Текст книги "Легион обреченных"

– Красная армия бьет немцев и в хвост и в гриву, а нашу страну уже успели поделить как рождественский пирог?! Не слишком ли рано? – ни к кому не обращаясь, холодно промолвил Назаров и замолчал, устремив свой взгляд куда-то вдаль. Затем низким, глухим голосом спросил: – Что вам, Каламов, еще известно о союзниках?

– К началу сорок второго года американских специалистов прикомандировали к руководству иранской жандармерии. Без американских советников не могут дыхнуть во многих ведомствах Ирана. Особенно их много в министерстве финансов. В районе Тебриза, где находятся части Красной армии, действует опытный американский резидент, его зовут не то Эдуард, не то Эдвин Райт.

– Откуда вы это узнали?

– Кейли проговорился… Он с ним встречался, восхищался его блестящим знанием персидского языка, завидовал его широким связям с влиятельными персами.

– Видели вы американских военнослужащих в Иране? – Назаров взглянул на часы, надо было успеть доложить наркому, интересовавшемуся показаниями Каламова.

– Я вспомнил… В Хорремшехре я видел несколько высших американских офицеров. Кейли говорил, что американские войска на подходе к Ирану. Торопятся, боятся не успеть к разделу Кавказа и нефти. К Рождеству, считают союзники, со Сталинградом, а значит, и с Советским Союзом будет покончено…

Вскоре на стол Чары Назарова легло расшифрованное донесение Черкеза, сообщавшего о тайном сговоре правительств США и Великобритании, которые высадили в южных портах специальный контингент войск, объединенных под общим названием «Командование Персидского залива».

Это была часть операции «Велвет», предусматривавшей ввод из Ирана в советское Закавказье английских и американских войск. Такой предательский удар в спину Советскому Союзу готовили союзники в случае ожидаемого падения Сталинграда.

Враг другом не станет

Состарился лис, лишился плут былой ловкости. Не страшились его теперь, под самым носом разгуливали петухи и куры, безмятежно ворковали горлинки и голуби. Видит око, да зуб неймет. Но повадкам своим лис все ж не изменял. Ночами напролет лежал, затаившись, у сусличьих нор или на тушканьей тропе. Да что толку? Даже эти несчастные грызунишки, которыми он раньше брезговал, не давались в лапы: лиса подводило чутье… Что делить? От голода так сводило живот, гляди, к позвонкам пристанет.

Зашастал лис по пустыне – хотя бы падалью разжиться. Не до жиру, быть бы живу. Повстречался ему старый шакал, от которого за версту смердило мертвечиной. Сцепились они поначалу: прошлогоднюю кость дохлого верблюда не поделили. Запыхавшись, щелкали притупившимися зубами, все норовили друг дружке в горло вцепиться, да силенок не хватило, разошлись, поджав хвосты. Отдышались хищники в сторонке, пригляделись один к другому – и снюхались… Лис на выдумки хитер – истина стара как мир. Надоумил он своего нового однокорытника, как легче пропитание добыть.

Зарыскал шакал по Каракумам, разнося неслыханную новость: «Слышали? Лис в содеянных грехах раскаивается. Благочестивым стал. На дню пять раз молится, в чалму обрядился, в Мекку собрался… Сам видел!»

Верно рассчитал хитрюга: среди птиц нашлись набожные, подумывавшие свершить хадж – путешествие к святым местам. Да не решались всё: до Мекки путь неблизкий. А тут хоть лис, как ни говори, живая душа, все не чужой, свой, каракумский…

Пустыня ж слухом полнилась, только о лисе и разговору: «Образумился, остепенился… Пред вратами Аллаха угрызения совести покоя не дают!..» И поверили легковерные птицы, подались за лисом торжественной процессией: во главе – лис, а шествие замыкал шакал. Шли, шли… Добрались наконец до караван-сарая. Расположились на отдых. Настал час вечернего намаза. Осмелели птицы, встали с лисом и шакалом на молитву в один ряд. Хищники, улучив момент, бросились на беспечных пернатых и переловили их до единого…

Случилось так, что в то самое время мудрец Сулейман – повелитель всех зверей, животных, птиц на Земле, понимавший их язык, разглядывал в волшебное зеркало свои владения, увидел вероломство лиса и шакала. Не успели хищники приступить к трапезе, как появился Сулейман, освободил плененных птиц и сказал им: «Не верьте врагу. Черный войлок белым не станет, старый враг другом новым не сделается».

Туркменская притча, рассказанная аксакалом Сахатмурадом-ага, что живет в долине Мургаба

Отыскать тюрьму в провинциальном Фарахе проще всего. Бывшая крепость, окруженная рвом, с высокими башнями по углам, на которых денно и нощно стояли охранники, возвышалась на окраине городка толстыми глинобитными стенами. Увидев перед собой небольшую дверь, Каракурт удивился: где же ворота? Отправляя его сюда, Мадер дотошно описал все – и дорогу от Кандагара, и сам глинобитный городишко, и расположение тюрьмы, и даже королевскую резиденцию с садом, что на виду крепостных стен.

Пошарив глазами по щербатой стене, Каракурт забарабанил кулаком по двери – в окошке возникла физиономия полицейского.

– Начальника тюрьмы, – небрежно бросил Каракурт.

Окошко захлопнулось, шаги за дверью удалились. С минарета мечети ветерок донес призывный голос муллы, вставшего на полуденную молитву. Сменились на башнях сонные охранники. Мимо по дороге, вздымая клубы пыли, пронеслась кавалькада разношерстно одетых полицейских, державших путь к летней резиденции короля.

А Каракурт все ждал, притомившись, опустился на корточки, чувствуя на себе изучающие взгляды откуда-то наблюдавших за ним глаз. Теряя терпение, он зло подумал о начальнике тюрьмы словами Мадера: «Он из Кафиристана, горной страны кафиров – неверных. Свою землю они называют Нуристаном – Лучезарной. Король там силой построил мечети, однако мусульманами они не стали и христианами тоже. Язычники…» Такого проймешь только страхом или деньгами… Мадер тоже плут! В мусульманском мире его величают Вели Кысмат-ханом. И рассуждает как праведник от ислама, а сам в душе гяур гяуром…

Тюремная дверь распахнулась, и в ее проеме Каракурт увидел трех афганцев в полицейской форме. На первый взгляд они походили друг на друга, но, приглядевшись, Курреев выделил среди них стройного, щеголеватого начальника тюрьмы Хабибуллу. Поигрывая костяной рукоятью толстой камчи, в конец которой был вшит увесистый кусок свинца, он впился в пришельца острыми льдинками голубых глаз. И впрямь взгляд кафыра!

– Вам привет от дядюшки Вели Кысмат-хана, – не здороваясь, произнес Каракурт начало пароля.

– Как поживает сердечный друг моего отца? – улыбнулся Хабибулла розовыми девичьими губами.

– Я с рекомендательным письмом, – нехотя выдавил Каракурт, раздражаясь тем, что пароль приходится говорить при людях. – Может, пригласите?

– Первый раз вижу человека, недовольного тем, что его в зиндан не приглашают, – пошутил Хабибулла, но, перехватив злой блеск в глазах гостя, закусил нижнюю губу, пропустил его в дверь.

Тюрьма у Каракурта тоже вызвала удивление. Не похожая на те, что видел в Кандагаре и Кабуле, она размещалась в пяти десятках приземистых домиков с узкими, почти под самую крышу, щелями, заменявшими окна. В несносную жару и трескучие морозы, на земляном полу, на старых драных кошмах и всяком тряпье, кишевших вшами и блохами, ютились в тесноте арестанты. В домиках, где попросторнее, ткали ковры, мелькали темные силуэты в чадрах, яшмаке – платке молчания. Раз есть туркменки, быть тут и туркменам: Мадер впустую Каракурта так далеко не пошлет.

Войдя в кабинет начальника тюрьмы, Курреев обменялся с ним второй половиной пароля. Затем снял с себя заплечный мешок и достал оттуда тугой сверток.

– Это от Вели Кысмат-хана. Доллары, как просили.

– Это все? – Хабибулла взвесил рукой сверток. – Я же не один. Мои люди думают, что я деньги гребу лопатой…

– Скоро будешь грести. – Каракурт по обыкновению перешел на привычное «ты». – Наши друзья вот-вот будут здесь, а они умеют ценить преданных людей. Тогда тебе найдется местечко потеплее – не вонючий зиндан, а кресло министра внутренних дел!

– О такой высоте и мечтать не смею. – Холодные глаза Хабибуллы алчно блеснули, он сглотнул слюну. – Я могу довольствоваться и скромной должностью пограничного комиссара, а брат мой – главного провизора… Он ведь в Сорбонне учился.

– Все будет! – Каракурт понимающе улыбнулся: у этого кафира губа не дура. – Я сам попрошу о том Вели Кысмат-хана. Мне он не откажет. А пока устрой меня надзирателем, дай имена всех арестантов, побывавших в Средней Азии.

– Таких я помню на память, особенно туркмен.

– И второе мое условие: я должен работать один.

– Я назначу вас старшим надзирателем, будете ходить всюду, подчиняться лишь мне. – И тут же поправился: – Для виду только…

Среди обитателей тюрьмы были и старые и молодые контрабандисты и торговцы опиумом, убийцы и воры, по национальности туркмены, узбеки, курды. Одни покинули родные края еще детьми с родителями, другие бежали после революции или в годы коллективизации, третьи сами не заметили, как очутились на чужбине, подавшись за родовыми вождями…

Посетив ранее темницы Кабула и Кандагара, Каракурт остановил выбор на немногих, разложив их по полочкам: на верхней те, кто сумеет перейти советскую границу, осесть там и собирать шпионские сведения; пониже – способные совершать диверсии, распространять слухи; на самом низу – убийцы и контрабандисты. Правда, от охотников отбоя не было, да не всем верил Каракурт, зная, что Мадер три шкуры спустит с него, если наберет всякую шушеру, годную лишь для того, чтобы расколоться перед чекистами.

А в Фарахе своей работой Каракурт остался доволен. Завербовав пятерых, которых тут же освободили из-под стражи, он с чувством исполненного долга собрался податься в Герат, встретиться с Эшши-ханом. И вдруг в кабинете начальника тюрьмы нежданно-негаданно наткнулся на самого джунаидовского сынка. Все такой же подвижный, коренастый, он ощупал Курреева неприязненным взглядом, но тут же в деланой улыбке оскалил желтые зубы. Что привело его сюда? Понапрасну он и шага не ступит.

– В зиндане немало моих людей. – Эшши-хан решил упредить любопытство Каракурта. – Ковры мне они ткут. Коммерция любит расторопных.

– Вот почему ты в Иран не поехал! – усмехнулся Каракурт. – Не легче ли их на волю выпустить?

– Голодные покладистее, и тюремные ковры подешевле обходятся. – Эшши-хан с издевкой поглядывал на Хабибуллу, думая о взятках, которые приходится давать ему – иначе арестантов не выделит.

– Хан-ага добрый хозяин, – вставил Хабибулла. – Доставил в зиндан жен своих батраков, что тут сидят. Они и ковры ткут и кошмы валят.

– А останется кому до срока с полгода, – с тонких губ Эшши-хана, окаймленных черными усами и бородою, не сходила ядовитая усмешка, – начальник тюрьмы делает мне подарок, выпускает нужного мне человека пораньше, и тот до могилы будет верен мне…

Каракурт отвел глаза – нашел кого дурить! Теперь он не тот простачок, что ходил в телохранителях Джунаид-хана. Юнца и вокруг пальца обведешь, а старого воробья на мякине не проведешь. Джунаидовский сын, убей, всей правды не скажет, в лучшем случае полуправду.

– Вели Кысмат-хан страшно рассердится, – Курреев, оставшись наедине с Хабибуллой, решил потрясти его, – узнав, что его агент по кличке Красавчик пытается удержать в одной руке два арбуза…

– Но Эшши-хан такой влиятельный человек, – побледнел Хабибулла. – Разве он не пользуется покровительством нашего шефа?

– Зачем тут отирается? Кто его интересует?

– Один кузнец и ювелир по имени Гуртли Аллаберды. – Хабибулла с опаской глянул на дверь. – Осужден на двенадцать лет, значится в тюремном списке, но живет в другом месте.

– Что за птица?

– В Файзабаде он убил пограничного комиссара, родича нашего губернатора. От казни туркмен откупился, Эшши-хан помог.

– На чем потом попался? – Курреев потянул ноздрями воздух, словно хищник, напавший на потерянный след.

– На контрабанде, торговал оружием, терьяком. В Туркмении у него родной брат живет…

– Где Гуртли сейчас?

– Адрес мне неизвестен. И вообще его держат в секрете.

– Если губернатор простил за родича, значит, он ему нужен?

– В том-то и дело, что Гуртли работает на губернатора. Химичит с контрабандным золотом, драгоценными изделиями…

– Почему он не бежит?

– Куда? – Хабибулла поджал губы, затем пояснил: – В Туркменистане его знают как облупленного, в Иране и Афганистане он наследил. Эшши-хан, видно, чем-то его обнадежил, недаром о нем тоже недавно расспрашивал.

А этот Хабибулла вовсе не дурак: Эшши-хану, набравшему восемьсот всадников, позарез не хватало юзбашей. В Афганистан скоро нагрянут немцы, и он ринется в Туркмению, чтобы восстановить свое ханство, свершить то, что не удалось при жизни отцу. Гуртли – стреляный зверь, такие нужны и Мадеру.

Аллаберды еще в тридцатом году, проживая под Каахка, торговал коврами, занимался контрабандой терьяка, но, уличенный советской властью, бежал в Иран и всей семьей попал в лапы Кейли. Английский резидент, завербовав его, поставил условие: не бросая контрабандного промысла, собирать шпионскую информацию, подыскивать людей для создания агентурной сети. И Гуртли исправно служил англичанам до тех пор, пока не угодил в зиндан. Ждал, надеялся, что хозяева вызволят его из беды, но о нем забыли. Лишь один Эшши-хан помнил о нем и разыскал…

Каракурт тоже не дремал – наблюдал за каждым шагом Эшши-хана, не раз увязывался за ним, но тот, доходя до базара, бесследно исчезал у дуканов вдоль дороги, ведущей в городок Кала-Кох. И все же перехитрил ханского сынка. Переодевшись в женскую одежду, он вместе с братом Хабибуллы, мечтавшим о карьере главного провизора, выследил Эшши-хана. След привел к дому старого афганского полковника в отставке, родственника губернатора.

Старик почти каждый вечер уходил с набитой сумкой в сторону Кала-Коха, где в долине реки Фарах-Руд стояли под сенью большого сада два одиноких домика. Он приносил не только еду. Сюда наведывались и его сыновья – как правило, на конях с небольшими ношами – и, о чем-то поговорив с Гуртли, возвращались тоже не с пустыми руками. Аллаберды не выходил днем из дома с большими светлыми окнами, а ночевал в соседнем домике с одним окошком. Ночью его охраняли двое стражников, которые чуть свет снимались с поста и удалялись в Фарах.

Сначала Каракурт целую неделю в бинокль следил за загадочными домиками, за всеми, кто приходил. Трижды появлялся Эшши-хан, но всякий раз уходил явно расстроенный, и Курреев радовался, догадываясь, что визиты бесплодны. Наконец, дождавшись вечернего часа, когда Гуртли перешел во второй домик, Каракурт подкрался со стороны, где не было окон, и толкнул дверь. В полупустой комнате, у окна, на коврах за небольшим дестерханом сидел худощавый человек. Увидев незнакомца, он потянулся к подушке, лежавшей рядом.

– Не стоит, Гуртли, – остановил его Каракурт. – Я тоже не с голыми руками…

Тот убрал руку, но все же ближе подвинулся к подушке, недоверчиво разглядывая Курреева.

– Не признал? А я давно ищу тебя – с тех пор, как однажды увидел у английского консульства в Мешхеде, в компании с Кейли, – не моргнув глазом, соврал Каракурт.

– Я что-то не припомню. – Гуртли был спокоен, но следил за каждым движением незнакомца. – Кто ты?

– Не гостеприимен ты, я вижу. Приглашай своего земляка!

– Есть птицы, чье мясо едят, – Гуртли ощупывал глазами Каракурта, стоявшего опершись о дверной косяк, – но есть птицы, которых кормят мясом.

– Ты хочешь сказать, – прищурился Каракурт, – что гость гостю рознь. Одних возводят на почетный тор[17]17
   Тор – красный угол в туркменской юрте, куда обычно сажают уважаемых гостей, досточтимых людей.


[Закрыть], других сажают у порога. Сейчас не время словами ловчить. – Он без приглашения сел рядом с Гуртли. – Хочешь на волю? Тогда доверься мне, я все сделаю.

– Не такие пытались меня вызволить.

– Эшши-хан, что ли? – Каракурт заметил удивление в забегавших глазах Гуртли. – Я все знаю о тебе, знаю, на кого ишачишь. Я освобожу тебя.

– За меня даже Ишан Халифа вступился, а что толку…

– Англичане тебе не помогут, их скоро погонят из Ирана. России каюк… Когда немцы придут в Афганистан, будет поздно; они отблагодарят только тех, кто им помогал. Я говорю от имени Германии, и ты, брат, доверься мне. У нас дорога одна.

– Что я должен делать? – поинтересовался Гуртли.

– Начни с того, чтобы продукты тебе носили через два дня. Пусть народу поменьше ходит, скажи, что мешают работать.

– А документы будут настоящие?

– Пусть твоя голова не болит. Месяц-другой поживешь под чужим именем, а там наши друзья овладеют Туркменией, Афганистаном. – Каракурт оглядел Гуртли с ног до головы, добавил: – Старую одежду, что на тебе, повесь на видном месте. Обувь тоже оставь. Уйдешь в другом облачении.

…В пасмурное осеннее утро Гуртли, выйдя из домика, направился к реке, где в условленном месте его ожидал всадник с запасным конем. В то же время с противоположной стороны приблизились и спешились трое всадников – Каракурт, Хабибулла с неразлучной камчой и бедно одетый молодой арестант, осужденный за неумышленный поджог помещичьей усадьбы. Через месяц у него истекал срок заключения.

– Переоденься, – приказал парню Хабибулла, когда они вошли в дом и увидели одежду Гуртли, – поможешь здешнему мастеру.

Парень переоделся нехотя, озираясь по сторонам. Раздался глухой щелчок камчи, и бедняга, обливаясь кровью, с зияющей раной на висках повалился навзничь. Каракурт расчетливо нанес ножом удар под левую лопатку, а Хабибулла методично хлестал жертву по лицу… Убедившись, что убитого теперь узнать невозможно, они за ноги оттащили труп в глубину комнаты, облили керосином, подожгли. Когда сели на коней, огонь охватил весь дом.

Стражники, пришедшие к вечеру, забили тревогу. На место происшествия прибыло полицейское начальство, тут же крутился и Хабибулла. Осмотрев обугленный до неузнаваемости труп, все сошлись на одном: Гуртли убит с целью ограбления, и преступники, заметая следы, устроили пожар.

Не успели чины разъехаться, как к пожарищу с двумя всадниками подскакал ни о чем не подозревавший Эшши-хан. Заметив чужих людей, он завернул было коня, но поздно: его с воем и гиканьем окружили, стащили на землю, дали несколько увесистых тумаков. Что потерял этот дикарь в губернаторском саду? А не он ли убил несчастного Гуртли?

– Вы ответите, рабы нечестивые! – Эшши-хан, униженный и оскорбленный, побагровел от злости. – Я пожалуюсь его королевскому величеству! Я – Эшши-хан, сын Джунаид-хана! Отпустите меня сейчас же!..

Не будь там Хабибуллы, намяли бы ему бока да еще в полицейской каталажке насиделся бы, пока разобрались что к чему.

Эшши-хан остановился в просторном доме местного сараймана, стоявшем особняком вблизи дороги на Кала-Кох, сразу же за старой крепостью Фирдоуси. Дом был удобен тем, что к нему незамеченным не подберешься – на открытой местности, окруженный полноводным арыком и редкими тутовыми деревьями. Каракурт, завидев его издали, подумал: хитер ханский выродок! И все же он обвел Эшши-хана вокруг пальца. Вот Мадер потешится! А заодно Куррееву в ножки поклонится за то, что завербовал два с лишним десятка агентов, готовых перейти советскую границу. Каких трудов это стоило! Пришлось искать подходящих, как бусинки в золе… Здешние туркмены в агенты не годятся, их с головой акцент выдает. Под Кабулом туркмены живут целыми селениями, а язык у них не то сарыкский, не то салорский[18]18
   Сарыки, салоры – туркменские племена, некогда населявшие Мангышлак, а позже берега Амударьи и Мургаба.


[Закрыть] с примесью языка пуштунов. Поселились они тут еще со времен завоевателя Надир-шаха. А разве речь туркменов в Герате, Меймене, Мазари-Шерифе не засорена фарси или дари? Так в большевистской Туркмении не разговаривают…

Цокот копыт прервал мысли. Навстречу скакали три всадника. Узнав, что Курреев едет к Эшши-хану, его остановили и к дому не пропускали, пока один из них не вернулся с разрешением.

Эшши-хан важно восседал на ковре, пил чай. Увидев в дверях Курреева, пригласил к дестерхану. В дверях застыли два телохранителя. Эшши-хан дал им знак, они тут же удалились, но гость знал, что те застыли за дверью, поочередно подглядывая в замочную скважину.

– Тебе привет от Вели Кысмат-хана. – Не здороваясь, он сел в пыльных сапогах на ковер.

– За привет спасибо, – небрежно ответил Эшши-хан, начиная злиться.

– Не заносись, Эшши! Знаю, что тебя ханом величают, что восемьсот всадников набрал. Но ты еще не в Хиве и не на ханском троне, а в вонючем Фарахе. И не видать тебе желанной Хивы, как своих лопаток, если так будешь отвечать на приветы Вели Кысмат-хана…

Дверь отворилась, вошел джигит с пиалой и чайником, поставил их перед гостем.

– Я к тебе не чаи пришел распивать, – еще резче продолжил Каракурт, – а по заданию нашего шефа. До Герата я тебя провожу, а пока ответь на вопрос.

– Говори, – сказал сразу сникшим голосом Эшши-хан.

– Ты знаешь Ходжака? Можно ему доверять?

– Заподозрен в чем?

– Нет. Такая наша служба – мы никому не верим.

– Ходжак преданный нам человек. – Эшши-хан налил себе чаю в пиалу. – Он был начальником охраны у отца, собирался уйти с нами, но отец приказал ему остаться в Хиве. В тридцать первом, когда меня в Каракумах ранило, Ходжак спас мне жизнь. Он хороший тебиб, вылечил, выходил. А ведь другой на его месте мог бы меня и выдать.

– Зачем он приезжал потом в Герат, встречался c твоим отцом?

– Он передал просьбу родовых вождей, желавших возвращения отца в Туркмению, чтобы возглавить антисоветское подполье.

– Нашему с тобой хозяину, Эшши, – жестко произнес Каракурт, которому показалось, что его собеседник чем-то смущен, – непонятно, почему о разговоре Ходжака и Джунаид-хана стало известно англичанам?

– Об этом знает и Эймир…

– Зачем же валить на родного брата?

– Может, отец кому рассказал?

– А теперь на покойника перекладываешь. Как говорят: знал бы, что отец умрет, на куль соли выменял бы. Ну и сыночек!

– Ты чего пристал, Нуры? Козла отпущения ищете? А Ходжак – он святой?

– Ты не вали с больной головы на здоровую! – многозначительно протянул Каракурт. – Вели Кысмат-хан все знает. Подожди!..

Эшши-хан, морщась, схватился за живот, поднялся с ковра и вышел. Каракурт, довольно ухмыльнувшись, достал из-за пазухи коричневую трубочку терьяка, отделил от нее кусочек с горошинку, бросил в пиалу с чаем, размял пальцем и выпил. Когда хозяин вернулся на свое место, Курреев попросил еще один чайник – его низкий лоб покрылся бисеринками пота, а большие глаза пьяно блуждали.

– Испугался, Эшши? Воздух мог бы и здесь выпустить. Ты при мне и не такое выделывал. Забыл?

– Не святотатствуй! – Эшши-хан тяжело посмотрел на блаженное лицо Курреева. – За дестерханом сидишь. Успел уже своего дерьма наглотаться?

– Дерьма, говоришь? – Курреев уставился одичалыми глазами. – А кто меня научил, как не твой отец? Приручить хотел? Ваше семейство сломало мне жизнь, но и я у вас в долгу не останусь! Ты, Эшши, для меня хуже, чем большевики! Отец ваш подох, но я мщу и буду мстить его детям – тебе, Эймиру и… как его, вашего третьего братца зовут?..

Каракурт исступленно засмеялся, хотел подняться, но не смог. Эшши-хан, задетый за живое, хотя и понимал, что бессмысленно говорить с одуревшим наркоманом, все же спросил:

– История с Гуртли твоих поганых рук дело?

– Сын Аллаберды приветствует тебя с того света, – Дурашливо засмеялся Каракурт. – А ты, хан-ага, схлопотал по загривку? – Глаза его слипались. Потом клюнул носом и, опрокинув недопитый чайник, повалился на бок. Крепкий, жилистый Каракурт, что-то бормотавший во сне и наконец захрапевший в беспамятстве, не был похож на себя. Жалкий, свернувшийся калачиком, он напоминал пустой бурдюк.

Стояла глубокая осень, но степь все еще хранила в себе тепло лета. В синем мареве за горизонтом затаилась Дашти Марго – Пустыня смерти. Это в ее раскаленной утробе рождаются летней порой жгучий «афганец», а зимой – студеные ветры.

«Зима на пороге, – невесело подумал Эшши-хан, сдерживая молодого аргамака, норовившего перейти в галоп, – а тут теплынью веет. Не к добру это…»

– Что нос повесил, Эшши-хан? – как ни в чем не бывало спросил Каракурт, нагнав его на рыжем иноходце, и по привычке оглянулся. Позади на почтительном расстоянии неслась кавалькада ханских джигитов. – Не тужи! Тебе Вели Кысмат-хан опять поклон шлет…

Эшши-хан невольно покосился на объемистый хорджун, притороченный к седлу иноходца, где, должно быть, упакована рация. Каракурт, перехватив его взгляд, рассмеялся:

– В Герате скоро будет Ходжак, твой спаситель и друг. С инструкциями от самого шефа. Тебе в Иран ехать не придется…

– А я и не собирался. Я в обиде на иранских иомудов. Мы за родичей их считали. В тяжелые дни отец у них защиту и приют искал, а они повели себя как продажные твари. Чего один Метюсуф Атаджанов стоит…

– С ним беда приключилась. Ходжак все подробности знает.

– Аллах всемогущ и справедлив – все видит! – злорадно засмеялся Эшши-хан. – Настигла-таки этого выродка карающая длань.

– Атаджанова покарали большевики и собственная глупость.

– Аллах карает нечестивцев и руками большевиков.

Каракурт хитровато улыбнулся, его так и подмывало сказать: «А кто твоего братца Эймира покарал! Божья десница?»

Как-то ишан Герата заметил среднему джунаидовскому сынку: «Ты, Эймир-хан, говорят, подбиваешь своих родичей на уважаемых людей доносы строчить?» – «Лишиться мне руки, тагсыр, если это так!» – истерично воскликнул Эймир и протянул ишану одну руку, словно отдавая ее на отсечение. «Аллах с тобой!» – только и промолвил тот. Эймир-хан, возвращаясь домой от ишана, упал с коня и сломал руку. Он долго ходил к тебибу лечиться, но рука так и осталась кривой.

Джунаидовским выродкам все дозволено: и хозяина ослушаться, и духовное лицо, даже самого Аллаха обмануть… Разве посмел бы Каракурт Мадеру перечить? А Эшши-хану можно – ему все простят. За его спиной восемьсот всадников, все богачи Герата, Меймене, Мазари-Шерифа. Мадер уже видит его ханом Хивы… А кто такой Курреев? Без роду и племени. За него и постоять некому, весь во власти немца: прикажет убрать – прикончат за милую душу.

– Сам-то чего скис, Нуры? – насмешливо спросил Эшши-хан. – О чем думаешь?

– Правду говорят, что у большевиков все ушли на фронт и границу некому охранять?

– Туда путь держишь?

– Рад бы, да не велено. Других пошлю. – Каракурт, подъехав вплотную к Эшши-хану, зашептал ему на ухо, словно кто-то мог услышать. Потом громко произнес: – Уверился, что советскую границу одни женщины охраняют и перейти ее – плевое дело?

– Брехня! Летом мы сунулись – пятерых джигитов сгубили.

– Не на базаре слышал, в Берлине!

«В Берлине! – Эшши-хан про себя передразнил Каракурта. – И такие вот пройдохи дурят Мадера, чтобы за сведения деньгу слупить. А нам боком вылазит. Только и слышишь приказы из Берлина: “Советы обессилели, переходите границу, налетайте на заставы, колхозы!..”» Вслух же сказал:

– На заставах у них фронтовики появились. Будешь своих переправлять, увидишь. Смотри только, не обожгись!..

С чего это Эшши-хан такой предупредительный? Каракурт изобразил на лице подобие улыбки, хотя глаза его были злые-презлые.

К вечеру второго дня всадники въехали в Герат через Кандагарские ворота. Каракурт же, не доезжая, свернул с дороги и по окраине добрался до конспиративной квартиры. Он не сожалел, что не принял гостеприимного жеста Эшши-хана, так как ни на йоту не верил ему, опасаясь мести за Гуртли. Эшши-хана отказ Курреева тоже устраивал: этот наглец ему изрядно надоел в Фарахе, да и с убийством не все ясно, раз он к тому руку приложил.

Рычащий клубок волкодавов то разматывался стремительно, то опять скатывался в живой, взъерошенный ком на влажной осенней земле. Летели вокруг клочья шерсти обезумевших от грызни собак. Перед чернобородым человеком, стоявшим у глухого дувала, мелькали окровавленные морды, ощеренные желтые клыки. Из кучи иногда выскакивал побежденный пес и, поджав обрубок хвоста, бросался прочь без оглядки.

Чернобородый – в добротном верблюжьем чекмене и небольшой мерлушковой шапке – не без опаски выставил у своих ног крючковатую тутовую палку. Кто знает, что на уме у этих полуодичавших кобелей, вдруг схватившихся на дороге.

Над дувалом возникла голова Эшши-хана, повязанная платком. Кто-то снизу подал ему винчестер, и он, недолго целясь, выстрелил в разношерстную кучу. На месте осталась убитая собака, однако стая не рассеялась и продолжала остервенело грызться. Еще раз приложился к прикладу, но чернобородый ловким приемом выбил из его рук винтовку, которая со стуком упала на землю.

– Ах ты, раб несчастный! – взъярился Эшши-хан. – Ишак бородатый! Это моя улица, мой дувал! Я тебя сейчас проучу!..

– Что ж ты, совсем меня забыл? – заулыбался пришелец.

– Ходжак! – изумился Эшши-хан. – С бородой тебя не узнать. Заходи!..

Эшши-хан занимал просторный двор с несколькими добротными домами, доставшимися в наследство от отца. На окраине Герата, населенной в основном туркменами – дайханами, скотоводами и торговцами, – появление Ходжака осталось незамеченным, мало ли к Эшши-хану, как некогда к его отцу, приезжало отовсюду людей. В отличие от папаши сын не брезговал ничем – даже скупал у скотоводов шерсть и кожу, потом выгодно сбывал товар в больших городах. А в свободное от коммерции время молил Аллаха о низвержении большевистского строя в Туркмении.

Когда Германия напала на Советский Союз, Эшши-хан, выполняя предсмертную волю отца, вновь созвал под зеленое знамя пророка верных нукеров, некогда распущенных Джунаид-ханом по требованию правительства Афганистана, которое объявило о своем нейтралитете по отношению к СССР. Однако червь сомнения точил его душу. Немцы собирались овладеть Москвой через три-четыре недели, а их отбросили от красной столицы и, говорят, изрядно намяли им бока. Еще в августе прошлого года клялись они прорваться на Кавказ, но и здесь вышла осечка. Послушаешь истеричный голос берлинского диктора – германские войска вот-вот поставят на колени большевиков, послушаешь спокойную речь диктора Туркменского радио – рассказывает об успешных боях Красной армии с вермахтом… Одному Аллаху ведомо, когда немцы сомнут русских, овладеют Туркменией, доберутся и сюда, в Герат.

– Когда? – доверительно спросил Эшши-хан, оставшись с Ходжаком вдвоем. – Второй год уже идет война. Что посоветуешь?

– Как прикажешь говорить с тобой? – вопросом на вопрос ответил Ходжак. – Как эмиссар Вели Кысмат-хана или как твой друг?

– Сначала скажи как эмиссар.

– Указания тут твердые: переходить границу, нападать на колхозы, на советские села. Наш шеф говорит: «Россия на последнем издыхании. В тылу остались одни женщины. Там голод, хаос…»

– Сам-то как думаешь?

– Сам? – помялся Ходжак. – Не разговорюсь ли я на свою голову? Вы же с Вели Кысмат-ханом давние друзья…

– Говори, ты мне как родной. Говори, не бойся! Я тебе сам такое скажу, еще раз убедишься, как Эшши-хан может быть благодарен друзьям…