Текст книги "После катастрофы"

Когда Эля узнала, что у Жени есть дочь, страшно удивилась.

– Ты самушам?

– Была.

– Пыла-а? Пачиму-у?

– Если я тебе расскажу, ты поседеешь.

– Та-а? Пачиму-у?

– От страха, Эля, от страха – такая жуткая история, – пояснил Евдокимов.

– Та-а?..

Вскоре опять остались в прежнем составе.

Ли ушёл вместе со всеми, сказав Евдокимову отдельно:

– Возьми на память. Это фотографии моя деревня. Я там родился.

Они крепко пожали друг другу руки.

Затем Женя принесла остатки коньяка с ликёром. И, время от времени наполняя разовые стаканчики кому коньяком, а кому ликёром, не спеша выпили всё. Пили ещё и ещё раз за победу, за знакомство, за Россию, за дружбу… Флегматичный Вася, скрестив на груди волосатые руки, обильно потел, Таня о чём-то разговаривала с Женей, а Евдокимов со Светой обменивались выразительными взглядами. До сих пор они так ни о чём и не разговорились. «Разве недостаточно смотреть друг другу в глаза и нужны ещё какие-то слова?» – как бы говорил её взгляд. И это действительно было неплохо, но это было далеко не всё, потому что было всего лишь началом. Так Евдокимову, во всяком случае, казалось. А ещё казалось, что он смотрел в Светины глаза, как пел когда-то, «как в зеркало». И его неудержимо влекло к ней.

Дочь наконец поднялась.

– Ну что, пойдём?

Но Евдокимов на этот раз, как можно естественнее изображая благоразумие, сказал:

– Ты иди. А я, пока ты душ принимаешь, ещё немножко посижу. Иди. Соловья ещё успеем наслушаться.

Таня с удивлением спросила:

– Соловья?

– Ещё какого! До утра спать не даёт.

– Почему мы ничего не слышим?

– Потому что под вами ночного ресторана нет.

– Ах, вон вы про какого соловья…

Дочь продолжала стоять над душой.

– Я боюсь одна.

– Чего?

– Идти.

– Да тут два шага всего.

Но Женя опять настойчиво повторила:

– А я боюсь.

И тогда, скрипя зубами, Евдокимов поднялся.

– Ну пошли. Ну, где твоя дрожащая рука?

И как только поднялся, понял, как его развезло. Шёл как во сне. И скорее не он, а дочь вела его за руку. Поднялись по ступеням, прошли через крутящиеся стеклянные двери, через погружённый в полумрак совершенно пустой вестибюль. В коридоре Евдокимов вдобавок ко всему на ровном месте споткнулся. Надо же так напиться! Войдя в номер, прямо в одежде он ничком плюхнулся на кровать. И пока дочь принимала душ, от веяния кондиционированной прохлады всё куда-то плыл, пока над ним не прогремело. Он в испуге приподнял от подушки голову.

– Что?

– Мыться, спрашиваю, пойдёшь?

– А почему ты повышаешь голос?

– Я ложусь спать!

«Это чего она на меня взъелась?»

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи! – опять огрызнулась Женя.

«Этого ещё не хватало!» – подумал Евдокимов.

Вставать не хотелось, но он всё-таки пересилил себя и, насилу поднявшись, ушёл в душ. Начал с горячего и постепенно довёл до самого холодного.

Он докрасна растёрся махровым полотенцем, а затем решил посмотреть, на кого он всё-таки стал похож, но от горячей воды зеркало успело запотеть, и тогда Евдокимов тщательно его вытер. Когда наконец себя улицезрел, стало отчего-то стыдно. Оттого, может быть, что дочь, заметив его симпатию, всё это решительно пресекла. А если бы не дочь? Неужели бы он решился переступить?.. Но Света… Что-то такое пришло ему в голову, когда они смотрели друг другу в глаза, о чём-то он подумал. Кажется, о зеркале. Да-да, он вспомнил слова из песни: «гляжу в тебя, как в зеркало…» И как-то это было связано с её именем… Света, свет…

Но Евдокимов так и не смог разгадать этот ребус. Очевидно, для этого необходимо было состояние более трезвое.

Глава десятая

– Майоми был крестьянка. Её муж забрали строительство Китайский сте-ена. От него долго не был известий. Тогда Майоми поехал на стеена, чтобы видеть свой муж. Но он уже умер. На Китайский сте-ена много умер народ. Нескалька миллион ра-абов умер. Кагда Майоми узнал об этом, заплакал. И тагда обрушился сте-ена. Адин какой-та участак. Аб этам далажили императару. Он велел пазвать Майоми. Кагда императар увидел Майоми, он прельстился её красатой. Майоми был очень красивый. Императар предложил Майоми стать ево жо-оной. Но она не захотел и бросился ре-ека. Такая легенда.

Всё это говорил гид по имени Лёня, когда довольно медленно пробирались в транспортном потоке. От Пекина до Китайской стены всего сорок минут езды, но ввиду выходного дня ехали уже три часа. За это время Евдокимов успел вздремнуть и, наверное, многое из того, что рассказывал Лёня, пропустил.

– Каждый житель Китая стремица патняца на сте-ана. В Китае считают, если патняца на самый высокий сте-ана, станешь герой. Паэтаму мы так долго е-едим. Сеготня выхотной день и многие едут на сте-ана. Несмотря на то што Пикини нет светафор, в выхотные тни часта бывают пропки, паэтаму часные машины, намера каторых аканчиваюца на семь и на два в выхотной день не пускают Пекин. Большой штраф. Такой новый закон Пикини.

– А жильё дорогое? – спросил кто-то.

– Пикини каватратный метр стоит кака и Маскаве – пять тысяч долалов. Такой дарагой жилья. Я снимаю адин комнат окраина Пикини за две тысячи долалов. Эта читаеца дёшава. Я учусь университет и работаю, паэтаму магу плаатить за комната.

– А машины сколько стоят?

– Новая стоит сыто пятьтесят тычач долалов.

– Это какую же надо иметь зарплату, чтобы купить?

– Сиретняя зарплата Китаи саставляет семьсот долалов.

– Сколько-сколько?

– Эта афициальный цифра.

– В общем, как у нас.

– Перед самым началом перестройки нам на лекции в институте говорили, что девятьсот долларов – минимальная зарплата американца и что создание одной атомной бомбы нам обходится в такую сумму, которой хватило бы на строительство города с пятнадцатитысячным населением.

– Не может быть!

– Так нам сказали! А теперь прикиньте, судя по размаху нашей территории, сколько народу в результате гонки вооружений осталось без жилья. А ещё говорили, что интенсивный технический прогресс ведёт к перенакалению планеты, что, в свою очередь, грозит экологической катастрофой (таянием ледников, повышением уровня океана), и, чтобы всего этого избежать, даже собираются создать специальную пушку, с помощью которой избыток энергии намереваются выстреливать в космос. Вроде – выход, но есть одна загвоздка: в случае аварии пушки сгорает вся планета.

– Что вы нас всё пугаете?

– Вам не страшен серый волк?

– Нам страшен серый волк, но мы верим, что учёные обязательно что-нибудь придумают! Правильно я говорю, товарищи? – объявила в микрофон Ирина.

Послышались одиночные хлопки.

– А вот это, я считаю, совершенно лишним!

– Тогда верните микрофон человеку!

– А я, по-вашему, кто?

– Вы женщина!

– А он человек!

– Кто это сказал?

– Что значит, кто сказал? Вы что, не считаете себя женщиной?

– А мы почему стоим?

– И долго уже стоим!

– Так! Внимание! Я кому говорю – тихо! Так! Все быстренько выходим из автобуса и идём пешком! Иначе мы ещё два часа будем добираться!

– А пешком?

– А пешком за полчаса дойдём.

– В гору?

– Вы не хотите стать героем?

– Хочу, но не могу.

– Вы что, инвалид?

– Он с похмелья!

– Не надо было пить!

– Во-во, мне и жена всё время это говорит. А если наливают? Мимо лить?

– Всё! Прекращаем разговорчики! Быстренько выходим!

И все нехотя стали подниматься и выходить из автобуса. Евдокимов, разумеется, прихватил камеру.

Со всех сторон дорогу окружали горы, местами поросшие низкорослыми деревьями с жиденькой кроной. Вдоль всего пути стояли туристические автобусы зелёного цвета, но почему-то вышли из своего автобуса только они. Китайцы терпеливо дожидались в кондиционированных салонах своей очереди. За порядком следили полицейские.

Подъём оказался не очень крутым, но всё-таки это была дорога в гору. Плотно зажатая с обеих сторон склонами, она змеевидно поворачивала то в одну, то в другую сторону, в одном месте даже прошла под железнодорожным полотном – очевидно, до стены можно было добраться ещё и поездом.

Даже несмотря на высокогорье, жара стояла изнуряющая. Сначала шли бодро, потом медленнее, затем ещё медленнее. В зависимости от возраста группа сильно растянулась. И вскоре Евдокимов перестал останавливаться, что делал поначалу для того, чтобы поснимать шествие, ввиду чего приходилось то забегать вперёд, то догонять группу. Ноги всё больше и больше слабели в коленях, сердце молотом колотило в грудь, от прилива крови лицо горело пожаром. Поворот сменялся очередным поворотом, и всё круче и круче становился подъём. Хвост впереди идущих продолжал удаляться. Самым разумным было остановиться и передохнуть, но Евдокимов упрямо не сбавлял шага. Прилаживаясь к шагу, в голове назойливо, как на заедающей пластинке, механически повторялось одно и то же: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной…», а затем без всякой логической связи: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…» В какую-то минуту даже показалось, что он вот-вот потеряет сознание, вперёд он уже не смотрел, а только под ноги, как вдруг за его спиной кто-то устало выдохнул:

– Фу-у, кажется, пришли!

Евдокимов поднял залитые потом глаза и метрах в двадцати на возвышении увидел небольшую площадку, плотно заставленную туристическими автобусами.

С нагорной стороны вдоль всей площадки раскинулась цепь открытых пахучих лавок. На мангалах обжаривались миниатюрные соевые сосиски, шашлыки, початки кукурузы. Кто-то ушёл в туалет, кто-то бродил вдоль ларьков, а кто-то стоял у подошедшего автобуса (стоило тащиться!), который ввиду постоянно подъезжавших очередных автобусов вскоре отъехал на специальную стоянку. Прибывший народ сначала заполнял гудящую площадь, а затем широким потоком продолжал дальнейшее восхождение.

Вскоре двинулись и они. Сначала вдоль цепи лавок. Потом вдоль склона горы. И всё вверх. Наконец вышли на террасу, на которой было устроено нечто наподобие русских базаров. Крик стоял неумолкаемый. Когда миновали рынок, оказались у подножия каменной лестницы, ведущей к подъёмникам. Далее за героическое восхождение пришлось заплатить по шестьдесят юаней, а затем около сорока минут медленно двигаться в галдящей очереди, пока не достигли посадочной площадки с непрестанно движущимися в два ряда пластиковыми сиденьями. Сидеть пришлось с вытянутыми вперёд ногами, а держаться за накидываемый через голову обруч.

Подъём осуществлялся через тоннель, для комфорта освещаемый сначала красным, затем синим, а потом зелёным светом. Всё это хозяйство скрипело, щёлкало, дрожало. Когда вынырнули из тоннеля, под ногами разверзлась головокружительная пропасть распадка, через который была перекинута на сварных конструкциях дорога, теперь уже движение сопровождала экзотическая растительность, а ещё через несколько минут достигли верхней площадки. Отбрасывая обручи назад, прямо на ходу с помощью обслуги вставали.

Дальше вела старинная, выложенная из тёсаного камня, лестница, по которой когда-то подымались на стену воины.

Лестница привела в сторожевую башню. На крышах таких башен когда-то разводили костры, чтобы известить тыл о приближении неприятеля, что можно было понять по цвету дыма.

Когда, пройдя сквозь сумрачное, освещаемое через узкие бойницы нутро башни, очутились на верхней площадке, Евдокимов с удивлением отметил, что насколько хватало глаз, вся верхняя часть убегавшей за далёкие горы стены (около четырёх метров шириною) была усыпана медленно текущим потоком. Стена шла по хребту причудливо изгибающихся, опускающихся и подымающихся к небу гор, поэтому не только с неприятельской стороны, но и со стороны тыла (чтобы некуда было отступать?) подобраться к ней было не просто – такая разверзалась головокружительная крутизна, что спускающиеся вдоль неё с тыльной стороны по узкой тропинке люди казались лилипутами.

Иностранцев было немного, и практически все они, оказавшись на верхней площадке, дальше не шли, а либо фотографировались, либо смотрели по сторонам или на текущие в поднебесье толпы, непрестанное движение которых Евдокимову представлялось каким-то дремучим, едва организованным хаосом, для усмирения самого незначительного волнения которого на площади Тяньаньмэнь даже понадобились танки.

Судя по тому, какое количество времени требовалось, чтобы без помех добраться до стены, расстояние от центра Пекина не превышало и шестидесяти километров, стало быть, отсюда когда-то начиналась русская территория, до нынешней границы которой было почти полтора часа лёту. Получается, по хребту этих гор когда-то проходила граница двух полярных миров: практичного и созерцательного. Впрочем, это вопрос спорный, как и то, кто именно и для какой цели эту стену построил. Где-то Евдокимов прочитал: когда при восстановлении одного из её участков было обнаружено древнее захоронение, китайцы сразу же пригласили американских учёных для установления происхождения останков. Что же оказалось. Захороненные у стены останки оказались предками славян. После этого китайцы тут же прекратили дальнейшие исследования и теперь тщательно замалчивают этот факт, как, впрочем, и все остальные, связанные с фальсификацией истории. Но теперь это трудно сделать. Как говорится, процесс пошёл и с каждым годом только набирал обороты. Лично у Евдокимова не было сомнения, что история древнего Китая такое же несоответствующее действительности фантастическое сочинение (все подлинники в XVII веке были аккуратно переписаны), как, впрочем, и самой России, и Европы, да и всего мира в целом.

* * *

Свету Евдокимов не видел с самого утра. Вероятно, они сели в автобус раньше где-то сзади и почему-то не вышли вместе со всеми. Собственно, и не смотрел. Незачем, да и слишком поздно.

И только назойливо вертелось в голове, пока снимали друг друга с дочерью на стене, это странное сочетание пришедших вчера на ум слов: Света и свет. Какая-то заключалась в этом мысль, которую Евдокимов всё никак не мог уловить.

Для спуска сиденья состыковывали под уклоном штук по двадцать. На переднем, оборудованном примитивными рычагами торможения, устраивался машинист поезда.

Как только тронулись, раздался пронзительный женский визг. Движение сопровождалось скрежетом, дрожанием и качанием на поворотах. С одной стороны была крутая гора, с другой – пропасть. Летели, держась за накинутый через голову обруч, накреняясь то в одну, то в другую сторону, как при слаломе, пока с какою-то озорною лихостью не выскочили на нижнюю площадку. Также с помощью обслуги на ходу поднялись и, глупо улыбаясь от пережитого приключения, двинулись на выход.

С полчаса побродили с Женей по магазинам и лавкам, раскинувшимся в горном распадке, поглазели на стоявшую подобно памятнику на одном месте крепкую, белого цвета, монголку, на лежащего, непрестанно жующего верблюда. И, когда подошло время, направились к месту назначенной встречи. Там никого не оказалось. Поглазев по сторонам, двинулись к автобусной площадке. Но и там никого не было. Постояв минут десять, хотели вернуться назад, решив, что их, может быть, ждут наверху, когда услышали окрик главнокомандующего:

– И чего стоим? Кого ждём, спрашиваю? Все давно уже внизу, а вы! А ну бегом вниз! Где остальные?

– А мы откуда знаем?

– Кошма-ар!

Ирина двинулась вверх, а Евдокимовы – вниз.

Все уже сидели в автобусе. Буквально следом за Евдокимовыми поднялись ещё трое вместе с Ириной. Спуск оказался отдельным от подъёма, довольно узким, но водитель вёл автобус с какой-то лихостью. Когда выскочили на равнину, минут сорок ехали вдоль железнодорожных путей, затем петляли по окраине города и наконец очутились на просторной стоянке, перед сетью двухэтажных магазинов.

Делегацию напоследок решили покормить в ресторане. На этот раз была подана запечённая рыба под чёрным соусом и на каждую крутящуюся столешницу поставили, как сообщили, бесплатно, по стограммовому пузырьку китайской водки. Она была 52 градуса. Все отказались, а Евдокимов с флегматичным Васей решили отведать. Рюмки оказались из белого фарфора, размером с напёрсток. Покрутив по очереди стол, наполнили их всклень, вознесли.

– Хун хо! – сказал Евдокимов по-китайски.

– Хо! – вяло отозвался Вася.

Выпили. Вернее, что-то растеклось и тут же впиталось в полость языка. Они и дальше решили общаться по-китайски.

– И-и-и тё? – спросил Евдокимов.

– Тё! – согласился Вася.

И, покрутив стол, налили и выпили ещё, а затем ещё, и ещё, пока не уделали весь пузырёк.

– Какие ощущения? – спросил Евдокимов по-русски.

– Ничего.

С обеих сторон Васи сидели Таня со Светой. И Света смотрела хоть и устало, но всё так же внимательно. Как ни крути, а Евдокимова по-прежнему волновал её взгляд, но он изо всех сил старался изображать независимость.

«Света, свет», – время от времени всплывало в его разгорячённом китайской водкой сознании, но и на этот раз он так и не сумел за шевелившуюся где-то рядом мысль ухватиться.

Под рестораном оказались не только ювелирный и сувенирный магазины, но и мастерская, где эти фарфоровые изделия на глазах у посетителей за стеклянной перегородкой китайские женщины в синих халатах и тёмных платочках расписывали. Магазин оказался государственным. И Евдокимовы кое-чего уже цивилизованным образом приобрели.

Ввиду интенсивного движения транспорта к вокзалу подъехали затемно. Дальневосточной делегации до отправления поезда осталось полтора часа.

Евдокимов долго крепился, а потом всё-таки не выдержал и вышел проводить. Дочь осталась в автобусе.

Ирина первая протянула ему руку.

Евдокимов сказал:

– Вы уж извините меня за дерзость.

– Да все нарма-альна! – отмахнулась она, но явно была довольна.

Затем протянула руку Таня, за нею – Ксения, потом – Валя и наконец – Света. И все уже взялись за чемоданы, когда Евдокимов попросил Свету на минутку задержаться.

Когда остались наедине, сердце у Евдокимова заколотилось, как у мальчишки, а с языка как бы само собой сорвалось:

– Хочу, чтобы вы знали. Вы для меня… я даже не знаю… словно свет с Востока.

– Ну, во-первых, с Дальнего Востока, а во-вторых, никакой не свет, а просто Света.

– Знаете, о чём я больше всего жалею?

– И о чём же?

Она всё пыталась и никак не могла превратить прощание в простую забаву.

– Что вы замужем.

– Это кто же вам об этом сказал?

– Ну как… ребёнок…

– А разве незамужним запрещается иметь детей?

– Так вы…

– Све-ета-а! – напомнили о себе стоявшие в десяти шагах подруги.

Евдокимов поспешно достал визитку.

– Напиши… или позвони… или пришли эсэмэску …

Он даже не заметил, что перешёл на «ты», как-то само собой это получилось.

– А надо?

– Это не мне решать.

Света вздохнула, покачала головой, взяла визитку и, внимательно посмотрев Евдокимову в глаза, сказала:

– Ну хорошо, я подумаю.

Евдокимов вернулся в автобус как во сне. И промолчал всю дорогу. Дочь во время пути внимательно к нему присматривалась.

В гостиницу прибыли около одиннадцати. Таким долгим оказался путь по забитому транспортом Пекину, а может быть, потому, что опять пришлось выбираться чуть ли не на окраину, и всё вдоль нескончаемых витрин магазинов. Фруктами, в основном персиками, торговали прямо на улице, хотя было уже поздно, и Евдокимов купил пару за семь юаней, но так и не понял, дорого это или дешево.

На этот раз отель занимал обычный многоэтажный дом, с рестораном внизу под названием «Сеня». Так же назывался встроенный в соседний дом магазин. А при входе в вестибюль даже услышали родную речь и увидели родные лица. Даже молоденькая «китайка» за стойкой произнесла несколько русских слов:

– Пляхатита. Патялиста. Вас номель.

Однако уже в два часа предстоял подъём, а в три – выезд из гостиницы. Они всего лишь успели принять освежающий душ да на пару часов погрузиться в тревожный сон.

И вот они уже опять в вестибюле, рядом упакованные в дорогу чемоданы, камера, штатив.

Без пятнадцати три подъехал старенький легковой «фольцваген». Из него вышел водитель и, подойдя с листочком в руках, где были написаны их фамилии, помог донести и загрузить в багажник вещи.

Когда сели в машину, водитель знаками дал понять, что кто-то ещё должен подойти. И, пока сидели, Евдокимов успел понаблюдать сцену ночной жизни Пекина. Кем бы она ни была по национальности, ночную бабочку сразу видно. И появилась она в сопровождении «клиента», который вошёл в гостиницу, а «бабочка» осталась у подъезда. Через пять минут этот, а может быть, уже другой «клиент» вышел, и они, не прикасаясь друг к другу, как ходят только с людьми посторонними, скрылись в темноте двора.

Наконец подошёл провожающий по имени Саня, и они двинулись по ночному Пекину. Улицы были пусты. Ввиду отсутствия светофоров без остановок долетели до самого аэропорта.

Далее предстояли знакомая канитель по упаковке чемоданов, прохождение через стойки приёма багажа, заполнение карточек убытия, щепетильный пограничный контроль (пограничники копались даже в дамских сумочках) и длительное шествие к месту посадки. Можно было ехать на горизонтальном эскалаторе, но Евдокимовы никуда не торопились и не спеша дошли до зала ожидания. Ничего подобного беспошлинной торговли тут не было. На остатки юаней выпили по чашке кофе. И, когда пробил час, прошли на посадку в самолёт через такой же, как в Шереметьеве, рукав.

* * *

Прошедшая бессонная ночь дала о себе знать сразу после завтрака. Однако сказать, что Евдокимов спал, нельзя. И вообще с ним творилось что-то странное. Он вроде бы и спал, и не спал одновременно. Мысль его ни на секунду не переставала работать как бы уже сама по себе и, как это бывает только во сне, то текла в пределах логики, а то становилась бессвязной, перескакивая с одного на другое, чем дальше, тем больше напоминая ту самую соломинку, за которую он всё пытался и никак не мог ухватиться. Выхода из личной, а тем более общественной катастрофы он по-прежнему не видел. Да и какой может быть выход, когда в его родном отечестве вот уже на протяжении тысячелетия не в состоянии были устроить нормальную жизнь ни при помощи религии, ни отказавшись от нее, ни теперь? И сердце его обливалось кровью от мысли, что и на этот раз ничего хорошего не достанется ни его дочери, ни его внучке.

Мысль о внучке коснулась одного из самых больных мест в его сердце. Так иногда её доверчивые глаза задерживали на нём внимание, ожидая ответа на очередной неразрешимый вопрос. Таким же образом смотрела когда-то Женя. Давно это было, как будто в другой жизни. Так вышло, что ему пришлось испытать отцовское чувство и ответную детскую любовь дважды.

Бывало, когда они гуляли в городском парке, как и Женя когда-то, Маша просила взять её на руки. И это не от усталости – пугал огромный парк, в котором никого, кроме них, в эти последние дни золотой осени не было. Давно уже застыли над вершинами голых лип кабины «колеса обозрения», слегка покачивались, поскрипывая на влажном ветру, цветные карусели с прилипшими к сиденьям золотыми листьями. Застопоренные лодки качелей навевали грусть.

«Кази», – просила Маша.

И Евдокимов начинал:

«У Лукоморья дуб зелёный; / Златая цепь на дубе том: / И днём, и ночью кот учёный / Всё ходит по цепи кругом…» С таким же заворожённым вниманием когда-то слушала это Женя, и точно так же маленькие ручки обвивали его шею, когда он доходил до самого страшного места: «Там чудеса: там леший бродит, / Русалка на ветвях сидит; / Там на неведомых дорожках / Следы невиданных зверей; / Избушка там на курьих ножках / Стоит без окон, без дверей…» В этом месте, помнится, Женя однажды остановила его недоуменным вопросом: «Там никто не живёт?» – «Где?» – «В избушке». – «Почему? Баба Яга». – «А как она туда без дверей ходит?» И в самом деле – как? И тут же придумал ответ: «Она через печную трубу лазит». – «И всё время в темноте сидит?» – «И впрямь! Окон же тоже нет. Ты гляди, а я на это никогда внимания не обращал». Не обращала и Маша. Потому, может быть, что ей не было ещё и четырёх, и что она в эту минуту воображала, представить было немыслимо. Но как слушала! Самое сильное впечатление производили слова: «Там царь Кащей над златом чахнет; / Там русский дух… там Русью пахнет!» На минуту водворялось молчание, после чего следовал глубокий вздох и очередное «кази».

Когда укладывались спать, обе просили сказку про «цая» (царя). От частого повторения Евдокимов выучил её наизусть. Это было настоящим представлением. Сначала дочь, а затем внучка принимали в нём участие. Евдокимов выключал свет, а чтобы не было так страшно, оставлял открытой дверь.

«Царь с царицею простился, / В путь-доро-огу…» – начинал он, и обе тут же подхватывали: – «снарядился», / «И царица у окна / Села ждать его-о…» – «одна-а». / «Ждёт-пождёт с утра до ночи,/ Смотрит в поле, инда очи / Разболелись глядючи / С белой зори до-о…» – «ночи-и-и;» / Не видать милого друга!..» – а далее начиналось настоящее волшебство: «… только видит: вьётся вью-уга, / Сне-эг вали-ится на поля-а, / Вся белё-ошенька земля-а…»

Однажды он нечаянно подслушал Машин разговор с подружкой: «Мой дедушка всё знает! Мой дедушка самый умный! Дедушка меня никогда не обманывает», – с непоколебимой уверенностью говорила Маша.

А он чем дальше, тем больше убеждался, что не знает ничего или так мало, что любому здравомыслящему человеку показалось бы по меньшей сере странным отправиться в дальний путь с таким скудным багажом. Так получилось, обо всём этом он узнал слишком поздно, и что теперь с этим делать, не ведал. И в то же время видел, что работа в этом направлении шла. Сотни тысяч молодых и не молодых людей искали выход из создавшегося тупика, в котором на пороге XXI века оказалось человечество. Не только в России, во всём мире шла напряженная работа над выработкой новой повестки дня. Выпестованные последними двумя тысячелетиями понятия давно себя дискредитировали и никого не удовлетворяли. И одни искали выход в язычестве, сакральные знания которого были утеряны. Другие считали человека продуктом генной инженерии некогда заглянувших на Землю инопланетян и ждали решения всех проблем от них. Третьи усматривали проблему в причинах гибели Атлантиды. Относительно истории вообще творилась полнейшая неразбериха, и тем не менее каждая из версий претендовала на истину в последней инстанции.

Обо всём этом во время полёта в Евдокимове и шли не прекращающиеся ни на секунду разговоры. И только одна во всей этой кажущейся сумятице казалась совершенно определённой мысль: надо устраивать свою жизнь.

А между тем некто продолжал задавать вопросы, а порою на них отвечать.

Вы никогда не задумывались о язычестве с точки зрения Творца? Не думали, например, о том, что, если в языческих верованиях не было ничего опасного для жизни, с какой стати Творцу гневаться на своё непросвещённое создание, если даже земные родители терпеливо переносят незрелый возраст своих детей? Если человеку невозможно познать Бога и для этого понадобилось откровение, на каком основании наказывать его за то, что до получения откровения он шёл к познанию через обожествление природы, космоса и даже высокопоставленных тварей? Другое дело – кровавые жертвы, но их приносили и Единому Богу. А нынешнее распределение обязанностей между святыми (этот покровитель скота, этот путешественников, этот воинов) разве не те же самые элементы язычества? И почему это Бог перестал собственноручно «прибирать» уклоняющихся от единственно правильного пути, как это было в истории Ветхого завета, и на место необузданного властолюбия, презрения и ненависти к человеку и даже целым народам вдруг водворил действительно покоряющие сердца кротость и смирение, отвергая всякое насилие над личностью?.. Если Сын Человеческий по воскресении не явился гонителям из уважения к их свободе, почему такое неуважение оказал апостолу Павлу по дороге в Дамаск, ослепив и подавив волю?.. А «кротчайший из всех людей на земле» за что лишился земли обетованной? Неужели только за то, что убедил евреев в том, что Адонаи и Элохим – одно? Но разве это не две совершенно разных религии: лунная, образом которой был тот самый телец, перед которым скакали отверженные, и солнечная, образом которой было небесное светило с любовно протянутыми к дольнему миру лучами реформатора? Когда светит луна, на улице темно, звёздное небо над головой, и так иногда страшно, особенно в пути. Ну а когда светит солнце, о каком страхе может идти речь? Обе религии на протяжении тысячелетий соперничают в истории человечества: религия дня и религия ночи? Если поискать аналогии в истории, можно указать на разделение на два календаря: лунный и солнечный. Две ветви непрестанно ведут борьбу. Всё-то у нас разделено на две части: наука, экономика, политика, литература, искусство и душа каждого человека. Видимо, по той же причине во все Писания вошло ровно столько, сколько необходимо для отрицания и утверждения… Гениев никто не душит в зародыше, а просто используют в тех или иных целях. Всё это устроено для усвоения того самого знания, куском которого по причине младенчества подавились Адам и Ева. Плод, о котором идёт речь, до сих пор стоит поперёк горла. Никакого изгнания из Рая не было, да и Рая на земле не было никогда, а было восприятие мира как благости бытия, пока не была предпринята попытка к его качественному улучшению. С той поры это стало главной целью для всего человечества. Но разошлись пути, о чём свидетельствует разделение послепотопного человечества. У допотопного было одно направление. Только не подумайте, что его истребил Бог. С какой стати? Нет, были такие же, как и теперь, дотошные учёные, и было предложено испытание одного из самых современных открытий, которое воспринималось очередным прорывом в науке, и одни были «за», другие «против», ибо в случае неудачи эксперимента это грозило гибелью всей цивилизации. И было проведено нечто вроде референдума, и победили дотошные, и произошла катастрофа. Однако не сразу, поскольку было оговорено время для принятия мер для спасения. И вот это время настало. Земля повернулась по своей оси и воды океанов смыли всё и вся, а там, где было лето, мгновенно наступила зима. И чтобы этого больше не повторилось, человечество разделилось… А что же Он? Его вмешательство в наши дела надо понимать по тому, когда нам что-то не удаётся. Иногда мы узнаём об этом слишком поздно, поскольку какое-то время действуем на голом энтузиазме или по инерции. Все народы «заключены в непослушание» – это верно, но заключены не Им, а «нами», и об этом знаем только «мы». Его же пути «нам» неведомы… Вы не задумывались, например, о том, а что, если есть всего лишь неправильное использование божественной энергии, как и всего, что создаёт человек? Аналог – атомная энергия, используемая в тех и других целях. Воскрешает и убивает одна и та же энергия, неправильно используемая по причине неправильного подхода. Как, например, в торсионных полях, где правое кручение живит, а левое умерщвляет: «нельзя человеку увидеть Меня и не умереть»… Мы с вами жертвы вмешательства одних и тех же сил сначала в язычество, потом в христианство, затем в коллективизм. Когда становится очевидным, что проект утратил актуальность, его меняют на нечто противоположное, чаще всего, кровавыми методами, когда в первую очередь вырезаются имеющие знание, и для этой цели мобилизуется ничего не знающая, а потому не рассуждающая молодёжь, потом переписывается история и насаждается очередная ложь. Но душа не терпит лжи, на дух не переносит фальши, и всё возвращается на круги своя: гибель цивилизации, «вода иже бе над твердью…» Сто лет назад мы дали хотя и фальшивую, но всё-таки новую повестку дня, в которой были слова о справедливости, и это было подхвачено. Теперь пришло время новых идей, против которых никакая армия не устоит, потому что в жизнь мира входит новое поколение…