Текст книги "Биение жизни. Почему сердце – наш самый важный орган чувств"

Зов сердца

Я давно уже ощущал в сердце тоску, хотел выйти под парусом в открытое море. Будучи маленьким мальчиком, я не мог насмотреться на великолепные яхты на Боденском озере, мимо которых я проезжал с родителями воскресным вечером на заднем сидении Фольксваген «Жук» в те редкие моменты, когда мы вырывались в походы. Без ремня безопасности и детского автокресла. Но такое эксклюзивное хобби как парусный спорт было тогда для меня недоступно. Вместо этого мама подарила мне глобус, который сохранился по сей день. Вместе с другом Джимми я предпринимал полные приключений путешествия по всему свету. Мы были свободны, мы были богаты, мы вращали шар, тыкали в него пальцем и уезжали, улетали, уплывали под парусом в своих фантазиях в далекие страны.

Я уже много лет был кардиохирургом, когда, наконец, научился ходить под парусом и проникся к этому занятию такой же любовью, которую предчувствовал в детстве. Ведь существуют и такие мечты, которые в реальности оказываются мало выполнимыми. Но вода оказалась моей стихией, и, когда ветер надувал паруса, мое сердце расширялось в груди. Образовалась новая страсть. Семья убедила меня в необходимости осуществить эту мечту: пересечь под парусом Атлантический океан. После долгого ожидания я сумел-таки объединить свой годовой отпуск с накопленными выходными днями, так что в сумме получилось 2 месяца. Со своими тремя попутчиками я познакомился за несколько недель до отплытия на яхте. Я со всеми нашел общий язык, а приятнее всего было общаться со шкипером Гаральдом, вышедшим на пенсию водителем такси. Помимо него еще был один специалист по информатике и один инженер. В феврале мы отплыли от маленького островка Сент-Люсия в Карибском море и добрались лишь до Антигуа. Там двигатель сломался. Двигатель? Нет, вызванный на помощь хирург в промасленном комбинезоне диагностировал проблему с насосом. К сожалению, топливный насос высокого давления было уже не спасти. Требовалась трансплантация. Так мы начали ждать новый насос.

Мы каждый день сбегались к трекингу UPS, чтобы проследить за продвижением насоса, который шел к нам из Европы. Настроение в команде царило напряженное, поскольку все, кроме шкипера, взяли отпуск для этого путешествия под парусом, и нехватка времени жутко давила. На третий день я приступил к курсу погружения под воду. Подводный мир привел меня в такой восторг, что процесс ожидания больше не доставлял никаких проблем, однако инженер и информатик не разделяли моего отличного настроения. Последний неделю спустя объявил, что больше не в состоянии это выносить и хочет домой. Мы пытались его переубедить, но заметили, что в этом нет смысла. Лишь теперь он признался нам, что страдает паническими атаками. Он думал, что пребывание на лодке его исцелит. Он ошибся, чувствует себя дерьмово. Мы остались втроем, что инженеру совсем не нравилось. Он безумно злился на «подлого, лживого» информатика, который ввел нас в заблуждение, поступил безответственно и, кроме того, был виноват в том, что наши мечты ушли под воду. Я не мог объяснить инженеру, что панические атаки – это болезнь. Он не сомневался в своей правоте. Разве можно раздувать такое до болезни? Или ему просто нужен был повод, чтобы тоже отказаться? На следующее утро он сообщил мне и шкиперу, что считает путешествие втроем слишком опасным мероприятием и потому складывает паруса. И если мы хотим, то можем выйти в море вдвоем.

К этому моменту наше судно было уже полностью загружено провиантом. Яблоки и картофель подгнивали и морщились. Банановое дерево, которое мы подвесили к мачте, сбрасывало свои перезревшие фрукты. И что дальше? Я хотел совершить это путешествие любой ценой. Шкипер считал, что проделать этот путь вдвоем вполне возможно, к тому же я был опытным яхтсменом, но абсолютной уверенности у него не было, и поэтому мы вывесили в порту объявление: Free Sail to Europe (Под парусом в Европу. Все включено).

В Антигуа, где становились на якорь супер-яхты супербогатых людей, мы, скорее, относились к разделу социального жилья, вернее, социальных лодок. Однако были здесь и молодые люди, которые работали на яхтах экипажем, и много-много странников-туристов. Одним из них оказался Соломон из Израиля, ему было слегка за 30. Наконец к нам примкнул еще и Джон из Нью-Йорка, который каким-то образом оказался на пляжах Карибского моря без денег и каких-либо перспектив. У нас ему, по крайней мере, в ближайшие несколько недель не нужно будет беспокоиться о провианте. У него был небольшой опыт хождения под парусом. Соломон еще ни разу в жизни не бывал на судне, в чем он искренне признался. «Только однажды с отцом на катамаране».

Как только топливный насос был установлен, мы тронулись в путь, вернее, нам хотелось это сделать. Но наша якорная цепь оказалась заблокирована цепями супер-яхт, и прошло полдня, прежде чем их ныряльщики спустили нас с поводка. Постепенно я начал задаваться вопросом, для чего нам было суждено застрять в этом порту. Стоило ли искать в этом высший смысл? Если тебя несколько раз что-то задерживает, волей-неволей начинаешь об этом задумываться. Да и само предприятие было небезопасным. Море ошибок не прощает, так все говорят, кто с ним знаком, а уж пересечение Атлантики, более 2000 морских миль на 15-метровой лодке против преобладающего направления ветра, и вовсе нельзя считать простым. Атлантический океан – это дикое и бескрайнее природное пространство. Человек долгое время находится в зоне, куда до него не доберутся никакие спасательные средства цивилизации, и это истинное приключение, опаснее, чем мои путешествия с Джимми вокруг земного шара. Но для меня это приключение началось вовсе не так, как я себе представлял. Едва мы вышли в открытое море, как у меня обнаружилась морская болезнь. Я с сине-зеленым лицом висел на канатах, чувствовал себя отвратительно и ничем не мог помочь свой команде. Вдобавок ко всему я вспомнил, как нетерпимо и нечутко реагировал, когда дети или жена бледнели во время плавания под парусом в Средиземном море во время отпуска. Спустя три дня мне, наконец, полегчало и море успокоилось. Зато у Джона дела были плохи. Если он и передвигался по лодке, то только с алюминиевым тазиком в руках. В какой-то момент я заметил, что он подливает себе в чашку ликер «Кампари». В восемь утра.

– Что это ты там пьешь? – спросил я.

– Чай с шиповником, – ответил он.

– А пахнет не как чай.

– Да, ладно. Красное вино.

Через пару часов он уже едва держался на ногах, с рычанием метался по палубе, едва не свалился за борт, бешено размахивал руками и проклинал нас на чем свет стоит.

– Он нажрался до чертиков, – диагностировал Гаральд.

Он проверил алкогольный склад и установил, что меньше чем за неделю Джон уничтожил две трети наших запасов. На борту был алкоголик. И что дальше? Гаральд и Соломон смотрели на меня. Они понимали, что это случай для врача. И я побеседовал с Джоном как с пациентом. Он не стал отнекиваться и сразу признал, что у него зависимость.

– Что-нибудь еще? – спросил я, готовясь услышать самое плохое.

– Нет, только выпивка.

Я разговаривал с ним некоторое время, и в какой-то момент нашей беседы заметил, что вовсе не разыгрываю сочувствие для того, чтобы его смягчить. Я всем сердцем проникся к Джону и пытался найти решение, которое подошло бы нам всем. В Джоне не было ни капли агрессии, скорее, он был сокрушен и подавлен, вероятно, из-за того, что я очень сильно хлопотал о нем и очень хотел ему помочь. Мой план он принял молниеносно. Ему разрешалось принимать алкоголь и впредь, но только вместе со всеми, то есть во время еды. Чтобы у него не возникало соблазна, я решил запрятать все оставшиеся запасы алкоголя под свою койку.

– Ты – моряк, Джон, и тебе известно, что это означает. Койка моряка – священна. К ней ты не притронешься.

– Есть, капитан, – криво усмехнулся он и приложил к сердцу правую ладонь.

Среди моряков слово кое-что да значит, ведь в море люди зависят друг от друга и в горе, и в радости. Конечно, ему это было непросто, но он справился. А вот наш грот – нет: он обтрепался, и его пришлось зашивать. Это была работа для специалиста, то есть меня. Джон по-товарищески мне ассистировал.

Через два дня Гаральд, который вообще-то не отличался словоохотливостью, сделал мне комплимент, который меня очень обрадовал.

– Я безумно рад, что ты здесь, на борту, док. Если бы среди нас не оказалось судового врача, все сейчас было бы вовсе не так хорошо. А как ты сшил парус – от кутюр!

Ну да, как же. Если сравнить эти швы с моими тончайшими швами в операционной, то эта работа вышла на скорую руку и выглядела грязной. Гаральд был опытным шкипером и хорошо разбирался в людях. Но назвать меня судовым врачом? Меня это слегка позабавило, поскольку я потому и рвался на корабль, чтобы отдалиться от своего амплуа врача. Но это определение глубоко засело во мне. Судовой врач… В этом что-то было, учитывая то, как сильно я любил море. И свои знания о подводном плавании я тоже хотел бы углубить.

Волны

По ночам я сидел на палубе один, надо мной мерцало гигантское звездное небо. Я снова и снова смотрел вверх и искал нашу путеводную звезду. Ту, которая указывала нам путь среди 6000 других звезд, которые мы могли различить невооруженным глазом. Существует 100 млрд галактик, и столько же – приблизительное количество клеток мозга у человека. Что это – совпадение или мозг – это тоже Вселенная с бесконечными возможностями и пространствами? Ночью в бескрайности моря мои мысли обрели свободу, а вопросы – размах. Какой же я маленький и хрупкий. Бескрайняя водная гладь. Бескрайние глубина и ширина, бесконечные волны, синева и небо. Я чувствовал себя защищенным в этой бесконечности, в объятиях ветра. Мы полностью зависели от него, ветер был единственной движущей силой, которая могла привести нас домой. Дизельные баки парусных яхт такого размера очень малы и предназначены лишь для коротких отрезков пути, а не для того, чтобы пересечь весь океан, преодолев многие тысячи морских миль. Со временем я научился слышать, с какой стороны дует ветер и правильно ли стоят паруса. Я мог его слышать, потому что Земля, как и сердце, покоится на воздушной подушке. Звуки – это воздушные волны, без которых я бы не воспринимал ни шум мощных атлантических волн, ударявшихся о борт, ни сердцебиения своих пациентов.

Без компаса и штурмана мы бы пропали, точно так же, как без мозга или без сердца. Оно колеблется внутри нас, как стрелка компаса и, если мы к нему прислушиваемся, верно и надежно ведет нас по жизни – с ветерком. По ветру можно идти многими разными курсами, с волнами, со звездами. Здесь у сердца огромная свобода выбора. Но идти под парусом против ветра не получится. Было бы очень глупо пытаться это сделать. Так вы никуда не дойдете. Как Одиссей, человек, который всю жизнь искал дорогу домой.

Вырывая себя из подобных мыслей, я скрупулезно проверял курс, который должен был доставить нас на ту сторону Атлантики. Иногда приходила волна, и соленые капли летели мне в лицо. Я слизывал их с губ и впитывал в себя. Содержание соли в океане почти такое же, как в нашей крови. Мы все вышли из моря, и это море и эти волны находили во мне большой отклик. Я. Крошечный, как капля воды. Где я хочу бросить якорь? Кто я такой? Я – капля воды. Каковая моя задача в жизни?

Для меня сознание – это конденсированная капля воды. В одной точке царят определенные физические условия, и вдруг на листочке дерева или на оконном стекле повисает капля. Влажность воздуха, как правило, определить нельзя. Только когда воздух конденсируется, мы замечаем эту каплю. Подобным образом из космических элементов в ходе биологического создания конденсируется наша жизнь. Мы – видимая капля в океане бытия. Я – капля, которая движется и внутри которой пульсирует сердце. Когда-нибудь каждая капля найдет путь обратно в море. И в какой-то момент в Атлантическом океане во мне забилось новое маленькое сердце… сердце судового врача.

На Азорских островах мое плавание завершилось, потому что я уже израсходовал весь свой отпуск. Я бы с огромным удовольствием продолжал плыть под парусами. Но это не в моем духе. Меня ждали коллеги, и я ни в коем случае бы их не подвел. Кроме того, я прибыл к пункту назначения. Не в южную часть Испании, как планировалось, а в гораздо более важное место – к самому себе. Теперь я знал, куда зовет меня сердце. И что мое время в клинике подошло к концу. Я планировал туда вернуться, но уже не для того, чтобы постоянно работать кардиохирургом. Я созрел для работы со всем сердцем целиком, как понимал это Франц Верфель, когда вкладывал свою мысль в уста главного героя романа «Сорок дней Муса-Дага»: «Есть два вида сердца. Телесное сердце и сокровенное, неземное сердце, которое его облегает, как аромат окутывает розу. Это второе сердце связывает нас с Богом и людьми». [178].

Новый фарватер

Прошло еще некоторое время, прежде чем я получил возможность настроить новые фарватеры. Все изменилось с того самого момента, как я понял, что хочу сменить сферу деятельности. С тех пор меня больше не заботило, что будут думать обо мне окружающие, свое решение я принял сердцем и разумом, оно было зрелым и взвешенным.

В своей команде в операционном блоке я еще сильнее подчеркивал, как важно относиться к пациентам с уважением, даже если они нас не видят и не слышат. Я чувствовал себя стражником этого помещения, медитативная тишина в операционной всегда напоминала тишину храма, а теперь я взял на себя ответственность и за вибрации, колебания, а не только за маятниковую пилу. Я заметил, что моя внутренняя установка отразилась и на бригаде. Командная работа в операционной еще никогда не складывалась так чудесно, как в эти последние месяцы. Я никому не рассказывал о своем решении, я все еще пребывал в фазе поисков, предстояло многое обдумать. Однажды я прочитал о кардиохирурге из Швейцарии, который в возрасте 55 лет, на взлете карьеры, осуществил детскую мечту и переучился на дальнобойщика. В интервью одной медицинской газете он признался: «Я не хотел оперировать слишком долго: в этом нет ничего хорошего ни для врача, ни для пациента. Именно в хирургии врачам стоит отложить скальпель с сторону в возрасте 50–56 лет» [179]. Я тоже считаю, что это самый подходящий возраст, чтобы последовать за навигатором забытого сердца.

Получить дополнительное образование, чтобы стать судовым врачом, не составило труда. Но в моей груди билось второе сердце, и оно желало быть услышанным. Слишком давно я вынашивал в себе концепцию сердечной терапии, которая бы охватывала все сердце целиком. Данный подход я мог применить лишь в собственной практике, предоставляющей услуги по целостной и оперативной кардиохирургии. Я хотел и дальше быть хирургом, но только играть на всей клавиатуре кардиотерапии. А прежде всего я хотел не торопиться и каждый раз узнавать, каковы истинные причины сердечных недугов моих пациентов. Причины, которые на первый взгляд не видны. Я был уверен, что в таком случае в некоторых инвазивных методах отпала бы необходимость. Цена, которую мне предстояло заплатить за это изменение, заключалась в том, что я как свободный кардиохирург, вероятно, перестал бы браться за определенные операции, такие как имплантация искусственного сердца, что было моей специальностью. Эти последние месяцы в клинике стали для меня в некоторым смысле прощанием. Я начал наслаждаться временем, проведенным в операционном блоке, так, как наслаждался, когда был молодым ординатором и все было для меня в новинку.

Меня снова охватило ощущение новизны происходящего, поскольку все, что мы воспринимаем открытым сердцем, уникально.

Прощание с искусственным сердцем

Лежащее передо мной сердце смотрело в небо. Вероятно, это будет последнее сердце, к которому я подключу искусственный насос. Использовав множество операционных полотенец, я расположил его таким образом, чтобы его верхушка с моей перспективы была направлена вверх. Оно было подключено к аппарату жизнеобеспечения, но продолжало биться. В области верхушки я пришил металлическое кольцо, а в его центре высек отверстие размером с 20-центовую монету, ведущее в левое предсердие.

За 10 дней до этого в клинику доставили пациента в тяжелом состоянии, с инфарктом, и кардиологи имплантировали в забитые артерии его сердца множество металлических трубочек, так называемых стентов. Дважды его сердце мерцало, и дважды пациента возвращали к жизни. Врачам удалось его спасти, но его сердце оставалось слабым. Слишком слабым, чтобы быть в состоянии непрерывно снабжать кровью органы. Такое состояние мы называем кардиальным шоком, оно критично и опасно для жизни. Телу необходимо придать энергию снаружи. Современный метод заключается в том, чтобы подключить пациента к ЭКМО, насосу, который применяется в экстренных случаях. Он поддерживает сердце и обогащает кровь кислородом. Две трубки диаметром почти с садовый шланг я соединил в рамках первой операции с расположенной возле сердца системой кровеносных сосудов и подключил к насосам за пределами тела. Дважды в день команда кардиохирургов, анестезиологов, кардиологов и ухаживающего персонала собиралась возле койки пациента и обсуждала состояние господина Рубелла и его сердца. Мы много раз пытались снизить поддержку ЭКМО. Иногда за несколько дней сердца отдыхают и восстанавливаются, и систему можно отключить. Но это был не тот случай. Чем больше мы сокращали насосный поток, тем слабее билось сердце. Все задействованные специалисты наблюдали за пациентом через эхокардиографию, ультразвук сердца. В таких случаях врачи говорят, что отвыкание протекает «безуспешно». С насосом состояние пациента оставалось «стабильным». Из-за отказа почек его подключили к аппарату диализа. Впрочем, остальные органы со своей работой более или менее справлялись, и повреждений мозга вроде бы не возникло.

У нас было два пути. Либо позволить пациенту умереть, либо имплантировать ему искусственный сердечный насос из металла. Оба варианта в равной степени приемлемы, вопрос лишь в том, что выбрал бы сам господин Рубелла. Я поговорил с его женой и детьми. Размышляя об имплантации долгосрочной сердечной турбины, нужно учитывать, что применительно к такому тяжело больному пациенту она таит в себе значительно более высокие риски. Пациент может не пережить операцию. Но если все пройдет хорошо, его жизнь после этого кардинально изменится. Кабель, так называемый карданный вал, будет выступать наружу из-под ребер с левого бока, и остаток жизни человек проведет с аккумуляторами на поясе. Был у меня один коллега, который говорил, что с этим пациентом хирург «находится в браке, пока смерть не разлучит вас». Таков черный юмор кардиохирургов, но есть в этих шутках и доля правды: если все получается, и пациент покидает клинику, двери больницы должны оставаться для него открытыми на крайний случай днем и ночью. Тогда я спросил у жены и детей, хотел бы этот муж и отец семейства жить с имплантированным сердечным аппаратом и как бы он с этим справлялся. Подружился бы он со своей техникой и смог бы ежедневно менять аккумуляторы? Стал бы послушно принимать препараты для разжижения крови, смог ли жить, зная, что из него выходит провод, и кто возьмется ухаживать за раной в том месте? Опыт показывает, что пациенты не справляются с такими вещами в одиночку, что им нужны помощники и много, очень много поддержки и любви. Тогда они, вопреки всему, смогут жить почти нормальной жизнью, некоторые в таком состоянии даже отправляются в морские круизы. Господин Рубелла скорее стоял на пороге своего последнего путешествия, это была жизнь на острие бритвы. Однако его жена и дети считали, что он хотел бы жить любой ценой, и они были готовы пройти этот тяжелый путь вместе с ним.

Команда врачей снова собралась на совещание, и мы решили рискнуть. Момент был подходящий, а это в таких предприятиях является решающим фактором. Нельзя ждать слишком долго. Если процесс умирания запущен, пытаться что-то изменить уже слишком поздно. Ни в одной таблице не указано, когда именно наступает такой момент, но существуют разные признаки, и опытные врачи знакомы со многими личинами надвигающейся смерти. Разумеется, нельзя устанавливать эту систему и слишком рано, пока имеются и другие варианты. Принять подобное решение – уже огромный вызов. Прояснив все моменты, мы стали готовиться к операции, которая должна была состояться на следующий день.

Остановка сердца при подобных вмешательствах требуется не всегда, и теперь я смотрел через высеченную дыру в бьющемся сердце пациента. Это место потому должно быть «идеальным», что для обеспечения оптимального потока всасывающая труба должна лежать свободно и в самом центре сердца. Получилось ли у нас так, как нужно, станет ясно лишь ближе к концу операции, но в данный момент все выглядело неплохо. Внутри сердца я не обнаружил ничего, что могло бы воспрепятствовать току крови сквозь металлическую всасывающую трубу. Собственно, саму транспортировку крови берет на себя пропеллер с блестящим хромированным корпусом, круглым и размером немного меньше ладони. Оттуда кровь с помощью гибкого трубчатого протеза направляется дальше к большой аорте. На профессиональном языке это называется устройство для поддержки левого желудочка (LVAD), поддерживающий насос левого желудочка, который насаживается на сердце.

На протяжении десятилетий специалисты пытались смастерить искусственные сердца, которые заменили бы все сердце целиком. Аппараты, у которых имелись бы клапаны и желудочки и которые бы производили пульсовую волну, как настоящее сердце. Но добраться до уровня природной технологии сердца им не удалось, и созданное человеком total artificial heart, искусственное сердце, часто приводит к тяжелым осложнениям. Тогда инженеры и кардиохирурги одумались и сконструировали что-то очень простое, зато гораздо более функциональное. Старое сердце остается на своем месте, пациенты после этого живут дольше, и осложнений возникает меньше. Возможно, преимущества насоса по сравнению с искусственным сердцем заключаются также в том, что в данном случае сохраняется связь с телом и самовосприятием [180]. Даже при трансплантации сердец существует вероятность того, что разделенные нервные пути снова соединятся. И чем больше путей соединится, тем лучше будет работать пересаженный орган [26, 181].

Я опустил всасывающую трубу в сердце, проверил еще раз, ровно ли лежит корпус на зажимном кольце и зафиксировал его одним-единственным крошечным зажимным винтом с помощью динамометрического ключа. Затем мы принялись тщательно удалять воздух, поскольку там, где кровь, воздуху не место. Эта рутинная процедура продолжалась не меньше 10 минут. За это время вспомнился мой мопед компании NSU модели Quickly, которым я владел, будучи школьником, и мотор которого мне приходилось так часто чинить. Всегда было крайне важно старательно выкачать из карбюратора воздух, а «перекрутив» винт, я покупал динамометрический ключ на собственные карманные деньги. Не подозревая о том, что когда-то во время операций на сердце этот инструмент сослужит мне верную службу.

Бывают пациенты, которые после операции испытывают громадный стресс из-за того, что им приходится жить с машиной в груди. Некоторые даже перерезают ведущий к батареям провод, потому что выдернуть розетку они не могут из соображений безопасности. Больше всех мне запомнилась одна пожилая дама. Она считала «жестяной ящик» в своей груди чужеродным предметом и ни о чем не мечтала так страстно, как о том, чтобы от него избавиться. Однако для ее четырехлетней внучки эта коробочка была «любимицей». Ведь она заботилась о том, чтобы ее бабушка жила. И поскольку она то и дело спрашивала бабушку, как чувствует себя ее «любимица» и правильно ли она гудит, железное сердце стало любимчиком и для пожилой дамы. Впрочем, звучное гудение – это успокаивающий сигнал для пациентов. Если аппарат начинает постукивать или скрипеть, это указывает на насосный тромбоз – серьезное осложнение. Одну вещь я узнал уже очень давно благодаря своему мопеду: перед тем как двигатель окончательно остановится и мне придется несколько километров толкать мопед, он неоднократно об этом заявлял, и если я был внимателен, то мог это услышать.

К счастью, турбина в сердце господина Рубелла работала довольно бойко, и весь воздух из сердца был удален. Его сердце было наполнено, длина кабельного протеза измерена и имплантирована в аорту. За этим следовал тонкий и сложный процесс, при котором LVAD-поток все усиливался, а поток аппарата жизнеобеспечения сокращался. Для этого требуется верная доза правильного препарата, много чуткости и терпения. Нужно дать сердцу время адаптироваться к новой ситуации.

Переустановка кровоснабжения на жизнь без пульса прошла безукоризненно. Хотя сердце бьется, транспортировку крови в организме берет на себя турбина с ее равномерным потоком. При поддержке гормона сердца, любви и жизни – адреналина, а также многих других медикаментов пациента перевезли в реанимационное отделение. На протяжении нескольких дней у него наблюдались большие кровопотери, и два раза его грудную клетку снова вскрывали в попытках найти причины кровотечения. Они возникли не потому, что операция была проведена неряшливо, а потому, что свертывание крови у этого пациента в прямом смысле «накрылось». Потерянную кровь собирали в специальные сосуды и вводили пациенту заново. Это материальная битва против смерти, в которой современная медицина раскрывалась во всей своей полноте. Две недели страх боролся с надеждой, затем господин Рубелла достиг более спокойного фарватера, мы уменьшили наркоз и позволили ему прийти в себя. Его мозг не пострадал. Пациент нас узнал. Это величайшие моменты для больного, его семьи и всех членов команды. Примерно через месяц мужчина уже совершил первые короткие пешие прогулки в свою новую жизнь.