Текст книги "После катастрофы"

Глава четвёртая

Владыка и не подумал запретить зятя в служении. Более того, он пригласил Женю на приём, после которого она вышла как из бани, на вопросы не отвечала, смотрела себе под ноги, хмурилась, а потом заявила, что «в эту церковь больше ходить» не будет. Евдокимов пытался выяснить причину, приставал с вопросом, что случилось, на всё Женя упрямо отвечала: «Ничего. Просто не буду и всё». А потом всё-таки рассказала, после чего и Евдокимов перестал ходить «в эту церковь», хотя от Бога их с дочерью это не оттолкнуло.

Произошло это уже при новом владыке, устроившем в пределах тогда ещё не разделённой епархии нечто вроде той «вертикали власти», начало которой было положено судьбоносным «я ухожу», когда при официально декларируемой заботе о народе и самого беззастенчивого вранья казнокрадство, разбазаривание государственной собственности, методичное высушивание экономики и планомерное обнищание народа достигли катастрофических размеров. Кто на кого повлиял, Евдокимов не знал, но сходство в методах обнуления «чужих» карманов ради прибавления нулей к ничтожной единице в «своих» было очевидным.

Наглядной иллюстрацией новой экономической политики стали ежегодные епархиальные собрания.

«Единица» сидела на сцене, «все остальные» – в зале, и нарушить это соотношение было немыслимо, поскольку «единица» производила впечатление такого подавляющего большинства, перед которым «все остальные» представлялись совершенным ничтожеством.

Однако сколько на эту тему ни говори, считал Евдокимов, а лучше, чем в запущенной каким-то балбесом в «сетевые облака» сказке, не скажешь.

ДВА ЦАРСТВА

Когда-то давным-давно были на свете два царства: Оловянное и Деревянное. Главное их отличие заключалось в том, что Оловянное можно было переплавить во что угодно и сколько угодно раз, отчего суть его не менялась, тогда как Деревянное так задубело, что его можно было только сжечь либо выкорчевать и на его месте насадить и взрастить новое. По этой причине жить в последнем было далеко не сладко, а потому его называли ещё Великой смиренией, разделенной на Верхнюю, Среднюю, Нижнюю и все остальные. В отличие от Оловянного царства, не было в Великой смирении ни царя, ни думного боярина, а всё управление состояло из одинаковых по царственному достоинству лиц с ненастоящими именами, которые время от времени избирали из своей среды кого-нибудь для того, чтобы тот делал вид, что управляет всем царством, поскольку любой из этих лиц мог объявить себя главным не только во всём царстве, но и на всём белом свете, что по недогляду однажды и произошло на одной из окраин. По той же причине каждый из этих лиц в пределах своего штата что хотел, то и творил.

Ничего выдающегося до недавнего времени в этих штатах не происходило, пока в один из них не было прислано лицо, наделённое чудесным свойством излагать никому не приходящие в голову мысли. И первой оказалась та, что, оказывается, у них, нижесмиренцев, поскольку дело происходило в Нижней смирении, была нарушена вертикаль власти. А поскольку нижесмиренцы были заинтересованы в том, чтобы всё у них было тип-топ, они тут же приступили к претворению в жизнь никому не приходящих в голову мыслей, изрекаемых лицом с ненастоящим именем или главным лицом.

Для того чтобы понять значение происходящих событий, надо хотя бы вкратце пересказать историю Нижней смирении, но поскольку за ненадобностью она была предана забвению и официально было принято считать, что началась она с прибытия главного лица, сведений о прежней жизни не только в памяти неблагодарных, но и благодарных потомков не сохранилось. И если кому-то взбредало в голову заговорить о том, как было раньше или как идут дела у соседей, его тут же отправляли за штат Нижней смирении или отлучали от участия в торжественных собраниях, после которых каждому непомнящему родства давали вкусить эликсир вечного младенчества, а плохие поступки предавали совершенному забвению. Таким образом, каждую неделю жизнь нижесмиренцев начиналась с чистого листа. И это было очень удобно, поскольку по причине беспамятства никто ни на кого не держал зла и все упражнялись в новой форме смирения, суть которого заключалась в преданности никому не приходящим в голову мыслям.

В то время когда лица с настоящими именами, или немые вассалы, занимались выколачиванием из нижесмиренцев добровольных пожертвований на содержание аппарата, способного создавать давление на массы, вокруг Нижней смирении происходили события, которые никакого отношения к никому не приходящим в голову мыслям не имели. Однако когда в том или ином месте материализации этих мыслей по какой бы то ни было причине не происходило, немым вассалам выдавался указ, лишавший их обретения чужой наличности. Как из преисподней, назад дороги не было никому, даже если бы кто в знак безграничной преданности и захотел совершить подвиг: например, написать оду «бог», имея в виду совершенно иного «бога», в которой обязательными были слова, что мы-де «не кланялись богу чужому», или оперу, которая, а точнее, которому писали все, кто мечтал о приобретении чужой наличности. И если бы где-нибудь в закоулках Нижней смирении возникла мысль о том, что главное лицо могло ошибаться в никому не приходящих в голову мыслях, её тут же бы развенчали как научно несостоятельную, посягающую на незыблемость аппарата, способного создавать давление на массы.

Такое положение на языке нижесмиренцев называлось сосуществованием, хотя некоторые настаивали на названии, имеющем отношение к классической музыке (к симфонии, например). Но поскольку данная музыка у многих играла на нервах, во избежание искажения никому не приходящих в голову мыслей наименования этого решено было категорически избегать.

И нам уже ничего не остаётся, как только перейти к изложению событий, происходящих при воплощении в жизнь никому не приходящих в голову мыслей, изрекаемых главным лицом в пределах одного штата.

Штат был разбит на округа, управляемые постоянно сменяемыми ввиду недостаточной преданности никому не приходящим в голову мыслям лицами окружными. Для управления окружными лицами был назначен двуличный секретарь. Два лица ему были даны для того, чтобы с одним, не тошнотворным, общаться с главным лицом, а со вторым, тошнотворным, со всеми остальными, а поскольку выражения лиц были разными, секретаря и принято было называть двуличным.

В округах развернулось гигантское строительство новых помещений для выколачивания, согласно ежемесячным финансовым планам, добровольных пожертвований на содержание аппарата, способного создавать давление на массы. За исполнение финансового плана отвечал оперативный отдел, называемый по-латыни «keerge» (komitet regouliarnogo grabiega). Руководителем «keerge» (несклоняемо по причине иностранного происхождения) стало лицо, которое никто бы и за лицо не считал, кабы не приобрело оно такую значительность, что даже поговаривали о его идентичности с лицом главным.

Таким образом, после того как была высказана никому не приходящая в голову мысль об отсутствии в Нижней смирении вертикали власти и она была высечена на скрижалях последнего завета, тут же приступили к её претворению в жизнь.

Сказать, что это всем пришлось по душе, было бы неверно. Но поскольку ни в штате Нижней смирении, ни за его пределами не нашлось достаточного количества лиц для неисполнения никому не приходящих в голову мыслей, дела у главного лица пошли в гору, откуда, как уверял двуличный секретарь, была видна прямая дорога в рай.

Работники «keerge» отличались особенной преданностью к никому не приходящим в голову мыслям. Например, время от времени совершали внезапные наезды на заведения, созданные для выколачивания добровольных пожертвований на содержание аппарата, способного создавать давление на массы. И если при таком наезде в сумке работника заведения обреталась, к примеру, тысяча рублей, её тут же священным актом заносили в разряд скрытых доходов, умножали на количество годовых собраний (скажем, на двести) и получали сумму штрафа, который налагался на провинившееся заведение. То же самое происходило, если возле ящиков с песком обнаруживали необожженные лучины, которые зажигали во время собраний для того, чтобы лучше видеть текст никому не приходящих в голову мыслей. Необожжённые лучины тоже относили к разряду скрытых доходов – иначе могущих быть проданными дважды, трижды и даже четырежды, в зависимости от штрафа, который надлежало наложить на могущее провиниться в будущем заведение. При этом всех работников заведений заранее было принято считать жуликами.

Никакие жалобы на такое обращение работников «keerge» не имели успеха. Штрафы и налоги взимались с ещё большим усердием, поскольку от их количества зависели премиальные сотрудников «keerge». И это несмотря на то, что облагаемым добровольными пожертвованиями заведениям не на что было вести текущий ремонт, купить на зиму угля для котельной, свести концы с концами, а семьям довольно часто приходилось сидеть без куска хлеба. Но это в рассуждение главного лица уже не входило, ибо им признавались только нужды великие.

Одним из основополагающих принципов утверждения вертикали власти являлось постоянное перемещение с места на место немых вассалов. Главное лицо совершенно справедливо полагало, чем труднее будет добираться до нового места работы, тем преданнее и безропотнее будет немой вассал, и для той же цели время от времени из самых низов поднимало на воздушном шаре на головокружительную высоту какого-нибудь очередного вассала и в один прекрасный день, без объяснения причин, неожиданно протыкало шар острой указкой. Смотреть на это было так смешно, что даже вошло в привычку.

Помогал в отправлении этой невинной забавы главному лицу двуличный секретарь, в обязанность которого, кроме всего прочего, входило затемнение сути никому не приходящих в голову мыслей. И дело это он вёл так, что все понимали: обратить к никому не приходящим в голову мыслям всех невозможно вовсе не потому, что жалко, а потому, что тогда не только Нижняя, но и Великая смирения превратились бы в никому ненужный рай. Ненужный по той причине, что у большинства подданных сразу был бы отнят смысл жизни. Тогда, упаси Боже, никому и ни о ком уже не надо было заботиться, никого и ни от кого защищать, а поскольку никто и ни в чём не испытывал бы нужды, люди превратились бы в овощи, которые не грызли бы даже созданные для угрызения совести черви, а точнее – паразиты. А этого допустить было нельзя: паразитам тоже хотелось жить.

Как, впрочем, и паразитам царства Оловянного, ибо далее речь о нём.

С тех пор как в Оловянном царстве был установлен день независимости, все подданные разделились на смешливых, сердитых и всех остальных. Смешливые смеялись потому, что их смешили сердитые, а сердитые сердились потому, что их сердили смешливые. Все остальные были как дети и все вечера напролёт смотрели по телевизору сказку про будущую счастливую жизнь.

Сказка была про то, как в одном сказочном лесу жили сказочно прекрасные Тимочка и Лёвочка. И хотя они были маленькими, ввиду отсутствия в лесу других людей, они управляли всем сказочным царством, населённым сказочными зверями и птицами. Звери, по сути, были одинаковыми, а вот птицы разными, но все пели одно и то же: «Какой хороший Тимочка! Какой хороший Лёвочка!»

Каждый день на лесной полянке в сказочном теремке, обнесённом высоким частоколом, Тимочку встречал Лёвочка. И хотя был он старше, так уж они с Тимочкой договорились, чтобы никому не было обидно, управлять сказочным царством они будут по очереди. В этот год, например, Тимочка был царём, а Лёвочка думным боярином, на другой год Лёвочка – царь, а Тимочка – думный боярин.

В свободное от царских и боярских забот время Лёвочка катался на попке с горки, купался в ручейке и боролся с собственной тенью, а Тимочка все дни напролёт катал по блюдечку наливное яблочко, чтобы видеть, что есть на белом свете и чего бы такое в собственном царстве учинить, чего ещё ни у кого не было, после чего, пошептавшись с Лёвочкой, они писали царские указы и рассылали для немедленного исполнения по всему сказочному царству. Но поскольку ни звери, ни птицы человечьей грамоты не разумели, царские указы оставались без употребления, и всё продолжало течь по-прежнему.

И чего-чего только в этой сказке не было, и лишь одного за очевидной ненадобностью не было в ней – конца.

* * *

И вдруг с возвращением подаренной главным идеологическим врагом хунвэйбинов территории конец этот (или начало?) на горизонте образовался.

Правда, уже после того, как всё это с Евдокимовыми произошло. Хорошо это или плохо, но были они из тех, кто в перестроечный процесс ограбления собственного народа не вписался. И ваучеры не стали брать лишь потому, чтобы не мучила совесть, что они ко всему этому причастны. И за «царя Ирода» по той же причине не ходили голосовать. Ничего они тогда не понимали, но всем нутром чувствовали, что поступают правильно. И когда расстреливали Белый дом, всею душою были на стороне осаждённых. И когда «тимур и его команда» посулили через пятьсот дней очередное счастье, не поверили. Даже когда снял с себя полномочия тот, за кого «Богородица молиться не велит», не вздохнули с облегчением. Потому, может быть, что буквально за два года до этого был отправлен в отставку развернувший над Атлантикой правительственный самолёт, в трудную минуту напомнив нам и всему миру, что мы – Россия.

Справедливости ради надо заметить, оговаривался Евдокимов, что с приходом пообещавшего «мочить в сортире» жизнь действительно стала налаживаться, правда, несмотря на множество упущений, и, однако же, чем дальше, тем их становилось больше. Дошло наконец до того, что Евдокимов понять не мог, кто на кого работает: «паразиты» на страну или страна на «паразитов»? И главное, какую роль во всём этом играет президент? Почему не принимает никаких мер, а, напротив, всячески опекает присосавшихся к народному телу «паразитов»? Почему всё отдал в руки «тимуровской команды», в девяностые годы превратившей страну в настоящий бомжатник и мировое позорище? Почему почти ничего из его ежегодных посланий и указов не претворяется в жизнь? Что или кто этому мешает? Ну не может же быть, чтобы во внешней политике каждый шаг был безупречным, а во внутренней – практически всё вопреки здравому смыслу, во вред стране и на благо одним ненасытным «паразитам». Впрочем, в очередной раз останавливал себя Евдокимов, во всех этих делах сам чёрт ногу сломит, но чтобы в лоне Матери-Церкви…

До этого всё относящееся к вопросам веры Евдокимов принимал за чистую монету. Вместе со всеми с зажжённой свечой внимал словам «покаянного канона» («Откуда начну плакати окаянного моего жития деяний…»), а затем под звёздным великолепием шёл крестным ходом, радуясь Светлому Христову воскресению. Регулярно ездил на исповедь к одному и тому же священнику, с приходом нового владыки подвергшемуся гонению за то, что вместо своевременного налога на нужды далеко не бедной епархии посмел выдать нищенскую зарплату учителям православной гимназии, и за это был отправлен сначала в монастырскую тюрьму (за ненадобностью упраздненные революцией, они кому-то понадобились теперь опять), затем сделался «разъездным» и наконец был вынужден перейти в другую епархию.

Подобно младенцу Евдокимов верил всему, что вещали ему с высоты амвона, а когда возникали недоумения, чужими словами уверял себя, что голова ему дана для того лишь, чтобы, во-первых, ею есть, а во-вторых, без рассуждения верить в то, что Бог делает всё для его, Евдокимова, и его близких спасения. Когда же с попущения самого предусмотрительного и справедливого Бога на свете из-под ног была выбита почва, в том числе при содействии нового владыки, устроившего в пределах епархии примерно то же самое, что «паразиты» со всей страной, Евдокимов озадачился этим вопросом всерьёз и стал копать.

Впрочем, всё началось гораздо раньше, а именно, с гонений на того самого священника, к которому Евдокимов не только каждое воскресенье ездил на исповедь в один из районных центров на электричке, но и помогал его грандиозным, по масштабам епархии, начинаниям. И само собой, оказался среди инициаторов напечатанной одной из столичных газет статьи, под которой подписались более полутора тысяч «неправильно воспитанных» священником прихожан, что было также поставлено тому в вину, хотя он во всём этом участия не принимал, поскольку лежал с сердечным приступом в больнице. Всё-таки не железный, да и не молодой, как-никак, а было ему в ту пору без году семьдесят.

«Видя происходящий в стране развал девяностых, народ как за единственное спасение ухватился за возрождающиеся храмы, – говорилось в этой статье. – Стараясь оградить от залившего экраны телевизоров смрада, родители потащили детей в церковь. Тогда и появилась нужда в воскресной школе. Но дети только первое время посещали её, а затем их стало приходить всё меньше и меньше. И тогда, посоветовавшись, мы стали устраивать зимние (на лыжах) и летние (с палатками у костров) походы, спортивные соревнования, спектакли и концерты с участием самих детей. Организовали кружки: вокальный, хоровой, хореографический, художественный, гимнастический, русского кулачного боя, кройки и шитья, рисования, конструкторский – и чего только у нас не было.

Результат превзошёл ожидания. Воскресная школа из десяти учеников выросла до двухсот, и всё продолжали записываться. Места катастрофически не хватало. И тогда встал вопрос о новом помещении. И тут как раз подвернулось старое, требующее огромных затрат на ремонт здание, от которого отказались все бюджетные учреждения и которое мы сразу стали называть просветительским центром.

В нём отвели место для библиотеки. Самую большую комнату превратили в театр, соорудив невысокую сцену. Из заброшенного летнего лагеря привезли детские стулья. На окна повесили красивые шторы. С появлением театра у нас открылось второе дыхание. А вот мысль о создании гимназии была подана покойным владыкой. Как-то посетив наш приход, осмотрев просветительский центр, владыка сказал, что пора бы подумать о чём-то более существенном, чем воскресная школа.

И тогда было решено создать гимназию. Долго рассуждали, пока не пришли к общему мнению, что самое гармоничное развитие личности даёт классическое образование – с преподаванием греческого, латыни. Кстати, насилу нашли учителей. Из областного центра ездили.

Чтобы оценить уровень подготовки учеников, мы постоянно принимали участие в школьных олимпиадах и всегда занимали призовые места.

К этой работе наш батюшка привлек всех своих родственников. Его дочь стала директором гимназии, зять – хореографом и режиссёром театра. Сын, будучи руководителем строительной организации, постоянно осуществлял капитальный и текущий ремонт в долг. Младший брат, проректор университета, регулярно привлекал к участию в конференциях представителей классических гимназий из Германии. В последние годы гимназией заинтересовался МГИМО. Гимназистов стали вывозить в Москву.

Мы были полны энергии трудиться и дальше, как вдруг узнаём об архиерейском Указе: без объяснения причин нашего батюшку отстраняли от всех должностей, или, как было написано в судьбоносной бумаге, послушаний, и направляли для «исправления» в монастырскую тюрьму.

Это было такой неожиданностью и, главное, так ошеломило, что в первую минуту никто в это не мог поверить.

«Да ну, бросьте, какая-нибудь ошибка! Да быть этого не может! Что они там, не понимают?»

И когда наконец до нас дошло, что никакая это не ошибка, поднялся народ. Такой волны, такого единодушия, наверное, со дня революции не было.

В епархию одно за другим полетели письма. В письмах выражались мольба, убедительнейшая просьба и даже опасение за батюшкино здоровье.

(«Подумать только! – полемизировал по этому поводу с епархиальными иезуитами Евдокимов. – Это надо же было так «неправильно воспитать» прихожан, чтобы они в первую очередь позаботились не о финансовом благополучии епархии, не о благополучии прихода, не о своём, в конце концов, благополучии, а о сердце своего отца!»)

«Воспитание детей и молодёжи всегда заботило нашего батюшку, – говорилось в этих письмах. – В итоге многочисленные примеры сохранившихся от распада семей. Именно благодаря батюшке в нашем храме всегда слышны детские голоса. А сколько, благодаря ему же, стало у нас многодетных семей! Всё это дорогого стоит. Для многих из нас батюшка стал близким, дорогим человеком. Именно такие люди, как он, заслуживают и почитания, и уважения, и благодарности». И в завершение: нижайше просим, умоляем, и полторы тысячи подписей с домашними адресами. Иначе хоть сейчас вызывай на суд в качестве свидетелей.

Другое письмо было от педагогического коллектива гимназии с просьбой восстановить «нашего батюшку в полномочиях благочинного и настоятеля храма. Мы решились просить Вас об этом, уважаемый Владыка, так как состояние души, в которое нас повергло известие о случившемся, более чем недоумение. Если бы Вы только знали, сколько слёз пролито и проливается до сих пор после этого известия и какой резонанс среди общественности оно получило, мы уверены, что Вы не отказали бы нам».

(«Наивные люди! – в очередной раз не выдерживал Евдокимов. – Если бы они только знали, кому пишут! Вы только послушайте, какие глупости они пишут!»)

«Простите, но мы не можем обойти такое решение покорным молчанием. Потому и осмелились просить Вас оставить нам нашего батюшку, и надеемся на Вашу милость и добросердечие. Поверьте, мы сегодня осиротели. Ради Христа, смените гнев на милость».

И подписи, подписи, подписи…

И это не всё.

К «Многоуважаемому Владыке» со своими просьбами обратились коллективы учителей средней школы, фабрики, завода, всевозможных ЗАО, ООО, ОАО, ИП, муниципальных учреждений, городских аптек, разных бытовых служб и даже метеорологической станции. И везде одно и то же: обращаемся к Вашему милосердию, надеемся на понимание, ходатайствуем, просим, умоляем.

И это ещё не все!

«За активнейшее участие в общественной жизни района протоиерею (такому-то) решением Земского собрания присвоено звание «Почётный гражданин города».

Мало того!

Глава района, глава Земского собрания лично ездили просить архиерея внять мольбам и просьбам общественности.

И что же?

Лёд бы от таких прошений растопился, не то что простое человеческое сердце!

Но там, видимо, было сердце иное. И пришлось нашему батюшке отправиться в монастырскую тюрьму. После отбывания срока его направили служить в областной центр. Зятю с дочерью пришлось уволиться из гимназии, продать дом и переехать в город, где, слава Богу, сохранилась трёхкомнатная квартира, в которой они с пятью внуками едва поместились.

Дальше началось обычное издевательство по отработанной схеме. Нашего батюшку сделали «чредным» священником в городском женском монастыре, а в выходные стали гонять по отдалённым сельским приходам и посылать в непонятно для чего существующий мужской монастырь, в котором некому было служить за отсутствием монахов. Иными словами, нашему батюшке не давали отдыха, пытаясь вынудить на какой-нибудь опрометчивый шаг, чтобы подвести под запрет, и тем самым доказать правоту архиерейского Указа. Не помогло. Однако будучи человеком исполнительным, наш батюшка так умотался, что вторично попал в больницу. Затем ещё раз, и ещё. И тогда, чтобы окончательно не надорваться, он подал прошение о переходе в другую епархию.

Остаётся только добавить, что все эти издевательства совершались руками послушных «князей», как эту категорию окрестил покойный владыка. Так и заявил однажды на одном из епархиальных собраний, обращаясь к отцам: «Я вас поставил служить, а не – княжить». Да в том-то и беда, насколько покойный владыка был уверен, что должны «служить», настолько заступивший на его место считал, что именно – «княжить». И такие «князья» сели повсюду.

В одном районном центре, например, при управлении такого «князя», завоевавшего высокое доверие путём регулярного писания доносов на собратьев («Доношу до Вашего Высокопреосвященства…»), произошёл такой случай.

Шестидесятилетнего священника сослали на покаяние в монастырскую тюрьму. Будучи больным сахарным диабетом да ещё гипертоником, от монастырских харчей и тяжёлых условий жизни бедняга угодил в больницу. Кто-то, посочувствовав, помог ему написать прошение (он в этом отношении был совершенно беспомощным), чтобы перевели на более приемлемое для здоровья послушание. К прошению приложили медицинские справки.

И что же?

«Пожалели», заставив больного человека с утра до вечера дежурить в центральном храме. И больной человек высиживал то на уличной лавке, в окружении старых могил, поскольку храм был на кладбище, то на такой же лавке в самом храме, привалившись к холодной каменной стене. Иначе больному человеку негде было даже прилечь, чтобы перевести дух. Дежурство в пустом храме было совершенно бессмысленным, форменным издевательством над больным человеком. И больного человека парализовало.

Другой случай.

В течение трёх лет одного молодого священника (у них с матушкой четверо детей мал мала меньше, на подходе был пятый) девять раз переводили с прихода на приход. Матушка дошла до крайней степени отчаяния, глядя на страдания ребятишек. И однажды, не вытерпев, поехала на приём к владыке. Выслушав матушку, на её вопрос, с чем связаны постоянные перемещения, и притом на приходы, где нет условий жизни для детей, владыка ответил: «Целесообразность». И подарил брошюрку смирительного содержания. Но этим не кончилось. На епархиальном собрании матушка была выставлена бунтаркой, видите ли, посмевшей побеспокоить владыку по таким пустякам, как «какие-то сопливые дети». Другую такую бунтарку, тоже матушку, не сумевшую попасть к владыке на прием и посмевшую во время епархиального собрания с места обратиться напрямую с устной жалобой, поскольку ни на одну из письменных за год не получила ответа, владыка приказал «вывести вон».

И её буквально на руках вынесли из зала здоровенные иподьяконы.

Что из себя представляют эти собрания?

Из слушания «царских добродетелей», разумеется. Знаете, что такое «Черный кабинет»? Это когда представление идет на черном фоне. А поскольку на черном фоне человека в черном было бы просто незаметно, «царь» устроился на фоне белом, как бы символизирующем свет, просвещающий всех. Излучение этого света, сопровождавшего зачитывание царских добродетелей, было таким благотворным, что половина зала буквально через минуту засыпала.

В открытую выразить неудовольствие… не царскому величию, нет, что вы, об этом даже и речи не могло быть, а просто каким-нибудь неблаговидным поступком очередного «князя» было Боже упаси! После того как на первом собрании один священник рискнул, после чего сразу слетел с прихода, больше уже никто не решался. Допускался после этого случая на сцену только один архимандрит, и то для того лишь, чтобы от лица всего «царства» выразить благодарность «царю» за то, что он есть…

Пару слов по поводу посмевшего возвысить голос священника. Знаете, чего… не потребовал (какие могут быть требования, когда в «царстве» даже «заявления» «прошениями» называются?), а просто предложил создать комиссию, которая разбирала бы споры между «князем» и «не князем», а то ведь, сказал, что получается, назначили его, и на него вроде как комплекс непогрешимости сразу сошёл, ничего слушать не хочет, чуть что не так и сразу: «Пиши объяснительную!» Это «царю-то»? Что-де на его «князя» комплекс непогрешимости сошел? Иными словами, что «его величество» ошиблось в назначении? Да это равносильно самоубийству! И потом, какие могут быть комиссии при абсолютной монархии? Крепостное право – да. В государстве оно ещё в 1861 году упразднено, в лоне Матери-церкви до сих в наличии. Без отпускной грамоты в другую епархию ни один Божий раб не перейдёт. Как в старину, барин захочет, барин отпустит, а не захочет, так и сиди. А то вообще может запретить в служении «за нарушение присяги, данной перед Крестом и Евангелием», а что это означает, «не вашего ума дело».

Кстати, о сменившем нашего батюшку «князе». Свою деятельность, разумеется, тот начал с «целесообразности», в первую очередь отменив воскресные водосвятные молебны, совершаемые неукоснительно в течение пятнадцати лет. Само собой, за это время народ к ним привык. Водосвятные молебны на святой Руси любят, вообще святую воду, которой кропят не только жильё, но и хлев, и домашний скот, и самих себя. И вдруг – нельзя. «Почему?» Однако на такой «примитивный вопрос» «князь» ответить не соизволил. С гордо поднятым забралом прошёл сквозь невидимую толпу, сел в машину и отбыл. Старушки пошептались-пошептались да уговорили второго батюшку молебен отслужить – зря, что ли, они трёхлитровые банки с ведёрками «в такую далищу тащили». Сказано – сделано. Натаскали из колодца полные баки воды, то-олько начали – появляется «князь» и с ходу задаёт коронный епархиальный вопрос: «Кто благословил?» Ответа на этот вопрос нет, поскольку благословить может только священник, а как он может благословить после того, как «князь» не благословил? Народ замер в страхе за батюшку, судьба которого повисла на волоске. И тогда, сжалившись над без вины виноватыми, «княже» процедил сквозь зубы: «Всё вылить». И в его присутствии всю воду вытаскали и выплеснули на землю возле храма.

И такие «князья» до недавнего времени сидели по всей епархии и поголовно «княжили» в многоштатных городских соборах, «эффективно, по выражению секретаря, благочинствуя».

До недавнего времени, потому что год назад епархию разделили на три части, и многие облегчённо вздохнули, поскольку на окраинах опять появилось, как выражаются некоторые шутники, «православие с человеческим лицом».

Но это уже была другая история, в которой после такой статьи, гибели жены и посещения дочерью архиерея Евдокимову уже не было места.

И тогда впервые в жизни он задумался о причинах и стал копать.

Он перелопатил массу литературы, не говоря уже об информации из интернета, а было такое впечатление, что воз и ныне там, пока совершенно случайно не обнаружил в букинистическом отделе антикварного магазина, куда в очередной раз зашёл покопаться в новинках, папку, которая была сдана вместе с книгами домашней библиотеки родственниками умершего в начале восьмидесятых годов писателя, о чём сообщил ему хозяин магазина.

Папка оказалась толстой, с твердыми корками, с аккуратно завязанными бантом тесёмками. Таких папок было пять, и все, кроме этой, с ветхими брошюрами. Поскольку библиотеку продавали оптом и была она довольно объемной, до прихода Евдокимова успели разобрать и расставить по полкам только книги, а папки временно сунули под шкаф. И когда Евдокимов их обнаружил, ему разрешили содержимое посмотреть. И вот в одной из них, под двумя ветхими брошюрами, он неожиданно обнаружил рукопись, состоявшую из пожелтевших, исписанных с одной стороны отличным каллиграфическим почерком листов машинописного формата. На каждом листе с левой стороны были оставлены широкие поля, на некоторых, где вдоль, а где поперёк, имелись записи с указанием стрелочками, к какому месту эти вставки относятся. На иных страницах были взяты в квадрат и перечёркнуты крест-накрест целые абзацы, на других отдельные предложения или слова. Судя по всему, это был рабочий материал какого-то художественного произведения. Евдокимов стал читать из любопытства, но вскоре понял, что в его руках нечто необыкновенное и, может быть, даже не художественное произведение, и так увлёкся, что не заметил, как подошёл хозяин магазина. И когда услышал за спиной: «Что-то любопытненькое обнаружили?», – всё это ему показал. Тот удивился, тут же развязал и посмотрел другие папки и, заметив, что, видимо, по ошибке попала, всё вышеизложенное Евдокимову рассказал. Такое обстоятельство заинтересовало вдвойне, и Евдокимов попросил уступить рукопись. Хозяин в очередной раз округлил глаза, ещё раз глянул на желтые странички (а скряга был ещё тот!) и сказал: «Ну… скажем… м-м-м… триста…» Евдокимов полез в карман, но хозяин с видом законопослушного гражданина тут же выставил перед собой ладони: «В кассу». Вернувшись домой, Евдокимов наскоро перекусил, а затем, устроившись в кресле, открыл папку.