Текст книги "После катастрофы"

Глава пятая

«Он появился в моей жизни подобно посланнику, приносящему весть о неминуемой катастрофе, хотя всё, что я от него узнал, должно было утвердить в обратном. И так получилось, что я до сих пор не знаю ни его имени, ни кто он такой, ни где живёт, ни откуда родом.

Иногда во время разговора он употреблял выражение «хочу, чтобы вы знали» и за всё это время ни разу не поинтересовался, а хочу ли этого я, и однажды точно так же внезапно исчез, доведя свой рассказ до кульминационного момента. И вот уже более десяти лет я ломаю над этим голову, и только недавно стал понимать, что его появление в моей жизни не было случайностью. Этому предшествовало одно довольно странное обстоятельство, и я до сих пор не понимаю, что это было.

Но прежде чем рассказать об этом, скажу немного о себе.

Я родился в 1904 году в многодетной крестьянской семье. Жили мы бедно. И тем не менее родители из кожи лезли, чтобы мы были не хуже других. Все мои братья и сёстры окончили сельскую школу, а я, как самый способный, высшее начальное училище и в семнадцатом году поступил в московскую учительскую семинарию (прообраз нынешних педагогических училищ), учёбе в которой помешала революция. Пришлось возвращаться домой и включаться в классовую борьбу. Однако в марте двадцать первого года всё это ввиду НЭПа свернули, и мне уже ничего не оставалось, как только «учиться, учиться и учиться».

Я поступил в педагогический институт. И раз уж эту тему затронул, скажу, ибо ничем мне теперь это не грозит: не всё так просто для меня уже и тогда было, о чём в двадцать втором году с юношеской горячностью всего лишь раз обмолвился в письме к другу детства, служившему тогда в политотделе одного из южных городов России.

«Вы уже так шмякнулись, – написал я, – что и не встанете, ибо вам нет веры, и Русь на краю гибели».

Как выяснилось потом, письмо тут же было направлено в нашу губернскую чрезвычайку. Но, поскольку шёл НЭП, а я был всего лишь студент, хода письму не дали, однако папку на меня завели.

По окончании института учительствовал в небольшом районном городке, а по ночам писал свой первый роман. Он появился в последнем номере столичного журнала за двадцать восьмой год. Я ждал ответа из московского издательства, куда направил рукопись, и неожиданно обнаруживаю роман в журнале. Следом за публикацией приходит письмо с объяснением сего чуда, а для меня это было больше, чем чудо: я тогда как дурачок ходил и всем подряд улыбался. Оказалось, один из членов редколлегии, просматривая в издательстве рукописи, обратил внимание на мою и сразу поставил в номер. Затем было два книжных издания. В тридцатом женился, через год у нас родился сын. За это время у меня вышла книга очерков о деревне, а в тридцать четвёртом – второй роман. Я уже делегат Первого Всероссийского съезда писателей. В составе группы земляков встречаюсь с Горьким на его московской квартире. В тридцать седьмом появляется мой третий роман. В тридцать девятом меня награждают орденом «Знак Почёта». С сорокового я в рядах ВКП (б), а с сорок первого ответственный секретарь нашей писательской организации. У меня трёхкомнатная квартира в центре города с просторным кабинетом и прекрасной библиотекой.

Я уже и думать про всё забыл, как вдруг в середине сентября сорок третьего года в половине первого ночи во дворе дома появляется «чёрный воронок», мне предъявляется ордер на арест, в присутствии перепуганных соседей (понятых), жены и ничего не понимающего двенадцатилетнего сына производится обыск, изъятие и приобщение к делу вещественных доказательств (моего дневника), и меня увозят. В ту же ночь арестовали ещё троих из нашей писательской организации, а спустя четыре месяца определение суда. Мне, как «главарю», десять лет исправительно-трудовых лагерей и пять – поражения в правах, моим сообщникам – по семь и восемь. Трое из нас выжили, отбыв срок от звонка до звонка, один погиб на втором году на лесоповале.

Что мне инкриминировали?

В предварительном заключении было сказано, что я изобличён в антисоветской деятельности, а также в том, что на протяжении всей своей сознательной жизни высказывал недовольство проводившимися партией и правительством мероприятиями, что заказанный обкомом роман о колхозной жизни не мог появиться из-под моего пера потому, что хотя я и считался знатоком деревенской жизни, однако своими собственными глазами видел яростное сопротивление колхозам, огромные незасеянные поля, повсеместный саботаж и даже убийства коллективизаторов. Я хорошо помнил, какой подъём был в деревне во времена НЭПа. Помню, как отец, когда я приезжал на каникулы из института, говорил, сидя за столом и сияя, как начищенный самовар: «Всю Россию молоком зальём, лишь бы не мешали!» Я был абсолютно убеждён, что в конце концов правительство вынуждено будет капитулировать и вернуться на путь мелких индивидуальных хозяйств. В этом меня укрепляли слухи о том, что творилось на юге, на Украине, в Сибири, Узбекистане, Таджикистане. Говорили о выселении крестьян целыми станицами, о зарастающих полях, голодоморе. И хотя колхозы продолжали развиваться, я не верил в их долголетие и по этой причине не желал, да и не мог без насилия над вдохновением о них писать. Написанное на эту тему считал фальшивым, к подобного рода заданиям партии и правительства относился враждебно, всего лишь для видимости восхищаясь колхозным строем, за что и был осуждён по 58-й.

Ну а теперь о том, что произошло.

Началось вскоре после моего освобождения, после смерти Сталина и последующего за этим расстрела Берии.

Тогда я снимал комнату в доме одинокой старушки за пределами города. Жена с новым мужем и отрекшимся от меня сыном жили в прежней городской квартире, но уже в уплотнённом коммунальном варианте, и я их за это не осуждал. Несмотря на бодрые песни и марши, гремевшие по радио, жизнеутверждающие передовицы газет, в стране было тревожное ожидание от непонимания того, что происходит. Я тоже не понимал и очень этим мучился, но ещё более – от безысходности своего положения. В лагере я многому научился и вполне мог себя обеспечить, но мне же хотелось творить, и в то же время я понимал, что у меня нет ни малейшей надежды вернуться в писательское сообщество и когда-либо увидеть свои книги в печати. Я тяжело переживал своё изгойство. Думы в основном одолевали по ночам. Лежу, бывало, и сна ни в одном глазу. Весь извёлся.

И в одну из таких ночей меня придавило – не физически, нет, а чувством такой тоски, такой безысходности, такой, если так можно выразиться, вселенской оставленности, что я не знал, куда от этого деться, и насилу дождался утра. Но и день не принёс облегчения. Это было что-то невыносимое, почти безумное. Никогда ничего подобного со мною не было даже в лагере, а казалось бы, чего хуже? Даже руки на себя наложить хотел. Но как-то притерпелся. А затем всё это перешло в смуту. Как будто во мне шла постоянная борьба. Я не мог ни лежать, ни сидеть. Мне надо было всё время ходить. Я вставал и, как зверь в клетке, метался по своей маленькой комнатушке. А потом и это прошло.

И вот тогда, после всего этого мрака, всей этой жути, душа моя наполнилась таким светом, такою радостью, что я не нахожу слов, чтобы всё это как следует передать. И продолжалось не день, не два, а три года. Целых три! И все эти годы я не ходил, а парил над землёй. Даже сталкивающиеся в то время со мною люди замечали во мне эту перемену. И первой обратила внимание хозяйка, даже сказала раз: «Какой-то вы ровно не свой». Помнится, приехал накануне Нового года брат. Вместо левой руки подвязанный рукав (руку на войне потерял), обросший, неделю не бритый, в семейном плане неустроенный. И просидели мы за разговорами всю новогоднюю ночь и никак не могли наговориться, и уехал от меня брат успокоенный. И все, кто со мной встречались тогда, чувствовали нечто подобное. Столько во мне было любви к людям, что, казалось, хватит на всех, как вдруг приходит известие о разоблачении культа личности Сталина. Тогда это было подобно катастрофе для миллионов преданных общему делу товарищей и даже целых народов. Во многих глазах тогда можно было прочесть примерно одно: что же теперь будет?

И тут появился он.

Вот так вот однажды пришёл и постучался в дверь. И первое, что я уяснил: он знает обо мне всё, а я о нём – ничего. Я понял это, когда от порога, без всякого стеснения, он обратился ко мне по имени-отчеству. Моё недоумение рассеял тем, что заинтересовался мною после выхода первого романа и с тех пор следил за моей судьбой и в меру своих возможностей помогал, «особенно в те времена, когда мы с вами находились в затруднительных обстоятельствах», из чего я заключил, что и он из «бывших», и в то же время не понимал, каким образом и, главное, чем мог помочь, и даже спросил его об этом. И тогда он назвал имя человека, благодаря которому я выжил. Это обстоятельство расположило к нему. И всё равно было непонятно, каким образом, находясь там же, он мог повлиять на решение оказавшего неоценимую услугу человека, своё расположение ко мне объяснившему тем, что, оказывается, и его к этому побудил мой первый роман. Таким образом, оба обстоятельства замыкались на моём романе. Это меня в высшей степени заинтересовало. И после того как он исчезнет, я займусь изучением собственного романа, который писал по ночам на таком душевном подъёме, с такою одержимостью, чего потом со мною уже не бывало. Впрочем, кто знаком с этим делом, знает: первые вещи иначе не пишутся и воспринимаются как озарение и даже откровение свыше.

Но речь не об этом, а о нём.

Он был старше меня лет на тридцать, коротко стрижен, тщательно выбрит, сух, недавно перешагнувший за свой восьмидесятилетний юбилей. Первое, что меня в нём поразило, – живой проницательный взгляд. Это были глаза человека, сохранившего ясность ума и твердость памяти. Поскольку он появился накануне первого мая, под вечер, на голове его была широкополая черная шляпа, на костистых плечах – такого же цвета плащ, из-под которого спускались широкие тёмные брюки. Правой рукой он опирался на старинную трость, увенчанную серебряной рукоятью.

Я помог ему раздеться, проводил в свою комнату, предложил чаю. Он охотно согласился, и я удалился на кухню. Пока хлопотал, он взял с моего стола свёрнутую вчетверо свежую газету и, когда я вернулся с двумя стаканами в подстаканниках и побрякивающими в них ложках в одной руке и сахарницей – в другой, не оборачиваясь, произнёс:

– Ученые открыли, ученые установили, ученые доказали… Н-да… – И, вернув газету на место, обернулся: – И никому-то невдомёк, что откроют, установят и докажут они ровно столько, сколько им будет позволено. Пришедшие им на смену либо подтвердят, либо опровергнут, либо поставят под сомнение любое их доказательство, и тоже ровно настолько, сколько им будет позволено. Кем, хотите спросить?.. Да вы ставьте, ставьте стаканы и сахарницу. И садитесь. И я, с вашего позволения, сяду. Как говорится, в ногах правды нет. Как, впрочем, и во всех этих газетах, хотя именно на это они в первую очередь претендуют. Или вы не согласны?.. Впрочем, можете не отвечать. С какой стати первому встречному отвечать на такие неудобные вопросы? Но уверяю вас, скоро над всей этой правдой будут потешаться все, кому не лень, и совершенно безбоязненно, ибо ничего больше не будет… Да-да, я про то самое, о чём вы подумали. И потом, что такое – правда, а точнее – истина? Чуете, откуда ветер?.. Хорошо, не буду вас больше мистифицировать, скажу прямо: именно об этом и пришёл поговорить. Почему именно к вам? О романе уже было сказано. Но дело не только в нём, а ещё в том, что мы с вами одни из немногих, кому посчастливилось послушать старую университетскую профессуру. А ведь они уже тогда о многом догадывались, и даже писали, но кто их читал, кто их слушал? «Жажда бури, сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе» – вот что бродило тогда в головах, и все были уверены, что непременно свой новый мир построят, а «кто был ничем, тот станет всем»… И чуть было не построили, вернее, совсем было заложили фундамент, и нате вам, приехали… Что вы на меня так смотрите? Я же прекрасно вижу, что вы догадываетесь, о чём речь. Но одно дело, скажете вы, догадываться, другое – знать. Это верно… Но, спросите вы (а вы непременно об этом спросите), разве в таких вещах, как «вода иже бе над твердью», может быть знание, ведь всё это из области одних только догадок и предположений? А что, если я скажу: да. И вот вы уже весь во внимании… Да вы пейте, пейте. Прекрасный чаёк! Люблю! Особенно в промозглую осеннюю погоду или после прогулки по скрипучему снежку.

И, как бы в знак доказательства, он с наслаждением сделал несколько больших глотков, поболтал ложечкой, допил остальное и поставил стакан на место.

– Однако продолжим. Вернее, начнём, а это, если хотите, было предисловием. Только не смотрите на меня так, будто я вам сейчас открою какую-нибудь находящуюся за семью печатями тайну. Поверьте, никакой скрываемой за семью печатями тайны нет, а то, что под нею разумеют, лежит на поверхности, но почему-то никто этого замечать не желает. Может быть, потому, что это кое к чему обязывает, поэтому лучше не замечать. И потом, всем хочется жить, и не абы как. Ну а мне уже девятый десяток. Тёплый угол и кусок хлеба у меня есть. Единственное, чего у меня нет, так это своего честного имени. Иначе бы с вами не разговаривал. Своё честное имя я променял на чечевичную похлёбку. Как ни крути, но даже плохонькая жизнь дороже любого честного имени. Или вы не согласны? Впрочем, это не имеет значения, поскольку я уже тогда понимал, что «они» нас используют. Вот у «них» – знание… Вот, скажете, заладил: «они, их»! О ком речь? Назовите хотя бы одно имя. Не поверите – не могу. Имена пешек – сколько угодно. Но вы их и без меня знаете. Их имена у всех на слуху. Их никто и не скрывает. А вот имена «те-ех» никогда и нигде не фигурируют, хотя без особого труда можно проследить «их» поступь в истории человечества, а точнее – методы и способы формирования мировоззрений, которые определяют эту поступь. Все думают, миром правят люди, на самом же деле – мировоззрения, которые формируются при помощи религиозных культов, традиций, идеологий и, в зависимости от обстоятельств, либо принимаются добровольно, либо насаждаются силой под видом искоренения разного рода ересей, ведьм, колдунов, ревизионистов, уклонистов, кулаков, вредителей, врагов народа, буржуев, жидов и прочая, а в более крупных масштабах при содействии крестовых походов, джихадов, государственных переворотов, революций и даже освободительных и завоевательных войн. Да вы на собственном опыте в этом убедились. Стоило вам позволить себе думать иначе, и вы тут же были устранены. «Он», кстати, был выведен из игры по той же причине. Стоило «Ему» печатно, а потом и во всеуслышание заявить о… Впрочем, об этом говорить преждевременно. Что можно понять о реке, не зная, откуда она берёт начало? То же самое касается любого явления. Хотим понять, обратимся к истокам. Пожалуй, и я с этого начну. Только не подумайте, не в виде какого-нибудь научного трактата, зачем мне вас и себя мучить, да и кому все эти учёные выкладки с уймой цитат и ссылок на источники и авторитеты, нужны? Я изложу всё в виде вольных размышлений. Я занимался ими на досуге, а у меня его было более чем достаточно. Никому ещё не рассказывал. Вы первый. И начну, пожалуй, с заявления, которое только на первый взгляд может показаться странным. Простите, но в наше просвещённое время только наивные и легковерные люди могут полагать, что все священные письмена дошли до нас в первозданном виде. И это не предположение, а давно известный факт. А если так, что после этого могут стоить все эти писания. Лично мне, например, ближе утверждение (как уж это там? Да!), «всё сущее, в котором есть жизнь, ближе к Богу, чем писания, лишенные жизни, ибо законы свои Бог начертал не на страницах книг, а в нашем сердце и в нашем духе». Примерно так. И тогда я задаюсь очередным вопросом: уж не по этой ли причине были уничтожены нерукотворные скрижали завета и Сын Человеческий не оставил после себя ни строчки? Что если это правда и на самом деле было так?

* * *

– После того как были разрушены храмы звероподобных богов, на протяжении нескольких тысячелетий казавшиеся несокрушимым оплотом одного из самых могущественных государств древнего мира, а все они (те самые), оставшись не у дел, были изгнаны вон, ими был разработан план порабощения всего мира уже от имени того самого Бога, от лица которого им был нанесён хотя и ощутимый, но далеко не сокрушительный удар. Вот если бы их всех обезглавили, отрубленные головы насадили на копья и выставили вдоль торгового тракта, а тела бросили на растерзание хищным птицам, тогда, может быть, что-то и получилось, хотя и на этот случай у них имелись свои люди в сопредельных государствах, с помощью которых они уже начали своё контрнаступление, отторгая одну за другой территории и тем сея в умах смуту и ропот на ненавистного реформатора. Они были уверены, что и на этот раз одержит победу над человечностью их исключительная бесчеловечность, однажды уже приведшая к гибели цивилизации. И что же? Это их чему-то научило? Увы! Несмотря на то что всего лишь немногие выжили после катастрофы, до неузнаваемости изменившей лик Земли, они принялись выстраивать всё заново на тех же бесчеловечных основаниях.

Восставший против них, впервые провозгласивший от века неслыханную веру в единого Бога великий реформатор полагал, что слова о человечности, взаимном уважении, упразднении расовых различий, кастовых перегородок, превосходстве какого-либо народа над другими станут путеводной звездой не только для его народа, но и для всего человечества. Увы, всё это оказалось гласом вопиющего в пустыне и совершенно неприемлемым для понимания простого человека. Страх перед ночным небом, объявшей ветхое жилище тьмой, тысячелетние привычки оказались сильнее любви к ослепительному диску солнца, символом которого был проповедуемый великим реформатором Бог. И хотя нашлось немало последователей его учения, далеко не все из вознесённых на вершину власти из самых низов сделались его искренними почитателями. Большинство из окруживших царский престол были искусными льстецами и ни о чём, как только о чинах и наградах, не помышляли и после насильственной смерти великого реформатора (судя по всему, его медленно отравили) беззастенчиво отреклись от своего недавнего кумира и благодетеля. Воздвигнутый им посередине царства великолепный «Город солнца», с храмом единому Богу, служение которому впервые было вынесено на всеобщее обозрение и совершалось под открытым небом, был разрушен до основания, а имя ненавистного реформатора предано проклятию и забвению.

Однако не все облагодетельствованные им оказались проходимцами. Те, кто положил его учение в своё сердце, после гибели благодетеля, за свои недолгие семнадцать лет всё-таки успевшего кое-что сделать, непоколебимо верили в свою путеводную звезду и всего лишь сделали вид, что отреклись от прежних «заблуждений». Но и те не дремали. Кто-кто, а они хорошо понимали, что нет ничего сильнее «запретного плода», того, что, передаваясь из уст в уста, подобно нарастающей волне цунами, поднимается из самых низов, и, чтобы использовать это в своих целях, всего-то и надо было всё это вовремя перехватить, организовать и возвести в форму непререкаемых догматов.

Я намеренно обхожу причину исхода. Было ли это в результате того, что написано в «Книге жизни» (вы понимаете, о какой «Книге» идёт речь), или – обыкновенным бегством от бубонной чумы, извержения вулкана, хаоса, смуты, и даже организовано ими, на мой взгляд, не имеет значения после того, что при внимательном чтении обнаружил в этой самой «Книге жизни». Что именно? Да хотя бы тот более чем странный ропот после таких, например, чудес, как переход по дну моря, манна небесная, вода из камня, и особенно слова о том, что якобы их «душе опротивела эта негодная пища». И это по поводу того, что по причине небесного происхождения ну просто никак не могло надоесть, как не надоедает хлеб или вода из заповедного ключа, и тем не менее превратившееся в «негодную пищу». Такого не могло быть по определению и наводит на мысль, что после отказа воевать с гигантами земли ханаанской и определения на дальнейшее сорокалетнее скитание до тех пор, пока не вымрут все, кто понимал, как с человеческой точки зрения позволительно, а как непозволительно поступать с такими же, как ты сам, людьми, а вовсе не память о котлах со свиным мясом, как пытаются уверить, началось нечто совершенно противоположное тому, что проповедовал от имени единого Бога сначала реформатор, а затем и «кротчайший из всех людей на земле», как сказано о нём в «Книге жизни».

Проповедуемое во времена реформатора человеколюбие, уважение к иным племенам, ближнему своему странным образом превратилось в насилие не только над каждой личностью, но и над целым народом, за исключением высокопоставленной части всего лишь одного колена, к которому принадлежали «кротчайший из всех людей на земле» со своим витийствующим братом.

И началось с уничтожения нерукотворных скрижалей завета.

И почему-то так получилось, что на скрижалях – одно, а в комментариях – совершенно противоположное. По поводу субботы, например, которую всего лишь предлагается, а не навязывается насильно чтить, как и любую заповедь, поскольку человеку изначала дарована свобода выбора, что впоследствии подтверждено и Сыном Человеческим, тогда как в комментариях от имени Его Отца «кротчайшим из всех людей на земле» повелевается всякого, «кто делает дело в день субботний, предавать смерти».

И это после того, что проповедовал реформатор, когда были повсеместно упразднены жертвоприношения, превратившие храмы звероподобных богов в настоящие скотобойни, не говоря уже о человеческих жертвах! Что именно приносилось в жертву единому Богу? Цветы и фрукты, иначе благовония, и ничего более, ни капли крови!

Но вместо этого только в комментариях к заповеди «не убий» я насчитал более десяти повелений предавать смерти за те или иные грехи, за один из которых Сыном Человеческим была избавлена от уничтожения известная грешница. Помните? «Кто из вас без греха, первый брось в неё камень». И никто не посмел. И Сын Человеческий констатировал: «И Я тебя не осуждаю, иди, и больше так не поступай». Да что там! Даже вместо широко практиковавшегося в то время «ока за око» и «зуб за зуб» предлагается, подчёркиваю, всего лишь молиться за врагов и творить благодеяния проклинающим и творящим напасти. Но вместо этого оставленное в земле греха и несправедливости навсегда в ещё более жутком виде врывается от лица якобы того же самого Бога в жизнь целого народа, который был выведен для единственной цели: стать светочем для поднебесной.

Что именно? Да хотя бы это.

Завидев издали ликующий вокруг «золотого тельца» народ, «кротчайший из всех людей на земле» в гневе (прошу заметить) разбивает нерукотворные скрижали завета и, водворившись в воротах стана, взывает:

«Кто Господень – ко мне!»

И собрались к нему сыны Левия.

И сказал им «кротчайший из всех людей на земле»:

«Так говорит Господь Бог Израилев: возложите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего».

И поступили сыны Левия по слову «кротчайшего из всех людей на земле».

И пало в тот день около трех тысяч друзей, братьев, сестёр, отцов и матерей.

Правда, не из сынов Левия, а это уже наводит на мысль, что, может быть, они вовсе и не были убиенным соплеменниками и в большинстве своём состояли из тех, кто вышел для означенной выше цели? И потом, откуда у них взялись мечи, иметь которые рабам не полагалось? Да ещё почему-то мечи оказались всего лишь у одного колена. Отсутствие вооруженного сопротивления говорит о том, что у остальных одиннадцати колен мечей не было.

И я задаюсь очередным вопросом: так, может быть, они вовсе не добровольно, а насильно были освобождены от очередных рабских цепей этими преданными общей идее фанатиками? И если это так, тогда становится понятным и то, почему выведенный из рабства народ постоянно возмущался по поводу насильственного присвоения законодательной власти чужаками, поскольку прекрасно знал, что никакого отношения они к ним не имеют. И потребовалось сорок лет скитаний, чтобы память об этом вытравить во всём народе, и то окончательно не удалось, о чём свидетельствует разделение на два царства (Иудею и Израиль) с совершенно противоположными религиозными практиками.

Но вернёмся к тому, на чём остановились, и посмотрим, что было дальше.

После падения от острия меча всех выше упомянутых, по молитве «кротчайшего из всех людей на земле» разверзшаяся земля (а с земли какой спрос, она же иголки под ногти никому не загоняла, верно?) поглотила двести пятьдесят единомышленников Корея, а затем уже лично самим Господом Богом было уничтожено около пятнадцати тысяч посмевших высказать недовольство по поводу земельного плотоядия.

В другой раз по приказу «кротчайшего из всех людей на земле» было вырезано уже двадцать четыре тысячи вступивших в интимную связь с «развратными мадианитянками»…

Спрашивается, почему такая жестокость? И потом, разве у «кротчайшего из всех людей на земле» не было жены мадианитянки, да ещё дочери священника, который, в начале пути навестив зятя в пустыне, дал ряд дельных советов по поводу управления выведенным из рабства народом? Кстати, ни жена, ни тесть, согласно «Книге жизни», не сомневались в его египетском происхождении. «И пришли (сказано там) дочери к отцу своему, и спросил он их: что вы так скоро вернулись сегодня? Они же сказали ему: какой-то египтянин защитил нас от пастухов, и даже начерпал воды и напоил овец наших». Иными словами, спутать еврея с египтянином было просто невозможно…

Так кто же ты, «кротчайший из всех людей на земле»?

Судя по тому, что творилось в пустыне на протяжении сорока лет, назвать тебя продолжателем дела реформатора, а тем более – предшественником Сына Человеческого невозможно.

Тогда кто ты?

Или это был уже не ты, а твой двойник, к тому же закрывающий своё лицо во время общения с народом платом (кстати, обычная практика тех самых дельцов, поскольку глаза не умеют лгать), а затем исказивший декалог множеством комментариев и дополнений до такой степени, что Сын Человеческий только и делал, что упрекал твоих последователей в этом?

И потом, что именно из этого закона Сын Человеческий пришёл исполнить?

Не комментарии же к нему, ибо и Сам был из тех, кто, по мнению учеников «кротчайшего из всех людей на земле», как о том сами не раз заявляли, не чтил субботы, а стало быть, подлежал истреблению. Как ни крути, но одно лицо мы наблюдаем до похода на Синай, и совершенно другое после.

Из всего этого я заключаю, что, скорее всего, это был двойник, которые ими (теми самыми) давно практиковались, иначе бы и место захоронения не было предано забвению. Разве места погребения таких людей забывают? Им воздвигают пирамиды, мавзолеи, роскошные усыпальницы… Не так в данном случае. И, как вы думаете, почему? Не знаете? И даже не догадываетесь? А я думаю, потому, что они уже тогда знали, что наступит время, когда наука достигнет таких возможностей, когда по останкам можно будет определить не только причину смерти, но и происхождение человека, а это, судя по всему, в их планы не входило.

Ну а теперь о том, как по велению свыше «кротчайший из всех людей на земле» распорядился поступить с «развратными мадианитянами». Так сказать, жест благодарности за избавление от голодной и холодной смерти, кровное родство и сорокалетний приют!

И сказал Господь Бог «кротчайшему из всех людей на земле»:

«Отмсти Мадианитянам за сынов Израилевых».

И повелел «кротчайший из всех людей на земле» уничтожить всех мужчин, замужних женщин и детей мужского пола, а девственниц оставить в живых для себя.

И были уничтожены все выше означенные, а в качестве трофеев взято в числе огромного количества крупного и мелкого скота тридцать две тысячи девственниц, тридцать две из которых были отданы Богу, и что это означает, до сих пор является предметом споров, хотя о каких спорах может идти речь после «замены» Аврамова жертвоприношения.

Да-да, якобы тому самому Богу, о котором некогда реформатор, обращаясь к народу, вещал:

«Мужи Фив! Наш народ служил многим богам. Отвернитесь от культа многих богов. Существует один Бог, который властвует над нашей судьбой».

А в другой раз сказав:

«Да будем все едины перед смертью, которая одинакова для всех», – запретил падать пред собой на колени, а в своем титулатуре повелел заменить слово «бог», на – «добрый властитель».

Солнечный диск с любовно протянутыми к дольнему миру лучами был единственным изображением истинного Бога, по сути отрицаемым учением великого реформатора, согласно которому Бог неизобразим, что было подтверждено потом и на скрижалях завета («Твёрдо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа») и что не помешало, однако же, по приказу «кротчайшего из всех людей на земле» изваять и вознести на крест египетского образца в виде буквы «Т» золотого змия…

Основой учения великого реформатора была жизнь по справедливости. Он запретил магию и всякое шарлатанство, допустив к лечебной практике всего лишь тех, кто мог оперировать, принимать тяжёлые роды и врачевать лекарствами.

Впервые женщинам было разрешено исполнять храмовое служение. И этим занялась супруга фараона, а затем – и одна из его дочерей.

В изображениях царской четы впервые в истории тогдашнего искусства подчеркивается человечность, появляется изображение фараона в кругу семьи. Он целует ребёнка, которого держит на руках, второе дитя сидит у матери на коленях и тянет к любящему отцу руку.

Всё это я к тому, чтобы подчеркнуть разницу между тем, с чего началось и к чему пришло. Иначе бы и Сыну Человеческому незачем было приходить. Не станете же вы утверждать, что все эти зверства были необходимым условием для рождения Того, Кто в отличие от «кротчайшего из всех людей на земле» действительно был «кроток и смирен сердцем», не допустив до гибели никого, кроме «сына погибели», да и того бы, как уверяют, простил, кабы не лишил себя жизни?

Относительно жертв реформатор утверждал, что «не существует Бога, который хотел бы, чтобы его прославляли кровью и жертвами животных», и призывал народ отвернуться от культа таких богов. Это подтверждено впоследствии и пророком Иеремией, где от имени выведшего и опекавшего избранный народ в пустыне Бога говорится, что «отцам вашим Я не давал заповеди в тот день, в который Я вывел их (из Египта), о всесожжении и жертве», ибо, как известно, «жертва Богу – дух сокрушен».