Текст книги "Не та игра"

Рэмси Кэмпбелл
Не та игра

Конрад, лучше сразу признаюсь: я не считаю, что это для вашей книги. Это не беллетристика, хотя я и дал такое название, потому не воображаю, что это подойдет. Надеюсь, по меньшей мере, у вас достанет сил откликнуться на это – возможно, даже помочь мне понять, что со мной случилось. Прошу, примите к сведению, что я не виню вас. Наверное, мне следовало бы самого себя винить.

Вы припомните, что я – один из тех писателей, которых вы пригласили в антологию небылиц, на примерах писем, возвращенных на почту как невостребованные. Идея мне понравилась, я готов был принять участие, но к тому времени, когда предложение отыскало издателя, я уже с головой ушел в несколько собственных проектов и таким образом подвел вас. Другая работа вытеснила из моих мыслей антологию, и когда пару месяцев назад я получил письмо, то совсем и не думал о вашей идее.

Как правило, я не рассматриваю почту, прежде чем вскрыть ее, но это послание меня насторожило. Плотный подложенный белый конверт (если быть точным, то защитный с прокладкой производства корпорации «Силд эйр»), с наклеенным ценником на обороте (39 пенсов), из почтового отделения в Осборне. Выглядел пакет необычно-нетронутым, словно был создан казаться девственно чистым. Штамп почтового отправления первого класса оттиснут не был, а мой адрес был написан не одним человеком. Большая его часть выписана жирными прописными буквами черным фломастером, а почтовый индекс подправлен шариковой ручкой. Можете понять, отчего подозрение во мне крепло, если только не считаете, что не так-то много требуется, чтобы пробудить во мне паранойю. Содержимое и вас бы, возможно, настроило на тот же лад.

Внутри я нашел небольшой белый конверт, который, по-видимому, надписывали несколько человек. Адресован он был Роланду Маллесону в Лондон (Уэст-Хит, ЮВ2), Харвелл-Кресент, д. 1, но все это было перечеркнуто и помечено: «ПО ДАННОМУ АДРЕСУ НЕ ПРОЖИВАЕТ». Кто-то написал на месте, где полагалось бы быть марке: «Почтовый сбор не оплачен». На обороте я прочел написанное уже другим почерком: «АДРЕС ПЕРЕСЫЛКИ НЕ УКАЗАН», – а некто пятый, вооружившись розовым маркером, начертал: «Вернуть отправителю». Предназначалось ли все это для того, чтобы запутать меня окончательно, чтобы я и не думал, что извлекаю из конверта? Одно в особенности насторожило меня. Хотя извещение про «НЕ ПРОЖИВАЕТ» было выписано синим маркером, его, несомненно, исполнила та же рука, что и мой адрес на всем пакете. Письмо Роланда Маллесона не вернулось на почту, хотя мне внушалась мысль, что его вернули.

Другие особенности тоже не говорили о правдивости. Конвертик был грубо вскрыт, но если адресат действительно неизвестен, то зачем было получателю вовнутрь заглядывать? Во всяком случае, это позволило и мне поступить так же. В конверте лежала пара картонных прямоугольников примерно два с половиной на четыре с половиной дюйма[1]1
  Примерно 6,3 на 11,3 см.


[Закрыть], грубо вырезанных из большого куска картона и перетянутых лентой так плотно, что места между ними хватало только для клочка бумаги. Мне пришло в голову, что во времена наркотика ЛСД на промокашке именно так его, возможно, и рассылали по почте. Еще раз назовите меня параноиком, если пожелаете, Конрад, но я испугался, что кто-то меня подставил, что если я вскрою картонную упаковку, то сам буду себя винить или меня осудят за содеянное. Даже подумалось, а не причастна ли к этому почта.

Была суббота 24 апреля, и сортировочный цех все еще был открыт. Я задержался ненадолго у раковины в туалете: руки казались грязными, и, помню, я разглядывал их, убеждая себя, что грязи на них нет, – а потом пошел в сортировочный. Он в пятнадцати минутах ходьбы от этого дома, в трех минутах езды в моем возрасте. Несколько женщин стояли в ожидании, готовясь забрать почту, и я видел, как быстро росла очередь у туалета, поскольку за стойкой сидел всего один почтовый служащий. Когда наконец я добрался до окошечка, то показал ему пакет, но из рук его не выпустил.

– К кому мне нужно обратиться с этим?

– Зависит от того, что это. Я не подойду? – Его гладкое круглое лицо выглядело так, будто он тер его, стараясь сделать помоложе, и мне показалось, что я уловил запах мыла сквозь щелку под окошком (может быть, у него под ногтями кое-где даже кусочки розового мыла застряли).

– Могу я видеть заведующего?

– В данный момент она занята. – Профессиональная выучка не помогла ему совсем скрыть обиду, когда он добавил: – Я могу помочь.

– Если скажете мне, почему я получил это.

Он уставился на написанное на лицевой стороне пакета, который я сунул в окошко.

– Это вы? Потому и получили.

Когда он толкнул пакет обратно, мне показалось, что он несколько нетерпелив в желании вернуть его.

– Загляните вовнутрь. – Я и впрямь уловил намек на нежелание или мне показалось?

Он ткнул во внешний конверт указательным и большим пальцами, ощупал его, а потом вытряхнул из него на стойку конверт поменьше. Прочел написанное на обеих сторонах, затем повернул конверт адресом Маллесона ко мне.

– Вы отправляли это?

– Конечно же, нет. Я и не слышал никогда о нем.

– Так, кто бы ни переправил письмо вам, он, должно быть, считал, что отправили вы.

– А с чего бы им считать?

Почтовый служащий заглянул вовнутрь, но картонную упаковку не тронул.

– Что это?

– Полагаю, вы должны проверить. Разве это не ваша обязанность? Собственность Королевской почты.

– Перестает быть таковой после доставки, – сказал служащий и просунул пакет в окошко. – Это ваше, и вы вольны делать с ним что вам угодно.

Я не мог не подумать, что служащий осторожен так, как имел все права быть я сам. Уж не пытался ли он сделать вид, будто считает, что пакет несет смертельную угрозу?

– Я вскрою это здесь, – заявил я, – если вы будете свидетелем. – Я вполне мог вообразить, что почтовик пытается состязаться со мной в осторожности.

– Свидетелем чего? – уперся он.

– Того факта, что я только сейчас вскрыл это.

– Вы могли уже проделать это раньше, а потом скрепить обратно.

– Я не делал ничего подобного, – сказал я с куда как меньшим раздражением, чем то, которое испытывал. – Даю вам слово.

Он сосредоточенно уставился в никуда, в нечто незримое. Потер руки ладонь о ладонь, явно ощущая, что они недостаточно чисты, а я тем временем извлек картонки из конверта. И проделал это так, чтобы он наверняка видел, как плотно льнула лента к картону, когда я ее отдирал. Высвободив концы картонок, выудил то, что лежало между ними. Будь я один, так рассмеялся бы от разочарования: наградой мне послужили две игральные карты, двойка треф и шестерка червей.

– Пользуетесь почтой для игры? – предположил почтовый служащий.

– За свой счет, вам бы следовало иметь в виду.

– Есть люди, которые играют в шахматы по переписке, ведь так? Может, кто и в карты играет.

– Я бы так не считал. – На тот случай, если он меня имел в виду, заметил: – Я в карты не играю с тех пор, как ваш возраст миновал.

– Так что вы намерены делать с этим?

– Карты я возьму домой. Как вы сказали, они были посланы мне.

Подумал ли я уже тогда, что они, возможно, подскажут мне идею рассказа для вашей антологии, Конрад? Если мы с вами схожи, то вы никогда не отбросите материал, каким бы тривиальным он ни казался. Я положил карты в конверт, конверт – в плотный пакет и уже пошел к выходу мимо очереди, собравшейся за моей спиной, как раздался оклик почтового служащего:

– А это взять не желаете? – Он размахивал пустой картонной упаковкой.

– Бросьте это в мусор, сделайте одолжение, – произнес я, а теперь думаю, не стоило ли забрать картонки с собой? Хотя понятия не имею, что бы это изменило. Направляясь к машине, поймал себя на том, что потираю большим пальцем сложенный указательный. Прямо будто тик одолел, особенно если учесть, что не было для него никакой причины, и это отгоняло почти все мысли о Маллесоне. Была ли эта фамилия вовсе мне незнакома? Не имела ли она отношения к какому-то сборищу, в каком я состоял много лет назад? Наверняка я держал в голове имя Майлза Маллесона[2]2
  Уильям Майлз Маллесон (1888–1969) – английский актер и драматург, который ближе к концу своей карьеры снялся в нескольких фильмах ужасов, выпущенных киностудией «Хаммер филм продакшнз».


[Закрыть]. Он был занят во многих хаммеровских фильмах ужасов, которые я отыскал сразу, как только одолел планку шестнадцати лет, а десятилетия спустя видел, как у него брали интервью на Фестивале фантастических фильмов в Манчестере. Тем не менее это не помогло мне ухватить витавшую в мозгу, но никак не дававшуюся мне мысль. Казалось, она была слишком расплывчатой, чтобы иметь отношение к актеру.

Добравшись домой, я отправил вам, Конрад, сообщение по электронной почте с вопросом, не вы ли отправили мне тот пакет, невзирая на то что мне пришлось отклонить изначальное предложение. Само собой, вы не замедлили заявить, что не вступаете ни в какую переписку по поводу направленного вами участникам вашей антологии. После вашего ответа я, не теряя времени, сделал то, что следовало бы сделать с самого начала: стал искать в Интернете Роланда Маллесона и его адрес.

Имя найти не смог, адреса в том виде, что был обозначен на конверте, не существовало. Хотя есть некая Харвелл-Кресент в ЮВ2, а в Бирмингеме есть такой Уэст-Хит. Однако в этот район Харвелл-Кресент не входит. После дальнейших поисков и некоторых расходов я сумел добыть имена и телефоны обитателей дома в Лондоне, а заодно и дома номер 1 по Харвелл-Кресент. Ни тот, ни другой не носили фамилию Маллесон. Лондонский телефон не отвечал, и я попытался дозвониться в Бирмингем, где раздалось восемь гудков, прежде чем женский голос произнес:

– Да?

Голос звучал не так уверенно, как произнесенное слово. Я было начал объяснять причину своего звонка, как вдруг мне пришло в голову просто произнести:

– Маллесона.

После некоторого молчания женщина заговорила, но не со мной:

– Кто-то спрашивает Маллесона.

– Я с ними поговорю. – И через секунду мне в ухо заговорил мужской голос, делавшийся все резче. – Алло, что вам угодно?

– Все, что вы могли бы рассказать о Роланде Маллесоне.

– Кому угодно знать?

– Я уверен, вы отправили мне пакет, предназначавшийся ему.

– Точно. – Хотя мужчина, похоже, не собирался подавать виду, будто это что-то меняет, голос его, в котором слышался говор центральной Англии, сделался крикливее. – Это, да не подсказывайте мне, – сказал он то ли мне, то ли кому-то с ним рядом. – Это, еще секунда, и сам вспомню. Рамси как-то там. Рамси Макдоналд, ведь это вы, точно?

– Он умер. – Отнюдь не впервые кто-то пытался назвать меня этим именем, однажды им даже предварили мое выступление на каком-то важном сборище. – Я из другого клана, – говорю. – Рэмси Кэмпбелл.

– Значит, я не очень-то промазал, точно.

Он говорил так, будто считал меня неразумным, что побудило меня на ответный выпад:

– Вы сумели в точку попасть, когда пакет отправляли.

– Это оно. – Безо всякого энтузиазма мужчина произнес: – Ну так сейчас-то вам чего надо?

– Для начала хотелось бы узнать, зачем вы мне это послали.

– Роланд говорил, что играл с вами.

Память меня подводила временами, были случаи, но я почему-то надеялся, что этот – не из их числа.

– Когда? – спрашиваю.

– Когда он увидел ваши книги в магазинах. С тех пор уж годы прошли.

Об этом мне напоминать было незачем, и без того во мне росло сожаление, что я в это дело впутался.

– Спрашивая, когда, я имел в виду, когда я играл во что бы мне играть не приписывалось. Я этого точно не помню.

– В карты. – Если только триумф может быть безучастным, то этому мужчине такой фокус удался одной фразой: – Малли говорил, что это было давно-давно, еще до того, как вы в магазинах появились.

Кажется, в памяти что-то слегка-слегка шевельнулось, как проблеск движения в совершенно лишенном света месте. Не стану делать вид, что был рад этому, однако я собирался попросить рассказать подробнее, как тут из очереди выскочил еще один вопрос:

– Кто вскрыл конверт? Как я полагаю, не он.

– Да он и не мог бы, даже если и был бы здесь. – Не успел я распространиться об этом, как мужчина произнес: – Мы вскрыли, точно? Нам понадобилось выяснить, почему мы все еще получаем почту за него.

– А было в конверте еще что-нибудь?

– Только то, что вы получили. По-вашему, что, не мы послали вам что бы там ни было? – Тон его был до того неуместен, что я едва не рассмеялся.

– Все ж я не понимаю, почему вообще вы это послали.

– Потому, что он говорил, что помогает вам с картами.

– Помогает мне с ними делать что?

– Нет, я говорю, что он говорил, что они вам помогают, точно? – Я только собирался расспросить об этом, а то и просто отрицать сказанное, а мужчина уже говорил: – Мы можем оставить эту тему сейчас? Она очень расстраивается из-за всех этих разговоров о ее брате.

– Простите, но хотелось бы, чтобы в этом было побольше смысла. Кто послал ему карты? Надеюсь, вы не воображаете, что я?

– Могли и вы. – Великодушнее, чем у него было хоть какое-то на то право, мужчина уступил: – Если это были не вы, то, возможно, один из тех, кому не нравилось, как Малли играл в карты. – Что-то похожее на воспоминание забрезжило в сознании, но мужчина развеял его. – Я немедленно прекращаю этот разговор, точно, – сказал он. – Мы достаточно его воскресили.

– Не говори так, – услышал я женский плач, на том связь и прервалась. Я сидел за столом, разглядывал реку, над которой упрямая полоса тумана изображала состояние моих мозгов. Я мог лишь еще раз хорошенько рассмотреть карты. Хотя на рубашках у них рисунок был одинаков, они вполне могли бы быть и не из одной колоды, поскольку одна была красной, как кровь, а червонка какой-то бледной смеси голубого и зеленого цветов, какой я, по-моему, нигде в жизни не видел. На каждой карте был изображен стройный силуэт женщины, прислонившейся к пальме под смотрящим вверх месяцем. На женщине, похоже, была юбка из травы: травинки, что укрывали одну согнутую ногу, напоминали пучки побегов, пробившихся из черной земли, – и она играла с ожерельем. Почему я решил, что предмет на конце ее ожерелья был амулетом, а не медальоном? Картинка в целом вызвала – и я сам не знаю, почему, – в памяти одну фразу: «За этим скрыто колдовство».

Рассуждать времени не было. Меня охватывает нервозность, когда приходится публично выступать по теме, которую я прежде не затрагивал: в данном случае возникновение идей и как их развивать. Долгое время я понятия не имел, откуда они берутся, но несколько месяцев назад согласился поговорить об этом на Фестивале книги и фильма в Бурнемауте, и совершенно неожиданно (так оно всегда и бывает) книжкин день выпадал на завтра. Как обычно, меня грыз червь позорной неподготовленности, и на следующее утро все еще грыз, пока я, стоя под душем, репетировал куски из своей речи. Уже уходя из дому, решил прихватить с собой Маллесонов пакет, уверяя себя, что, возможно, смогу как-то ввернуть его в свое выступление.

Возможности обдумать, как именно, не было, пока я вел машину до Бурнемаута. Дорога заняла большую часть воскресения, притом что выехал я на рассвете. Когда же я оказался в своем гостиничном номере, времени хватило лишь на то, чтоб под душем обмыться да бежать на вечернее мероприятие – в зал, где кресел было гораздо больше, чем зрителей. Организаторы задержали начало на несколько минут (почти всегда зловещий признак), но в конце концов выпустили меня на потребу дюжины слушателей. По крайней мере, дама, объявлявшая меня, правильно выговорила мое имя и не слишком-то много неточностей допустила, описывая мою карьеру. Я прочел пару отрывков из своих сказаний и немного продвинулся в анализе того, как зарождаются истории, после чего получил от публики полдюжины вопросов. Пока говорил, все, связанное с Маллесоном, валандалось без дела у меня в уме, а выступать оставалось еще больше десяти минут. Повинуясь позыву, я достал пакет из компьютерной сумки, служившей мне портфелем, и вынул карты, чувствуя себя фокусником, поленившимся спланировать фокус.

– Порой что-то должно натолкнуть на мысль, – сказал, – но даже в голову не приходит, что это может быть. На днях кто-то прислал мне вот это. Что нам подумать о его намерениях? – Зрители, все как один, насторожились, наверное, просто из опасения, что на них укажут.

После солидной паузы один мужчина произнес:

– Это на самом деле случилось или это только вы так говорите?

– И то и другое. Разницы никакой. – Я мог бы сказать больше, чтоб доказать, что способен отличать действительность от собственных фантазий, если бы меня не потянуло спросить: – Зачем посылать кому-то пару старых карт?

– Возможно… – Казалось, женщина уже жалела, что заговорила, она дважды откашлялась, прежде чем выговорила: – Возможно, они вам на судьбу указывают.

– Я не понимаю, что это значит.

– Возможно, они вам разъяснить стараются.

Я мог бы сказать, что это невозможно, коль скоро, прежде всего, карты не мне были посланы, но это повлекло бы за собой слишком много объяснений. Больше огорошило то, что слова женщины дали мне проблеск своего рода правды. Картинка отпечаталась у меня в голове: какая-то фигура следит за мной через стол с разложенными на нем картами. Фигура не то что нечеткая, а зыбкая, будто составленная из той неуемной темноты, какую увидишь там, где нет никакого источника освещения. Эта идея вывела меня из себя куда больше, чем воодушевила: по сути, не сказал бы, чтоб она вообще мне по нраву пришлась. И все же я сказал женщине, что из этого могла бы получиться история, и поблагодарил ее. И попросил задавать последние вопросы. Когда охотников не нашлось, организаторы по-быстрому закруглились.

Я поставил автографы на нескольких книжках, потом поужинал с кем-то из участников фестиваля, но с трудом заставлял себя прислушиваться к разговорам за столом и даже смаковать блюда кантонской кухни. Образ фигуры за столом, окруженной гнетущей темнотой, начинал восприниматься воспоминанием или искажением такового, однако не означало ли это попросту, что я силился вызвать в памяти момент фестивального мероприятия, когда это запало мне на ум? Как только вежливость позволила мне распрощаться с хозяевами, я пожелал им доброй ночи и отправился обратно в гостиницу, где ощутил необходимость еще раз принять душ. После этого я бы спать улегся, если бы не принялся гадать, куда девать Маллесонов пакет. Уложил его в ящик с непременной Библией в тумбочке чуть поодаль от кровати.

Должно быть, я задремал, несмотря на видение, не оставлявшее меня и не прояснявшееся, потому как проснулся я в два часа ночи с минутами. Было такое ощущение, словно я услышал, как нечто не особенно заметное двигалось в темноте. Единственный свет исходил от худосочных цифр на прикроватных часах, он еще больше усиливал темноту. Пока нащупывал шнур над кроватью, показалось, будто собираю пальцами нечто вроде сажи. Добравшись до шнура, принялся оттирать все пальцы разом. В свете часов я разглядел, что не так плотно задвинул ящик, как мне представлялось, поскольку по нему пролегала тень, словно тонкая полоска земли. Наверняка просто оттого я так до конца и не проснулся, эта самая щелка черноты и выглядела такой беспокойной. Потянувшись с кровати, захлопнул ящик и принялся оглядывать номер. О чем он мог мне напомнить? Потом я понял, точнее, даже больше того, всплыло в памяти, как я в первый раз самостоятельно остановился в гостинице.

Я был тогда, более полувека назад, в Харрогейте на конференции по научной фантастике. После я десятки лет почти каждую Пасху ездил куда угодно в Британии, где проводились ежегодные конференции. Я проводил эти выходные, выслушивая, что полагалось по программе, и встречаясь со все более стареющими старыми друзьями, обычно в баре. Исчерпав программу дня, расходились группами по номерам и зачастую поиграть где-нибудь в гостинице в карты. Воспоминания об этом сняли скрепы с моей памяти, и я потрясенно ощутил, словно бы темная часть моего разума уступила, дав осознать, что я и впрямь встречался с Маллесоном в одни из таких пасхальных выходных. Люди, которым я звонил, чтобы порасспросить о нем, в конце концов были правы.

На конференции он значился не под этой фамилией. Когда он появился у стола, где играли в покер, на его карточке участника значилось: «Малефикус». «Зовите меня просто Малли», – просил он, разглядывая карточки на всех остальных, и разве не должен был я узнать эту кличку, когда услышал ее по телефону? Наверное, память подвела из-за того, что он, похоже, ждал от меня должного уважения к имени на его карточке. Сев за большой круглый стол напротив меня, он поймал мой взгляд и мизинцем левой руки указал на него; помню, слово было таким же бледным и толстым, как и его губы, но выглядело тверже. Его похожие на паутинки прядки седеющих волос, большеглазое и длинноносое лицо напоминали мне яйцо, давно и безнадежно залежавшееся. Его болтливая ухмылка была обращена ко мне, пока сдающий не стал раскладывать карты. Тогда я еще только начал выковывать в себе личность, которой, как броней, заслонялся от застенчивости, так что старался не обращать на Маллесона внимание.

Играл он, по-моему, не слишком хорошо. Всякий раз, когда был его черед открываться, он произносил: «Что принц носит»[3]3
  Монета в полкроны (2 шиллинга и 6 пенсов) выпускалась в Англии с 1526 г. золотой, а с 1551 г. серебряной. В 1751–1816 гг. монету полкроны не выпускали, после чего стали чеканить регулярно, с 1947 г. – медно-никелевой. Шутка в том, что в английском языке полкроны и половина короны – омонимы: принц «носит» половину королевской короны.


[Закрыть], – шутка, скоро ставшая надоедливой, а потом и раздражающей. Означала она полкроны, отнюдь не мизерную сумму денег по тем временам. Отвечая на чью-либо ставку, он махал правой рукой картам, зажатым в левой, – жест, обозначавший, возможно, неуверенность либо молчаливое пожелание. «Прощально машете своим денежкам?» – спросил, не выдержав, кто-то из его соперников, что ничуть не остановило Маллесона, особенно когда стало ясно, что он выигрывает большинство крупных кушей и проигрывает только те, что помельче. К полуночи несколько игроков бросили карты и отправились на поиски иных увеселений, и вскоре Маллесон, имея на руках «фул-хаус», выиграл особенно упорный торг и получил свой самый большой выигрыш. Владелец колоды решил, что это уж чересчур, собрал карты и унес их с собой. За ним потянулись и остальные игроки, меня же Маллесон задержал, обратившись с вопросом:

– А вы не писатель ли? – Мне тогда нечем было похвастать в сравнении с такими авторами в программе конференции, как Муркок, Браннер, Балмер, Табб. У меня вышла одна-единственная книжица да несколько рассказов были напечатаны под моим именем, так что я не мог не почувствовать себя польщенным, когда Маллесон произнес: – Я искал кого-то вроде вас.

– В эти выходные таких тут хватало.

– Не таких, как вы. – Я уже готов был искупаться в лучах славы, когда он пояснил: – Они здесь ради научной фантастики, а не фантастики оккультной.

Я и впрямь чувствовал себя на конференции изгоем. Я нашел одного книжного дельца, который приглядывался к фэнтези наряду с научной фантастикой («Сай-Фай Фо Фам»), но и тот едва касался ужасов. Еще годы пройдут, прежде чем Пасхальные конференции увидят первое издательство в моей области, «Хоррид Вариорум», век которого был удручающе краток, даром что ему даже пришлось раз сменить название на «Рарум скарум». Все равно я уже почти утвердился в том, что никогда не спутаю свою писанину с действительностью, и тут Маллесон указал на свою карточку.

– Вам ведь известно, что означает это имя?

Я не был вполне в себе уверен, чтобы указать ему на ошибку в слове.

– Какой-то преступник по-латыни, верно?

– Это уж мертво давным-давно. Я полагал, вы лучше осведомлены. – Он вперил в меня взгляд, словно давая возможность исправиться, и спросил: – Что означает «малефика»?

В те времена меня легко было заставить почувствовать себя школяром, которого спрашивает учитель.

– Ведьма?

– Точно, колдунья. Я знал, что вам известна оккультная история. Это из нее вы взяли название той мерзкой книжки, «Молот ведьм»[4]4
  Mallus Maleficаrum – трактат по демонологии и о надлежащих методах преследования ведьм. Полное латинское название (Malleus Maleficarum, Maleficas, & earum hжresim, ut phramea potentissima conterens) переводится как «Молот Ведьм, уничтожающий Ведьм и их ереси, подобно могущественнейшему мечу». Слово «малефика», переведенное как «ведьма», широко распространенный средневековый термин, обозначавший именно зловредную колдунью, вредящую людям по наущению Сатаны.


[Закрыть]. Как видите, я воскресил это слово.

– Что ж, здорово. – Вот и все, что я смог выдавить из себя в ответ.

– Я знал, что вы так посчитаете. Людям нашего типа нужно держаться вместе.

Слова его поразили меня. Они не предвещали ничего хорошего – особенно в скудно освещенном помещении, поздно вечером, когда вокруг не было ни души.

– И все же, – выговорил я, – если позволите…

– Ждите здесь. – Маллесон встал, придвинув стол ко мне так, что тот почти припер меня к стулу с потертой обивкой. – Мне хочется сделать для вас что-нибудь, – прибавил он. При его приближении задрожали половые доски, и, казалось, то же происходило с его губами, скривившимися во вкрадчивую улыбку.

– Что? – допытывался я и ухватился за край стола, готовый оттолкнуться от него.

– Всего лишь показать вам то, что вы должны бы увидеть. – Маллесон уперся руками в стол, усаживаясь рядом со мной. Стул под ним заскрипел. Он развернулся со стулом так, чтобы сидеть ко мне лицом, и широким жестом воздел обе руки. – Это ваши.

Он показал на две карты, лежавшие рубашкой кверху. Несомненно, опираясь на стол, он сумел незаметно положить на него карты. Они, должно быть, были спрятаны в рукавах его черной водолазки или твидового пиджака, которые оказались еще просторнее, когда он вдруг придвинулся совсем близко.

– Отличный фокус, – признал я. – Вы тот еще фокусник.

– Карты лежали здесь все время, – сказал он и развернул над картами левую ладонь. – Понимаете, за этим скрыто колдовство.

Я решил тогда, что он имеет в виду рубашки карт, но теперь задумался. Наверное, он говорил про весь свет. В тот раз я понятия не имел, изображена ли на рубашках сильфида под деревом. Я перевернул карты, и нет надобности говорить вам, Конрад, что я увидел. Я не понимал, какую пользу они могли бы принести мне при окончательном торге в покере, но сказал:

– Если эти карты мои, то они слегка припоздали.

– Мы больше не играем в ту игру. Мы гадаем на вашу жизнь.

Я счел это расслабляюще назойливым.

– Кто это мы?

– Вы, надеюсь. – С улыбкой победителя или, точнее, с усмешкой триумфатора Маллесон произнес: – Вы могли бы сделать себе имя.

– Чем могут помочь эти карты?

– Они могут указать путь. Они будут частью вас. Как только вам их откроют, они направят вас.

Само собой, ничему этому я не поверил (даже не подумал, что из этого может рассказ получиться), а потому и сказал:

– Вот, значит, что вам хотелось сделать?

– Погадать вам? Уже гадаю. – Подсев ко мне, он перешел на полушепот, и теперь я и вовсе с трудом разбирал его речь. – Хотели бы услышать?

– Если можно.

– О, вы услышите. – Прозвучало это не столько обещающе, сколько угрожающе, во многом еще и потому, что речь его, казалось, стала более слышимой, заползая мне прямо в голову. – Двойка жезлов[5]5
  Названа масть гадальных карт Таро, где «жезлы» соответствуют трефам, а «кубки» червам.


[Закрыть], – сказал он, опуская указательный палец левой руки на двойку треф. – Я наделяю вас силой, отвагой и самобытностью.

– Что ж, спасибо, – поблагодарил я с иронией, поскольку воображал, что все это у меня уже есть.

– Шестерка кубков. – Он перенес палец на другую карту, и я видел, как влажный отпечаток исчез с двойки, как рябь с поверхности пруда. – Я забираю наивность и ребячество, – произнес он. – Оставляю ностальгию и влияние прошлого.

За много лет я не узнал, как отличается это от обычного гадания по картам Таро. Разве такое не должно бы у меня в мозгу застрять? Беспокоит мысль, что я смог всё забыть об этом до той ночи в гостинице Бурмаута. Маллесон отнял палец от шестерки, оставив второй потный отпечаток, и я, не удержавшись, спросил:

– Это все?

– Это станет всем, что вам нужно. Это может стать вашей жизнью. – По крайней мере, это выглядело концом сеанса.

– Что ж, спасибо, – я сам поймал себя на повторе на манер отголоска в церкви. Я уже отодвинул стул, и тут Маллесон спросил:

– Вы не желаете узнать цену?

Я почувствовал, что следовало бы ждать чего-то в этом духе.

– Вы выиграли все мои деньги, – попытался я возразить. – Такой цены никак быть не должно.

Когда он поднялся на ноги, то отпрянул, возможно, от отвращения.

– Эта цена не более, чем подтверждение, – выговорил он, и дрожание пола уменьшилось, когда он двинулся к коридору. – Просто помните.

Он, должно быть, повысил голос, потому как тот не уносился вдаль с той же быстротой, с какой уходил Маллесон. У меня было такое ощущение, будто голос его укоренился в моей голове, даже в номере бурмаутской гостиницы я воображал, что слышу его мягкое вкрадчивое шипение: «эта цена…» Я оставил карты на столе и не пошел вслед за Маллесоном, пока не убедился, что уже не смогу догнать его. От страха столкнуться с ним на приеме я укрылся у себя в номере и лег спать. Остаток выходных я старательно высматривал его, но так больше никогда и не видел – во всяком случае, на какой-нибудь Пасхальной конференции.

Имел ли он в виду, что память была подтверждением – ценой? В таком случае я ее уже заплатил и обязан хранить в памяти и дальше. Если же он просил подтверждения в моей работе, то и в этом случае наверняка этого рассказа для расчета хватит. Я уже стремился к самобытности и отваге, и, надеюсь, они придали силы моим писаниям, однако они к тому же основывались на традициях жанра: можно бы сказать, что я испытывал ностальгию по ним. Давным-давно я утратил наивность и, хочется верить, ребячливость тоже. Стоит ли говорить, что все это покрывает какой угодно мой долг ему? Чего еще ему от меня нужно?

Не сразу удалось мне снова уснуть в Бурмауте. Проснулся я в самом начале седьмого с несколькими идеями в голове. Такое зачастую случается: порой это мимоходом брошенная фраза или случайный образ, чаще материал для произведения, которое пишу, – однако эти слова, казалось, больше заостряли на себе внимание. Берите, что предлагается, друзья. Карты придают нам проницательности. Символические образы («Х») располагают к дальновидности, какими бы загадочными и случайными они ни казались. Вы, Конрад, возможно, посчитаете это исполненным смысла, как и я, или ваши читатели сочтут, хотя если трактуешь предсказание, то оно становится частью тебя; точно то же, говорят, происходит и при использовании любой формы волшебства. Я не тратил много времени на предложения, потому как во мне утвердилось еще одно неусыпное представление. Я подумал, что из этого, возможно, мог бы получиться рассказ для вашей книги. По пути домой я мог бы вновь навестить гостиницу, где познакомился с Маллесоном.

Я не назову ее, даром что в Интернете она не числится. Я помнил, где она находилась, и казалось, речь шла о каком-нибудь получасе езды от автострады. Прежде чем добраться до перекрестка, я застревал в нескольких пробках, вызванных, похоже, исключительно предупредительными сигналами о пробке впереди. Я подумывал, не рвануть ли напрямки, но чувствовал, что это чересчур уж походило бы на трусость. Наверное, стоило задуматься, с чего бы это мне нервничать, но вместо этого я направился к гостинице.

Я не узнавал дорогу. Она вилась мимо пары вытянувшихся деревень, разделенных милями полей, потом тянулась среди деревьев, уходя в еще больший сумрак под и без того лишенным солнца апрельским небом. Начать с того, что я проехал мимо поворота, который не был обозначен дорожным знаком. Сдав назад, я все же столб увидел, но тот сверху неразличимо прогнил. Высокая трава вокруг столба почти срывала остатки деревянного указателя, но я различил часть слова – «…тиница» – и, вообразив, что это похоже на указание, свернул на дорогу.