Текст книги "После катастрофы"

Начал со своего романа. В нём было отмечено три эпизода. Не буду приводить их полностью, а просто перескажу.

Первый был о создании в нашем селе коммуны, а точнее о противодействии ей во времена НЭПА и последующей коллективизации. Выделены были слова одного из действующих лиц, которые приведу полностью. Разговор происходил в сельсовете. Бывший мельник, а теперь успешный нэпман, у которого около десяти семей оказались в финансовой кабале, говорит представителю власти: «Мы, люди торговые, коммунизму не помеха. Живите своими идеями, но и другим не мешайте жить, как они хотят». Напротив этих слов на полях было написано: «Ишь чего захотел!»

Вторая ремарка относилась к словам одного из главных героев романа: «В нас стреляли, травили собаками, топили в проруби, сажали на ножи! Мы были как придорожная трава, которую чем больше топчут, тем она становится крепче и выносливее…» На полях было написано: «Жертвенник революции был полит потом и кровью «кухаркиных детей».

Циркуляр «о кухаркиных детях», как известно, появился в 1887 году. Его целью было освобождение гимназий и прогимназий от «детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей», которые, по мнению обер-прокурора святейшего синода Победоносцева (а стало быть, и самого Александра III), вместо доблестного служения царю и отечеству пополняли ряды революционеров.

Третий эпизод был о том, как вернувшаяся из города в должности двадцатипятитысячницы одна из главных героинь романа совершенно утратила свою былую девичью красоту, которая в прежние времена сводила с ума всю округу. На полях было написано: «Те же пот и кровь этот жертвенник потушили».

И это всё, что обнаружил в своём романе. И если бы не собрание сочинений Пушкина, не о чем было бы и говорить. Оказавшееся в нём не только отослало меня к своему роману в целом, но и к тому, что было сказано моим гостем наедине.

Заметки относились к двум поэмам – «Гаврилиаде» и «Домику в Коломне».

В первой поэме были выделены следующие слова:

 
С рассказом Моисея
Не соглашу рассказа моего:
Он вымыслом хотел пленить еврея,
Он важно лгал, – и слушали его.
Бог наградил в нем слог и ум покорный,
Стал Моисей известный господин,
Но я, поверь, – историк не придворный,
Не нужен мне пророка важный чин!
 

На полях было написано: «Это мнение самого Пушкина, всё остальное – пустая болтовня, а почему – читай «Домик в Коломне».

«Странно», – подумал я не по поводу Моисея, поскольку выслушал на эту тему целую лекцию, а – «всего остального». Стало быть, решил я, в отличие от меня, он всё-таки верил в существование Иисуса Христа, хотя ни разу не назвал Его по имени, и, судя по всему, не столько пытался меня в этом убедить, сколько поставить перед лицом унесённой в могилу тайны, которая открылась ему в поэме «Домик в Коломне».

Я открыл поэму. Под названием было написано: «Зашифрованное послание потомкам». Больше ни одной записи не было. Я внимательно прочитал поэму несколько раз, но так и не понял, в чём суть послания.

Время от времени я думаю об этом. Иногда меня посещает мысль, что, может быть, послание адресовано потомкам более поздним, а не нашему смутному времени, хотя и не теряю надежды его расшифровать.

Ну, если это удалось моему гостю, почему не попытаться мне?»

Глава шестая

О том что наступило утро, Евдокимов узнал по свету, просочившемуся через не до конца опущенную шторку, и не мог поверить: так быстро? Поднял – и чуть не ослеп.

– Закройте, пожалуйста! – послышалось за спиной.

Евдокимов опустил шторку. Но и того хватило, чтобы разбудить в нём начало нового дня. А вскоре меж кресел повезли завтрак. Народ стал просыпаться, поднимать шторки, и вскоре салон залил яркий солнечный свет.

Женя открыла удивлённые глаза.

– Уже так светло?

– Что ты хочешь – навстречу солнцу летим!

Но летели не навстречу, а на юг, и было видно, что над горами.

Через час после завтрака самолёт пошёл на снижение.

Сначала Евдокимов переносил это без особых ощущений, но когда снижаться стали интенсивнее, как в затяжном падении, у него стало закладывать уши, а правое – ломить. Он открывал рот, сглатывал слюну – не помогало. Положил под язык таблетку валидола – бесполезно. Наконец он совсем оглох на правое ухо, а левым слышал как из-под воды. Женя что-то спрашивала, Евдокимов не понимал. А самолёт продолжал снижаться. Стали видны кварталы строений в прозрачной дымке. Опять провалились. Евдокимов поморщился, стал массировать за ухом. Чтобы он когда-нибудь ещё полетел! И в это время как будто остановились турбины, самолёт стал падать. Ниже, ниже, ещё ниже. Но буквально у самой земли, подхватившись, взревел и всею тяжестью ударился шасси о взлётную полосу. Как из другой комнаты, послышались аплодисменты. Напряжение в груди Евдокимова спало, но глухота не отошла. Да и бессонница дала о себе знать. Он туго соображал, хотя и понимал, что они уже в совершенно чужой стране.

На сей раз спускались по обычному трапу. Было раннее утро – самая приятная в родных широтах пора: свежесть, непалящее солнце, роса. Тут же вышли в натуральную парную под задымлённым небом.

Спускаясь по качающемуся трапу, Евдокимов почувствовал, что его начинает угнетать жара. И пока шёл к автобусу, думал:

«И как можно в таких условиях жить? Лежать на пляже, купаться, сидеть в тёмном винном погребке – да, но жить и работать – не представляю!»

Когда повезли мимо остеклённого здания аэровокзала, Евдокимов сразу отметил большую разницу. Это была громадина ни с какими шеметьевыми несравнимая. После высадки следом за всеми вошли в остеклённое здание аэровокзала и долго куда-то шли. Затем по широкой лестнице поднялись на второй уровень, и опять шли, пока наконец не пришли к зоне пограничного контроля. Пропускных стоек было несколько. За стойками сидели женщины. Пограничники или полицейские (Евдокимов так и не понял) стояли или ходили за их спиной.

Виз у них с дочерью не было, а только присланные по «электронке» приглашения от какой-то китайской организации с красными печатями, с пятиконечными звёздами. Их обещали встретить и за определённую мзду оформить визы. И вскоре они набрели на китайца, державшего в руках тетрадный лист, на котором, как в загранпаспорте, были написаны их имена и фамилии.

Евдокимов дал понять жестом, что это они. И тогда китаец повёл их за собой. Когда подошли к остеклённой стойке, китаец взял их паспорта, заполнил бланки, приклеил фотографии и спросил:

– Сыкока дыней?

– А он что, ещё и дынями торгует? – удивилась Женя.

– Не думаю… – возразил Евдокимов и переспросил: – Простите, не поняли.

– Тисло! Какой тисло насат?

– А-а! Через неделю. Семь дней. Семь! – показал на пальцах.

Китаец кивнул и написал десять. С запасом. Подал вместе с паспортами одетой в форму «китаёзе», как они с дочерью китайских женщин решили меж собой называть, поскольку слово китайка, ассоциируясь с мелкими яблоками, почему-то показалось оскорбительным. Та вклеила в паспорта визы. Китаец сказал: «Сыто и сыто долалов». Евдокимов достал. Китаец небрежно сунул их в карман штанов, сказал «высё» и пропал.

Но это оказалось ещё не «высё». Когда встали в очередь и подали за стойкой документы, другая «китаёза» стала требовать от них чего-то ещё. Евдокимов достал приглашение, потом электронные билеты – на всё следовало отрицательное мотание головы. Наконец стоявший сзади мужчина показал им свою карточку. У Евдокимовых таких не было. Они растерялись. И тогда им показали, где находятся карточки. По-русски в очереди уже никто не говорил. Пока оформляли визы, прилетевшие с ними соотечественники уже просочились на чужую территорию.

Евдокимовы подошли к стойке. Карточек оказалось две. И обе на английском.

– Ну, знаток английского языка, которую заполнять? Да не морщи лоб, всё равно не знаешь. Так, «Дэпортэ», – прочитал Евдокимов и сразу сообразил: – Депортация! Это для отбывающих! Стало быть, надо эту. Пиши.

– Что?

– Ну ты же у нас знаток английского языка.

– Ну па-а!

– Ладно. Пиши. Латинскими буквами только… «Номе» – это имя и фамилия, кажется. Пиши, как в паспорте. А это что? Нет, объяснит нам кто-нибудь, что это может значить?

Евдокимов покрутил головой, прислушивался к речи – ничего близкого. Но, как водится, безвыходных ситуаций не бывает. На краю стойки обнаружилась заполненная, но по какой-то причине не понадобившаяся карточка. По ней заполнили свои. И только в единственной графе (место проживания) не знали, чего писать. Телефон Евдокимова работать отказался, зато Женин – неожиданно включился. Позвонили Ирине, выяснили название отеля, а также узнали, что их встретит другой человек. После этого телефон отключился, и уже навсегда. Таким образом они остались без мобильной связи.

– Главное, нас встретят, а там – как-нибудь.

Когда наконец просочились на чужую территорию, по безлюдной платформе бродила с задумчивым лицом всего лишь одна девица. В её облике Евдокимов сразу узнал «свою». Спросил:

– Не подскажете, куда дальше?

– На поезде до багажного отделения.

«Ого! – подумал. – На поезде!»

И тут же увидел табло с номером своего рейса, напротив которого стоял номер багажной секции.

На платформу прилила очередная партия пассажиров. Подошёл поезд – такой же, как в метро. Ехали минут десять, с остановками, и всё время в замкнутом пространстве. И, когда прибыли на конечную станцию и вышли в очередное гигантское сооружение, решили держаться соотечественницы. Однако не доходя до окончания очень длинного здания, она повернула направо. Евдокимов посмотрел на указательную стрелку – это был выход, а им надо было получить багаж. Двинулись дальше и вскоре набрели на свою багажную секцию. Только два чемодана и катались по круглому эскалатору. Они сняли их и подались к выходу. Опять долго шли, пока наконец не вышли в ещё более внушительный по размеру зал ожидания.

За металлическим бордюром гудела толпа встречающих с планшетами, развёрнутыми листочками, на одном из которых Евдокимовы обнаружили название своего конкурса. Держал листок высокий китаец. Жестами дали понять, что это они. Для убедительности тот ещё раз ткнул пальцем в название. Они утвердительно кивнули.

Увы, но этот вообще не говорил по-русски. На первый же вопрос Евдокимова ответил:

«Сори», – и, достав сотовый, набрал номер и сунул ему в руку. Евдокимов прислонил аппарат к левому уху (правое так и не слышало) и с минуту внимал набору ужасно исковерканных русских слов, как будто на той стороне захлёбывались от радости, пока наконец не понял, что надо кого-то ещё «забарат» и только потом их «вазить ателя».

На стеклянном лифте поднялись на третий уровень и следом за провожатым по навесному мосту пошли к выходу. Жара при этом стояла невыносимая. В стеклянные двери, к которым один за другим подъезжали микроавтобусы и легковушки, потоком втекали и вытекали толпы с копчёными лицами и узкими глазами, все черноволосые и без головных уборов. Они с дочерью одни, как вьетнамцы на плантациях, были в панамах, а Женя, в отличие от всех без исключения коротко стриженых «китаёз», с длинной косой.

Дав знак подождать, встречающий ушел, но через пятнадцать минут вернулся и повел их назад к лифту, на котором спустились на самый нижний уровень и по длинной наклонной дорожке вышли к подземной автостоянке, ужасно загазованной от огромного количества транспорта. Пройдя вдоль нескончаемых рядов автомобилей, сели в один и, выбравшись на белый свет, минут двадцать ехали до другого терминала. Когда в очередной раз оказались в подземной автостоянке, им было предложено покинуть салон и по той же загазованной духоте следовать за встречающим (он же водитель).

На этот раз вышли к стоянке такси, контролируемой полицейским. Никаких «бомбил», одинакового мышиного цвета и марки, автомобили медленно двигались в длинной очереди по три в ряду. Войдя под бетонные своды, сразу увидели женщину лет сорока, с двумя девицами Жениного возраста, а ей недавно исполнилось двадцать три.

Поскольку в одну машину теперь не помещались, по телефону было вызвано такси. Буквально через минуту оно подкатило. Водителем оказалась «китаёза». Вновь прибывшие уложили багаж, сели. Евдокимовы следом за встречающим направились к своему авто. И, наконец выбравшись за территорию аэропорта, эскортом двинулись в плотном потоке. Светофоров не было. В необходимых местах имелись развязки, подземные пешеходные переходы, поэтому транспорта было хоть и много (Москва со своими постоянными пробками казалась провинцией), двигался он без остановок.

Постепенно современные высотки американской архитектуры сменили дома советских времён – огромные кварталы знакомых Евдокимову по родному городу блочных пятиэтажек.

Очевидно, удалялись от центра. И чем дальше, тем больше появлялось зелёных насаждений – обычная тропическая растительность. Когда свернули с основной магистрали, транспорта стало меньше, дороги – уже, потом – ещё уже, и вскоре Евдокимов увидел первый светофор. На перекрёстке повернули налево и, проехав с полкилометра вдоль аллеи тропического леса, въехали на территорию гостиничного комплекса.

Гостиница оказалась восточного типа, с драконьими изгибами черепичной крыши и представительным красочным фасадом, расписанным иероглифами.

У стеклянных дверей дежурили два швейцара в красного цвета мундирах и высоких котелках с кисточками. У колонн из огромных каменных чаш торчали карликовые пальмы.

На площади перед гостиницей, вокруг отделанного белым гранитом молчащего фонтана, под зонтиками стояли круглые столы кафе без единого посетителя, что, в общем-то, и понятно – в такой жаре даже в тени не высидеть.

Вестибюль оказался просторным, с мраморным полом, с кожаными креслами вокруг журнальных столов. С левой стороны – стойка администрации, или ресепшен, справа – барная стойка. Тут же выяснилось, что всё это находится на балконе. Под ним, в окружении пальм, – три десятка круглых столов, которые обрамляли зачехлённые в кумач стулья. Напротив возвышалась широкая эстрада, на которую можно было подняться по отделанным жёлтым мрамором ступеням (восемь или девять их было) или спуститься с обеих сторон находящегося на уровне второго этажа ресепшена. Задник эстрады – из цельных скальных глыб. Было такое впечатление, что их сюда не привезли, а вокруг них построили отель. Но и они не доставали до остеклённой крыши – гостиница была в пять этажей.

Встретила Ирина – светловолосая, с угнетённым от жары лицом женщина лет сорока, в висевшем на завязках лёгком светленьком платьице. Она взяла у всех паспорта и пошла оформлять. Через десять минут вернулась и повела в номера.

Евдокимовых поселили на втором этаже. Ключ от номера оказался электронным. Он же подавал свет. Для этого надо было вставить его в специальный кармашек на стене. Ирина показала, как пользоваться кондиционером, и повела прибывших с ними дальше.

Номер оказался с двумя широкими кроватями, с плазменным телевизором, телефоном, журнальным столиком с настольной лампой, с окном во всю ширину, занавешенным тюлем и раздвинутыми коричневыми шторами.

По очереди приняли душ и плюхнулись на кровати.

Вожделенная прохлада, смертельная усталость (ровно сутки Евдокимов провёл без сна) вырубили мгновенно. Но сказать, что он сладко спал, нельзя. В беспокойном сне он всё время куда-то падал. И падал до тех пор, пока не приземлился, что ознаменовалось барабанным стуком в дверь. Стучалась Ирина, звала на обед.

– Почему не позвонили по телефону? Или не работает?

– Да я полчаса вам звоню! Сколько можно звонить? Чтобы сию минуту были у ресепшена!

Но и такой сон оказался целебным – отошли глухота, усталость. Евдокимовы быстренько умылись и вышли. В шесть вечера, на площадке у скал, открытие конкурса.

Когда очутились на балконе, внизу уже расставляли звуковую и световую аппаратуру, установили исписанный иероглифами задник, покрыли серым ковролином площадку, слева от сцены поставили приличного размера монитор, убрали обеденные столы, расставили рядами стулья, а перед первым рядом, отделённым от остальных проходом, установили накрытые кумачом столы для представителей власти и конкурсного жюри. Около семи стран принимали участие. Прибыло больше сотни участников в эстрадном, народном и академическом вокале, более десяти хореографических и инструментальных ансамблей – скрипки, виолончели. До этого чуть ли не полгода шёл отборочный конкурс. Для россиян – по представленным в конкурсное жюри видео. Женя этот этап прошла успешно. Теперь предстояла борьба вживую.

Говорили, будет телевидение, пресса, а на гала-концерте – продюсеры.

Обедать повели в находившуюся в десяти шагах от гостиницы оранжерею. Напротив остеклённого входа на деревянном постаменте находилась статуя китайского тонкоусого героя в доспехах. Не исключено, что это была статуя какого-нибудь китайского императора, спросить было не у кого, а Ирина не знала сама.

Оранжерея в зелени, с искусственными каналами, через которые перекинуты деревянные мостки с резными перилами. Вдоль левой стены длинная поварская стойка. Не доходя до неё, в больших аквариумах плавали стерляди и другие рыбы, некоторые животом кверху. В сухом аквариуме находилась груда ползающих друг по дружке жирных розовых пауков.

Официанты передвигались на роликах. Действительно, преодолевать такие пространства пешком сколько бы времени понадобилось?

Посетителей ни души. Тут и там стояли шикарные беседки из красного и чёрного дерева. И если бы не жара, сидеть было бы одно удовольствие.

Столы были круглыми, с двумя столешницами, и верхняя, меньшая по размеру, вращалась. Захотел что-нибудь отведать, крутанул, подъехало блюдо, наложил, крути дальше.

Основным блюдом, разумеется, был рис, да ещё клёклый, слипшийся в единый кусок, так что отделять порцию приходилось с трудом. И Евдокимов только поначалу не понял, для чего это, когда же взял пластиковые чёрные палочки, которые в его руке ничего не хотели держать, сразу всё понял. Куски склеенного риса держать ими было гораздо удобнее.

Рис оказался совершенно несолёным, а соли на столе не было, а вот разных подливок – на любой вкус, и все, как одна, голимый перец. Кроме риса было ещё что-то вроде «кудрявого супа», только без картофеля, с разболтанным яйцом и плавающей кожурой от помидоров. Тоже совершенно несолёный. И это говорило о том, что тут предпочитают не вкусную, а здоровую пищу, «не то что мы, – заметил для себя Евдокимов, – и солим, и солим…» И есть было бы нечего, кабы не принесли манты – подобие русских пельменей, которые принято было макать в острый чёрный соус. Евдокимов не макал, поскольку и так полость рта горела от подливок. На третье не было ничего (его в природе не существовало) – ни сока, ни киселя, ни молока, ни компота, ни кефира, ни кофе, ни чаю, ни даже самой обыкновенной воды. Просто не принято запивать пищу и всё. «И правильно, – в очередной раз убеждал себя Евдокимов. – А то обопьёшься. И для здоровья, я где-то читал, полезно». Зная об этом, устроители заранее принесли несколько упаковок бутилированной воды и наказали взять с собой в номер. Из-под крана воду пить было нельзя даже кипячёную, хотя вроде бы светленькая такая текла. А вообще ел Евдокимов больше из любопытства, чем от голода, никакого голода он не чувствовал и вообще из-за жары не хотелось есть.

Рядом с ним, не за столом, а на отдельном стуле, сидела переводчица по имени Эля (для облегчения общения с русскими китайцы предпочитают брать сокращённые русские имена – Коля, Саша, Толя, поскольку большинство китайских имён трудно произносимы), та самая, которая разговаривала с ним утром по телефону. Она ела огромный персик. Персики вместе с водой тоже принесли организаторы и раздали всем по одному. Евдокимовы свои решили взять в номер. Так эта Эля поведала всем, что в Китае, оказывается, не принято знакомиться с девушками на улице.

– Ната читопа кыто-нипуть из занакомых пириставил. – Не было обращения – девушка, гражданин, молодой человек и тому подобное. – Высем каварят: эй, эй.

Кто-то из мужчин спросил:

– А как по-китайски «девушка»?

– Куня. Произнесено было с ударением на первый слог.

– Ку-уничка! Ку-унька! Ку-унюшка!

Шутка Элей была не понята. Никаких ласкательных производных от коренных слов, размышлял по этому поводу Евдокимов, видимо, у китайцев не существовало. «Куня» – и всё. И если «дурак», то – дурак, никаких «дурашек» или «дуралеев». В русском языке слово «глупый» или «глупенький», например, имеет, по крайней мере, два значения. У них мало того, что нет «глупеньких» или «глупышек», у них и «глупый» – глупый и есть. Никакой иносказательности – одна конкретика, без всяких задних мыслей. Во всяком случае, так Евдокимову показалось.

Из оранжереи вышли, как из бани, – с распаренными лицами, прилипшими к телу рубашками и платьями, а Евдокимов, например, – с одной лишь мыслью: поскорее бы в номер. И уже не представлял, как в такой жаре будет проходить конкурс. И это несмотря на то, что над охлаждением холла постоянно трудились мощные кондиционеры. Но разве такую громадину охладишь?

При входе в отель получили информацию о том, где будут кормить ужином.

– Не в оранжерее, – сказала Ирина, – есть тут внизу одна столовая. После ужина – открытие конкурса. – И огорошила: – Женя, а ты знаешь, что на открытии поёшь?

– Я?

– Ну не я же! С Элей с фонограммой к организаторам подойдите.

– И чего спеть?

– Да всё равно, только порви их!

– Это всегда – пожалуйста, – сказал Евдокимов. – А мне можно?

– Вам?

– А что вы так удивлены?

– И что бы вы, например, могли исполнить?

– Могу изобразить.

– Прямо сейчас? Без микрофона?

– Да на что он мне?

Оглядев его весьма не богатырскую фигуру, Ирина с недоумением хмыкнула:

– Ну хорошо, спойте…

И Евдокимов лемешевским тенором выдал:

 
Ой, ты душенька, красна девица,
Мы пойдём с тобой, разгуляемся.
Мы пойдём с тобой, разгуляемся
Вдоль по бережку Волги-матушки.
 

И по мере того как пел, всё объёмнее и сильнее его голос заполнял это огромное, но всё-таки замкнутое пространство. Находившиеся в вестибюле, отложив дела, не отводили от него удивлённых глаз. И когда кончил, Ирина сказала, что, так уж и быть, поговорит с организаторами.

– Ну что вы, – тут же возразил Евдокимов, – не надо. Это я так, для знакомства.

– А-а… Ну, познакомиться у нас ещё будет время. Все слышат? Каждый вечер после ужина собираемся у фонтана!

К Евдокимову подошла изящная молодая женщина и сказала, что, если бы знать заранее, они могли бы разучить несколько песен, чтобы составить аккомпанемент во время посиделок у фонтана.

– А вы – это кто?

– Наш квартет – три скрипки и виолончель: Валя, Света, Ксения и я, Таня.

Стоявшие за ней такие же изящные молодые женщины одна за другой мило присели. Евдокимов представился тоже, представил дочь, сказав, что она ещё и композитор. Таня спросила:

– Может, дадите что-нибудь, я распишу на партии, нам частенько приходится выступать в разных местах. Будем ваше творчество продвигать.

– А что вы окончили – консерваторию?

– Консерватории во Владивостоке нет.

– Училище?

– У нас это образование считается высшим.

* * *

И тут опять началось…

Но почему-то не Таня, начавшая разговор, привлекла внимание Евдокимова, и не самая симпатичная из всех Ксения, а Света. Может быть, потому, что всё время разговора она смотрела на него с каким-то обворожительным любопытством, будто разгадывая загадку или что-то приятное вспоминая. Евдокимов сначала не обратил на это внимания, потом заметил, бегло глянул раз, другой, взгляды их встретились, как бы в удивлении, замерли, поняли друг друга и тотчас разошлись. А потом во всё время разговора встречались только на короткие мгновения, точно оба они, прекрасно понимая, что это неприлично, ничего не могли с собой поделать, смотреть друг другу в глаза их неудержимо влекло.

Когда наконец расстались и направились в номер, Евдокимов стал убеждать себя, что всё это мимолётное, как и в Питере, и в школе, скоро пройдёт, что такое бывает при первом знакомстве, но потом, когда друг к другу приглядишься да ещё вступишь в обычные, так сказать, нейтральные разговоры, всё это бесследно исчезает, просто не надо об этом думать, и оно само собой отступит. И даже показалось, отступило, когда, войдя в спасительную прохладу номера, по примеру дочери Евдокимов с размаху плюхнулся поперёк широкой кровати и сказал:

– Это надо! Приехать за тридевять земель и, вместо того чтобы как можно больше всего увидеть, проваляться в номере! До ужина ещё масса времени, можно поехать в центр или побродить по окрестностям – живописнейшая же местность! – но по такой жаре!.. Просто издевательство какое-то!

– По программе в четверг, после завтрака, экскурсия по Пекину. Как уж эта их знаменитая площадь называется, наподобие нашей Красной, с мавзолеем?

– Тянь-ань-мэнь!

Евдокимов произнёс это по складам.

– И не выговоришь даже.

– У них тут ничего не выговоришь, а между тем все прекрасно общаются.

– Кричат.

– Что?

– Как будто всё время радуются или сердятся – сплошные междометия.

– Или хотят друг дружку испугать или удивить! – И он попытался изобразить: – У-унь ё! Ти-и ю! Му-унь ю! Э-энь ё! Ху-у ю! Ху-ун хо! И всё с ударением на последнюю букву. Если они так же поют, немудрено в неврастеника превратиться. Приедем домой и будем, как эпилептики, дёргаться. А что ты смеёшься? Мне кажется, у них и колыбельных нет. Сама прикинь. То-олько малыш задремал, и вдруг над его ухом: «У-унь ё! Ти-и ю!» И он, как обезьяний детёныш (смотрела «Маугли»?), вскидывается, суча руками и ногами от страха. А объяснения в любви с такими воплями ты себе представляешь? Мне, когда их слушаю, всё время кажется, что они сейчас подерутся. Очень похоже на разборки соседей за стеной. И потом, такому крайне несимпатичному, мягко говоря, рылу ты бы, например, могла в любви объясниться? Да перестань ты хохотать, я совершенно серьёзно! Вот скажи, тебе хоть одно лицо в аэропорту приглянулось? Кроме, разумеется, стюардесс – как говорится, нет правил без исключений, из полуторамиллиардного населения уж сотню-то красавиц можно найти, да и те больше на метисок похожи. Вроде и красивые, а что-то кукольное в их лицах. И это, заметь, всего лишь беглое наблюдение. В их физиономиях совершенно нет очаровательных выражений, а только какие-то гримасы или маски, а то вообще, как деревенские дурачки, раззявят рты и пялятся. На тебя, кстати, в аэропорту многие таким образом пялились. Не обратила внимание? Ну переста-ань, ну ты же взрослая женщина…

И так они около получаса забавлялись.

Потом включили телевизор. Каналов, как и в России, была тьма, только, в отличие от российских – все государственные, а стало быть, допущенные цензурой. В стране советов этим прежде занималось КГБ. Передачи, спектакли, фильмы, книжки – всё проверялось на вшивость. В Китае, видимо, ещё строже. Поэтому не только вшей, но даже гнид ни в одной китайской передаче не оказалось. Артистки, как и стюардессы (все до одной красавицы), лишь отдалённо напоминали принадлежность к своей нации. И все со вставными зубами. Своих ровных, как у Жени, например, размышлял Евдокимов, тут, видимо, от сотворения мира не было, такими редкозубыми, похоже, они с самого начала были запланированы (для облегчения прохода воздуха при дыхании, видимо, а не для эстетики). Кто же знал, что у них появятся телевизоры? Ну и пришлось подгонять под голливудский стандарт. Во всяком случае (и Евдокимов это сразу понял), даже на многолюдных пекинских улицах не встретить подобную, например, красоту, а значит, никогда не появится и что-то вроде этого:

 
Ничего не случилось.
Просто мимо женщина проходила.
Ничего не сказала,
Даже взглядом не наградила.
Только вздёрнула нос спесиво
И за угол завернула.
Но была она так красива,
Что жена меня ущипнула.
 

По Пекину в этом плане, похоже, можно передвигаться совершенно спокойно. Опять же, любовная лирика, продолжал ехидничать Евдокимов, что-то ничего подобного он не слышал и ничего, кроме сборника китайского шедевра о бесправии бедных женщин, под названием «Шицзын», не читал, а правильнее сказать, ничего из современной китайской литературы не читал вовсе. И всё-таки… Та же Эля, например, когда возвращались после обеда, сказала, что юноша не имеет права жениться, пока не купит квартиру (а стало быть, ни о каком рае с милым в шалаше не могло быть и речи), и что родившую незамужнюю девушку, если работает, тотчас увольняют и никуда не принимают на работу. За рождение второго ребёнка полагается штраф в пятьдесят тысяч юаней. Размер пресловутого материнского капитала в России, который не так-то легко было получить. Каких только препон не устраивают. Либо покупай жильё (а что на эти деньги купишь?), либо закладывай фундамент будущего дома (а на какие шиши его строить?), а потом эту сумму тебе погасят. На руки же никоим образом не дадут. Чтобы не пропили. Молодые мамы в России все же алкоголички. Правда, с потерей тысяч в шестьдесят кое-кому удаётся выцарапать капитал, но махинации эти нередко разоблачаются и за проявленную инициативу дают ордена и медали. Судя по Элиным рассказам, нечто подобное было и у них, поскольку, даже если бы кто и захотел эти пятьдесят тысяч юаней заплатить, если это не простой смерд (а простой человек, получающий зарплату в две, две с половиной тысячи юаней, а многие и вообще, как сказала Эля, всего восемьсот, заплатить такую сумму просто не в состоянии), а, скажем, интеллигент, инженер, преподаватель вуза, чиновник (их зарплаты на несколько порядков выше), его бы тут же уволили с работы, как подающего плохой пример.

Что относительно других передач, параллельно шли два сериала: один – про китайских императоров, второй – про Мао. Евдокимов посмотрел немного тот и другой. Разумеется, императоры были хуже, но всё-таки не до такой степени, чтобы их убивать вместе со всей семьёй, да ещё варварским способом уничтожать останки. А вот сериал про Мао чем-то удивительно напоминал Евдокимову выпущенный в 1949 году (после разоблачения культа личности снятый с проката, а недавно вновь показанный по телевизору) цветной двухсерийный фильм «Падение Берлина». В этих шедеврах оба вождя не только успешно воевали и руководили, но и сажали деревья, и общались с простыми людьми. Сталин, например, – со сталеваром, которого играет знаменитый Андреев, а в последней сцене даже прилетает (хотя на самом деле этого не было) в столицу поверженного Рейха всего лишь для того, чтобы, сказав то, что говорил по радио после победы, выслушать слова благодарности от ставшего солдатом сталевара и его сердечной подруги, а затем показать всему миру, какой же он всё-таки хороший, такой хороший, что и смотреть без слёз нельзя. И это выражено проницательным, слегка прищуренным взглядом вождя мирового пролетариата, с улыбкой смотрящего в светлое будущее прогрессивного человечества. Таким же изображён и Мао. В окружении красных знамён, моря алых цветов, ликующих масс. Так и хочется грянуть вместе с хором: «Будет людям счастье! Счастье на века! У советской власти сила велика!» Ни о культурной революции, ни о наложницах, которыми, кроме культа личности, когда дружба с Китаем закончилась, упрекали китайского лидера наши центральные газеты (какой же, мол, это коммунизм, это же какое-то средневековье) ни слова. Про китайских воробьёв тоже. В отличие от наших, например, они, вместо того чтобы клевать гусениц, выклёвывали посевы. Поэтому по призыву непогрешимого Мао их съели всех до одного. Евдокимов хорошо помнил документальные кадры, на которых бедных пташек толпы народа (в одной руке палка, в другой таз) гоняли по улицам до тех пор, пока обессиленные воробушки не падали замертво и их не увозили целыми грузовиками. Может быть, поэтому не только воробьёв, а вообще никаких птиц Евдокимов пока не заметил? Никакой живности вообще, ни кошек, ни собак беспризорных – ничего подобного на его глаза пока не попалось. Ответ напрашивался один – съели. Ну, если у них имеются блюда из собак, змей, крокодилов, голубей, пауков, червяков… Наших ручных голубей, кстати, вспомнил Евдокимов рассказ Эли, её китайские сокурсники по иркутскому университету регулярно отлавливали и ели. Так что, когда китайцы нас завоюют, голубей у православных храмов уже не будет.