труда и руководящий персонал» к тому времени станут «товарищамидрузьями, членами одного производственного коллектива, кровно заинтересованными в преуспеянии и улучшении производства».

И в то же время Сталин прекрасно понимал, что для достижения этой цели надо было сначала «обеспечить всем членам общества всестороннее развитие физических и умственных способностей», для чего в первую очередь необходимо было сократить рабочий день до пяти часов, дабы «члены общества получили достаточно свободного времени, необходимого для получения всестороннего образования», а ещё надо было «коренным образом улучшить жилищные условия и поднять реальную заработную плату рабочих и служащих минимум вдвое, если не больше, как путем прямого повышения денежной зарплаты, так и особенно путем дальнейшего систематического снижения цен на предметы массового потребления». В сфере же руководства государством надо было окончательно ликвидировать монополию отдельных групп на управленческую деятельность во всех видах, а также осуществить отмену высоких зарплат за эту работу, которые, по мнению Сталина, были главной причиной ненависти рабочих к управленцам.

Только «в таком случае (утверждал Сталин) наша промышленность была бы поднята на высоту, не досягаемую для промышленности других стран». Но, добавлял, «для «достижения этого все и каждый жить должны по совести».

«По совести… – вздохнул Лаврентий Павлович и вспомнил, как впервые споткнулся об эти слова и даже подумал: – Ох, Сосо, Сосо, ты же прекрасно понимаешь, что никакого отношения к научному коммунизму эта призрачная категория не имеет? Разве с её помощью мы стояли и стоим до сих пор?»

Но то, что прочёл дальше, поразило его ещё больше.

«Более того, – было сказано там, – я думаю, что необходимо откинуть и некоторые другие понятия, взятые из «Капитала» Маркса, искусственно приклеиваемые к нашим социалистическим отношениям. Я имею в виду, между прочим, такие понятия, как «необходимый» и «прибавочный» труд, «необходимый» и «прибавочный» продукт, «необходимое» и «прибавочное» время». Я думаю, что наши экономисты должны покончить с этим несоответствием между старыми понятиями и новым положением вещей в нашей социалистической стране, заменив старые понятия новыми, соответствующими новому положению. Мы могли терпеть это несоответствие до известного времени, но теперь пришло время, когда мы должны наконец ликвидировать это несоответствие».

Кто-кто, а Берия сразу понял, что это был сигнал к началу ликвидации политэкономии марксизма.

Но и это ещё не всё! Коба пошёл дальше. И эти сделанные им на Пленуме ЦК практические шаги стали причиной заговора, в чём Лаврентий Павлович не сомневался, иначе бы не затеял всю эту возню с мерзавцем Игнатьевым.

В таком случае закономерен вопрос: мог ли он этому помешать?

Разве что сделать попытку, которая тогда однозначно была обречена на поражение, поскольку в то время у него не было тех полномочий, которыми располагал Игнатьев: не только личная охрана Сталина, но и всё МГБ тогда подчинялось тому.

И потом, положа руку на сердце, всё-таки надо признаться, что раскрученное с санкции Хозяина Игнатьевым «мингрельское дело» стало той чёрной кошкой, которая пробежала между Лаврентием и Сосо, как они наедине друг друга называли. Как ни крути, а страх за свою жизнь, как и у остальных членов Политбюро, имел основания: все прекрасно понимали, чем оборачивается сталинская критика.

И Лаврентий Павлович смалодушничал. Да и как иначе, когда во время твоего доклада на съезде в Грузию летит самолёт с группой сотрудников МГБ, твоих верных товарищей кидают в тюрьмы, судят и отправляют в лагеря? Разве непонятно, что следом за ними мог последовать и сам Берия?

И это то, что касалось лично его. Что относительно других… Впрочем, всему своё время.

Итак, XIX съезд ВКП (б).

Он начал работу 5 октября 1952 года. И хотя с отчётным докладом выступил Маленков, Лаврентий Павлович прекрасно понимал, что никакой знаковой роли это не имело. Доклад готовился сообща, в нём чувствовалась сталинская стратегия, и в частности говорилось о том, что в настоящее время страна переходит к мирному экономическому сотрудничеству с капиталистическими государствами, что экономика США в застое, а в СССР интенсивно развивается.

Не обошлось и без критики. В качестве примера Маленковым была приведена Ульяновская партийная организация, в которой «часть хозяйственных, советских и партийных работников из руководящей верхушки областной организации морально разложилась, встала на путь казнокрадства, растаскивания и разворовывания государственного добра». И это в то время, когда партии нужны были «не заскорузлые и равнодушные чиновники, предпочитающие личное спокойствие интересам дела, а неутомимые и самоотверженные борцы за выполнение директив партии и правительства, ставящие государственные интересы превыше всего…»

Но это были семечки по сравнению с тем, что озвучил Поскребышев. Ни у кого из присутствующих в зале не было сомнения, что это слова самого Сталина даже по оборотам речи.

А сказано было следующее:

«Есть у нас, к сожалению, среди партийных и советских работников такие, которые почему-то уверены в том, что законы обязаны исполнять не они, а кто-то другой, а что они сами могут обходить законы, нарушать или применять их по своему усмотрению по принципу: «Закон что дышло, куда повернул, туда и вышло». От такого весьма странного понимания законов всего один шаг к преступлению…»

И далее:

«Иные руководители почему-то считают, что критиковать дозволено только своих подчиненных, а подчиненные, видите ли, не вправе критиковать свое начальство. Это ничего общего не имеет с партийностью. Руководитель, ограждающий себя от критики, заведомо роет пропасть между собой и массами…»

И ещё:

«Критика и самокритика – это мощная сила, способная делать чудеса, если ею умело пользоваться, если она применяется честно, открыто, по-большевистски… Критику и самокритику не уважают лишь люди с нечистой совестью («опять эта совесть»!), это либо нарушители партийной и государственной дисциплины, либо презренные трусы, либо жалкие обыватели, недостойные носить высокое звание члена партии…»

И наконец:

«Имеются случаи, когда некоторые вельможные чиновники, злоупотребляя своей властью, учиняют расправу за критику, прямо или косвенно подвергают подчиненных репрессиям и преследованиям. Но всем известно, как строго карает таких вельмож наша партия и ее Центральный Комитет, не считаясь при этом ни с чинами, ни со званиями, ни с прошлыми заслугами …»

Иначе говоря, устами Поскребышева Сталин в очередной раз предупреждал, и все это прекрасно понимали.

Да и как не понять, если четверть века назад на совещании актива московской организации ВКП(б) Сталин заявил, что «самокритика нужна нам как воздух, как вода» потому, «что после XV съезда, ликвидировавшего оппозицию, в партии может создаться опасность почить на лаврах», а это «значит поставить крест над нашим движением вперед». Имеется, продолжал он, «ещё одно обстоятельство, толкающее нас к самокритике. Я имею в виду вопрос о массах и вождях…» И хотя считал, что без вождей руководить такой большой страной невозможно, тем не менее утверждал, что «вожди, идя вверх, отдаляются от масс», а это «может привести к тому, что вожди могут зазнаться и признать себя непогрешимыми…»

Через десять лет в отчетном докладе XVII съезду ВКП (б) Сталин выразился ещё резче:

«Помимо неисправимых бюрократов и канцеляристов, насчет устранения которых у нас нет никаких разногласий, есть у нас еще два типа работников, которые тормозят нашу работу… Один тип работников – это люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, люди, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков… Они надеются на то, что Советская власть не решится их тронуть из-за их старых заслуг. Эти зазнавшиеся вельможи думают, что они незаменимы… Как быть с такими работниками? Их надо без колебаний снимать с руководящих постов, невзирая на их заслуги в прошлом… Это необходимо для того, чтобы сбить спесь с этих зазнавшихся вельмож-бюрократов и поставить их на место…»

И вот наконец XIX съезд.

Он закончил работу 14 октября. На нём были приняты директивы по пятилетнему плану развития СССР на 1951–1955 годы, ВКП (б) переименовано в КПСС, создана комиссия по переработке программы партии.

Сталин выступил в самом конце с заключительным словом и в первую очередь подчеркнул новое положение КПСС и СССР в том смысле, что отныне они могут рассматриваться как «передовая бригада», идущая в авангарде движения к справедливому и гуманному устройству жизни во всём мире.

Но если бы всё ограничилось съездом!

За ним, 16 октября, последовал тот самый Пленум ЦК, который, по мнению Лаврентия Павловича, и стал причиной того, что произошло далее.

Лаврентий Павлович хорошо помнил, какое недоумение вызвало озвучивание Сталиным списка нового Президиума у членов старого Политбюро. По сути это был правильный путь. Нужны свежие силы, надо очищать руководство страны от превратившейся в бюрократов партийной номенклатуры. К руководству страной привлекались специалисты. Устранялся механизм создания культа личности в будущем. Руководство страны освобождалось от партийных выскочек, которые, не понимая дела, мешали своим догматическим мышлением нормальному развитию государства. Партии определялась роль идейного вдохновителя и только.

И всё это Лаврентий Павлович целиком и полностью разделял, и даже в этом направлении протащил через возвращённое в день кончины Сталина к прежнему составу Политбюро ряд реформ. Запретил, например, во время демонстраций носить портреты живых вождей, отменил применение пыток во время допросов. И в этих начинаниях нашёл широкую поддержку. И только дело Игнатьева с самого начала пошло не так. Впрочем, всему своё время.

Итак, Пленум.

Первым ударом по «болтунам» и «бюрократам» был предложенный Сталиным расширенный состав нового Президиума ЦК КПСС вместо обросшего махровостью старого Политбюро ВКП (б). Вместе с кандидатами в новый Президиум вошли 36 человек. «Никому не известные» имена у членов старого Политбюро вызвали не только недоумение, но и страх за свои кресла, на что Сталин со свойственной ему прямотой предупредительно заявил:

«Говорят: для чего мы значительно расширили состав ЦК? Но разве не ясно, что в ЦК потребовалось влить новые силы? Мы, старики, все перемрем, нужно подумать, кому, в чьи руки вручим эстафету нашего великого дела. Кто понесет ее вперед? Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. А что значит вырастить политического, государственного деятеля? Для этого нужны большие усилия. Потребуется десять лет, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля. Но одного желания для этого мало. Воспитать идейно стойких государственных деятелей можно только на практических делах».

«Спрашивают, – продолжал он, предвидя недоумения по поводу осуществлённых по его инициативе кадровых перестановок, – почему мы освободили от важных постов министров видных партийных и государственных деятелей? Что можно сказать на этот счет? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили их новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра – это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных, инициативных работников. Они молодые люди, полные сил и энергии… Что же касается самих видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными политическими и государственными деятелями…»

По той же причине в Бюро Президиума ЦК КПСС не вошли Молотов, Микоян, хотя это вовсе не означало, что следом за этим последовал бы арест, а тем более расстрел. Это было видно из речи Сталина. Несмотря на всю её прямоту, прошлым заслугам обоих отдавалось должное.

«Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших делах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна, – сказал Сталин. – Молотов – преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков…»

Имелась в виду утечка важной информации на Запад через жену Молотова, благосклонное отношение последнего к предложению английского посла «издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы». Были претензии и к Микояну, скептически настроенному к перспективам экономического развития СССР. Однако даже после такой критики оба остались при деле. Молотову было поручено «наблюдение за работой всех видов транспорта, Министерства связи и Комиссии ЦК по связям с иностранными компартиями», Микояну – «руководство работой всех видов министерств: пищевой промышленности, мясомолочной и рыбной промышленности». Не остался без дела и Ворошилов.

Но если бы только это! То, что произошло дальше, повергло в шок буквально весь зал.

После предложения в очередной раз избрать Сталина секретарем ЦК (а не Генеральным секретарём, должность которого была упразднена в 1934 году, и под всеми документами Сталин подписывался как простой «секретарь ЦК») он дважды попросил освободить себя от обязанностей не только секретаря, но и от должности Председателя Совета Министров, которую занимал с 1940 года, заявив, что-де стар, бумаг не читает, и предложил избрать другого. А это означало восстановление внутрипартийной демократии, при которой «честные болтуны» были не нужны.

И всё-таки Лаврентий Павлович прекрасно понимал, что в одночасье оставить партию без вождя Сталин не мог, да и знал, что его просто так не отпустят, и, однако же, сделал это заявление для того, видимо, чтобы сначала делегаты Пленума, а затем и весь советский народ привыкли к мысли, что рано или поздно, а покинуть все посты ему всё-таки придётся. Но это в будущем, а тогда его заявление не могло не вызвать противодействия. Зал тут же откликнулся единодушной просьбой:

«Нет! Нет! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!»

И Сталин уступил. Была ли в том его роковая ошибка, Лаврентий Павлович не знал, но жить после этого Сталину оставалось меньше четырёх месяцев.

Судя по всему, Сосо догадывался о грозящей ему опасности и после смерти на операционном столе молодого здорового начальника кремлёвской охраны перестал приезжать в Кремль. А 28 февраля на ближней даче поставил перед Берией, Маленковым, Булганиным и Хрущёвым вопрос об отстранении Игнатьева от должности министра государственной безопасности. Не только раздутый Игнатьевым антисемитизм в «деле врачей» был тому причиной, гораздо большее опасение вызывало устранение из кремлёвского медицинского персонала хорошо знающих своё дело специалистов. Для борьбы с «игнатьевщиной» было принято решение об очередном объединении МГБ и МВД под руководством Берии.

И всё бы хорошо, да после ночного застолья с молодым вином, которое Сталин называл соком, и отъезда «верных товарищей» со здоровьем «хозяина» что-то произошло. Правда, узнали об этом только утром, когда в десять часов Хозяин не вышел из кабинета. Об этом, как и полагается в таких случаях, в первую очередь доложили прямому начальству, Игнатьеву, а тот своему партийному куратору – Хрущёву. Тотчас же прибыв на дачу, они заставили лечащего врача Смирнова (согласно его показаниям) сказать охране, что Сталин спит. Однако второго марта, почувствовав неладное, охрана вызвала других врачей и лидеров государства. Вместе с ними прибыл тогда и Берия, и у него сразу же появилось подозрение, что тут что-то не так, но поскольку он ещё не был утверждён в должности намеченных к слиянию МВД и МГБ, как уже было сказано, никаких существенных шагов предпринять не мог.

«Правда» сообщила об инсульте четвёртого марта, а пятого, когда Сталин находился при последнем вздохе, в Кремле собралось его ближайшее окружение.

Бюро с Президиумом ЦК были объединены в единый Президиум и под предлогом сокращения численного состава из него вывели практически всех предложенных Сталиным молодых специалистов. В новый Президиум вошли Маленков, Берия, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович, Микоян, Сабуров и Первухин. Председателем Совета Министров был назначен Маленков, Берия – министром объединённых МВД и МГБ. Молотов вернулся на пост министра иностранных дел, Булганина утвердили в должности министра Вооруженных Сил, Кагановича – зампредом Совмина. На пост «всесоюзного старосты» (Председателя Президиума Верховного Совета СССР) назначили Ворошилова. Хрущев на первых порах остался всего лишь одним из секретарей ЦК.

Совещание закончилось в 21:40, а через 10 минут Сталин отошел в мир иной.

После своего назначения Берия тут же приступил к расследованию обстоятельств смерти вождя и в первую очередь арестовал личного врача Сталина Смирнова. О докладной записке одного из участников вскрытия тела Сталина Берия не знал, а стало быть, и помешать наступившей через три дня смерти этого честного человека не мог, хотя сам факт скоропостижной кончины от него ускользнуть не мог (Русаков фамилия этого честного профессора). Но тогда было не до этого, надо было решить вопрос с арестом Игнатьева, об участии которого в заговоре стал давать показания Смирнов.

Лаврентий Павлович понимал: надо спешить.

И 1 апреля подал записку в Президиум ЦК. Но сразу наткнулся на противодействие, выраженное в хитром постановлении от 4 апреля:

«Внести на утверждение Пленума ЦК КПСС следующее предложение Президиума ЦК КПСС: «Ввиду допущения т. Игнатьевым С. Д. серьезных ошибок в руководстве Министерством государственной безопасности СССР признать невозможным оставление его на посту секретаря ЦК КПСС».

Поскольку Пленум должен был состояться только в конце месяца, за это время члены Президиума могли и передумать, что было очень похоже на правду, поскольку о своём решении ставить в известность остальных членов ЦК члены Президиума не торопились, а скорее всего, и не собирались.

И Берии уже ничего не оставалось, как только в обход Президиума тем же числом опубликовать в «Правде» «Сообщение МВД» о том, что показания врачей были получены «путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия», что «лица, виновные в неправильном ведении следствия, арестованы и привлечены к уголовной ответственности», а врачи отпущены на свободу.

После такой статьи оставаться в секретарях ЦК Игнатьев уже не мог и 5 апреля был снят, а на собравшемся 28 апреля Пленуме Лаврентий Павлович настоял на том, чтобы Игнатьева вывели ещё из членов ЦК, а Комитет партийного контроля решил вопрос о его пребывании в партии.

Следующим шагом был арест генерал-лейтенанта Огольцова. Огольцов не только являлся руководителем «Лаборатории-Х», в которой разрабатывались и хранились яды, имитирующие естественную смерть, но и заместителем Игнатьева.

Одновременно Лаврентием Павловичем был отдан приказ о сдаче на хранение в спецотдел всех оперативно-агентурных материалов, собранных на руководителей партии и правительства. А это уже был сигнал тревоги для всех членов Президиума.

Теперь их могло спасти только вмешательство спецслужб, а последние находились под началом Берии. Он это прекрасно понимал и, прибыв 25 июня из Берлина в Москву, потребовал срочного созыва Президиума ЦК, на котором, как уже было сказано, собирался поставить вопрос об аресте Игнатьева.

И вроде бы всё было правильно, а тоска на душе не только не проходила, а с каждым часом усиливалась всё больше и больше.

За окном начинал брезжить рассвет, но столица ещё спала.

И давно уже надо было и самому Лаврентию Павловичу лечь, и он даже несколько раз это делал, но буквально через пару минут невыносимая тоска подымала его с постели и гнала к окну, за которым с каждой минутой набирал силу новый день.

* * *

– Одним из свидетелей последствий вооруженного нападения на дом Берии, Ли, был его сын Серго, прибывший на место с генералом Ванниковым. От предложения бежать за границу Серго отказался, поскольку не мог бросить тень на отца, и полтора года провёл в одиночной камере. К нему приходил Маленков, пытаясь выяснить, где находится тот самый архив, о котором был сделан намёк в вашем мультфильме. Серго на это с недоумением заявил: «Неужели вы полагаете, что отец мог доверить мне такую секретную информацию?»

Всё это, Ли, вовсе не означает, что плохие парни порешили хороших. Все, кто принимал в этом участие, сами были жертвами той бесчеловечной машины (имеется в виду «классовая борьба», или «охота на ведьм», что одно и то же), которая не может работать без пролития крови, искусственно подогреваемой ненависти и подавления всякого инакомыслия. Как только перестали лить кровь, и машина сразу забуксовала. На одних лозунгах и сознании трудящихся далеко не уедешь. И потом, если, как у нас тогда пели, «я, ты, он, она – вместе дружная семья», о какой «классовой борьбе» может идти речь? И хотя некоторые уверяют, что иначе было нельзя, время было такое, дело не во времени, Ли, а в том, что «классовая борьба» из той же бесчеловечной категории: разделяй и властвуй. Но разве такими методами может быть установлен и гармонично развиваться строй, о котором с таким энтузиазмом когда-то пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»? Достоевский, например, считал, что нет. И, хотя утверждал также, что «не может одна малая часть человечества владеть всем остальным человечеством как рабом», в то же время не признавал насилия над личностью ради того, чтобы наконец осчастливить это самое человечество. И я это мнение разделяю.

И всё-таки Сталину надо отдать должное, Ли, уже за одно то, что он следом за Лениным отказался от безумной идеи мировой революции, на которой настаивал Троцкий со своими единомышленниками, и в которой России отводилась роль хвороста, и взял курс на построение социализма в одной стране, основополагающие идеи которого были изложены им в работе «Экономические проблемы социализма в СССР»…

Увы, не получилось! 26 июня 1953 года власть в стране перехватили те, кто в 1993 развалили страну, в результате чего образовалось далеко не социальное, как записано в нашей Конституции, государство, на котором вот уже более двадцати пяти лет паразитирует «тимуровская команда».

Кстати, после смерти Сталина один из бывших партийных работников сказал потрясающие слова, которые на многое открывают глаза. Он сказал, Ли: «Сталин призывал нас жить по совести, а мы смотрели только, как бы кого спихнуть». Это говорит о том, что большинство к жизни по совести было не способно. Да что там! Тот же Троцкий утверждал, что «на погребальных обломках России мы станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени», а его верный сподвижник Бухарин к этому добавил: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Ну и чего с такими нравственными уродами можно было построить? Повторяю, Ли, я не сторонник ни той, ни другой стороны, но убеждён, что в тех обстоятельствах, в которых оказалась наша несчастная страна, избежать всего этого безумия было просто невозможно…

Все уже дано разошлись. И Женя ушла вместе со всеми. И когда выключили фонтан и погасили освещавшие кафе гирлянды, наступила такая тишина, а Евдокимова с Ли объяла такая тьма, которая была разве только перед первым днём творения. На небе ни звезды. Его как будто и не было, этого неба. И только рубиновыми огнями горели на слившемся с небом фасаде пятизвёздочного отеля китайские письмена.

Наконец поднялись и Евдокимов с Ли, молча пожали друг другу руки и разошлись.