Текст книги "Биение жизни. Почему сердце – наш самый важный орган чувств"

Сердце к сердцу

Первую автомобильную поездку в своей жизни новорожденный провел, прижавшись к сердцу мамы. Контакт кожа к коже обеспечил дальнейший подъем уровня окситоцина у матери и ребенка и позволил ему остаться на высоком уровне [81]. Мы мчали сквозь ночь. Поскольку кроме нас в тот теплый футбольный вечер на улицах не было почти никого, я попросил выключить сирену. И лишь синий проблесковый маячок отбрасывал свои обманчивые тени на длинные аллеи с деревьями, искривленными морским ветром. Из-за грубого прибрежного ветра эти деревья изначально росли под наклоном. «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?» Гете с его кошмарным стихотворением прокрался в мои мозговые извилины во время той ночной поездки. «Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит». Какого черта эти строки всплыли в моей голове? Ведь все было хорошо! Якоб и его мама сидели, закутанные в теплые одеяла. Оба сердца я видел на мониторе. Жизнь Якоба до рождения перешла в его жизнь после рождения. Он покинул водную стихию в животе своей матери и оказался в тонком океане из воздуха, окружающем нашу Землю. Для него это был иной, небезопасный, чужой мир, но одно осталось неизменным: он слышал, как бьется мамино сердце. Это его успокаивало. Это как во время кормления грудью: ребенка успокаивает не только питание, но и хорошо знакомое «Бу-Бумм», проникающее в его уши. «Бу-бумм» – это воспоминание о времени, проведенном в материнской утробе. Новорожденные дети лучше всего помнят голос своей матери и звук ее сердца.

Сегодня и представить себе такое невозможно, но еще совсем недавно считалось, что мозг новорожденного не функционирует, что он еще не развит, то есть по сути пуст. Однако в момент появления на свет у Якоба столько же клеток мозга, сколько и у взрослого человека, то есть примерно 100 млрд. Однако на долю мозга приходится лишь четверть этого объема, потому что нервные волокна еще не изолированы и не соединены [82, 83]. То есть его мозг еще не полностью развит, думать и понимать с его помощью Якоб пока не умеет. Медики называют это состояние «без когнитивной функции».

Некоторые дети появляются на свет без головного мозга. Нейробиолог Бьорн Меркер описывает их жизнь в одной бесконечно занимательной научной работе под названием «Разум без головного мозга. Вызов для нейробиологов и медиков». Эти люди больны гидранэнцефалией и при этом находятся в сознании, то есть осознают, что происходит вокруг. Форма черепа остается нормальной, и отсутствия головного мозга поначалу даже не замечают. Ведь у таких людей имеется ствол головного мозга, и лишь спустя несколько месяцев становятся понятно, как тяжело они больны. Однако при хорошем уходе такие пациенты способны прожить годы и десятилетия. Эти люди, лишенные коры головного мозга, коммуницируют с окружающим миром очень простыми способами. Лучше всего у них получается выражать свои чувства. Они радуются, смеются, а если им что-то не нравится – плачут и грустят. Они бывают взбудоражены, порой любопытны, и у них есть любимая игрушка, словом, они в сознании, хотя и без головного мозга. Но у них есть сердце, есть чувства, и они умеют любить. Как же они любят, если у них нет мозговых извилин? Все больше ученых приходит к выводу, что первичное сознание произрастает на основе нервных импульсов, возникающих во всем теле, так называемых висцеральных сигналов, или висцеральной чувствительности. Ее источник располагается во всех клетках и органах и, разумеется, в сердце [3].

Почему Якоб помнит сердцебиение и голос своей мамы? Где базируется его понимание кода маминого сердца? В одиночку его незрелому мозгу было бы тяжело с этим справиться. Хотя некоторые ученые полагают, что строительные элементы мозга развиты настолько, что приводят к «возникновению» подобной элементарной формы сознания [84]. Это вызывает споры, но теперь коллеги смотрят на мозг и совершенно не замечают, что сердце полностью сформировано. Более того, сердце напрямую и в полном объеме отвечает за жизнь. У него имеется своя маленькая нервная система, и оно уже несколько недель коммуницирует с сердцем матери, задолго до того, как его мозг сумеет создать хотя бы одну мысль. Значит, сердце – это особый орган знания и сознания? На основании наблюдений за детьми без головного мозга и за осуществляемым посредством сердца общением новорожденных, мозг которых еще далек от зрелости, я считаю это «допустимым». Я бы назвал это сознание «сознанием сердца», а по-научному – кардиокогнитивным переживанием. Я вижу в этом нечто большее, чем дополнение ко всем известным теориям нейрокогнитивного сознания: сознание сердца является его источником!

Современное описание человека звучит так: нашим телом управляет мозг. Однако первым ударом сердца мозг не управляет, потому что к тому времени он еще не развился. Скорее, все наоборот. Сердце, способное функционировать и переносить кровь и питательные вещества, является предпосылкой для развития мозга. Когда сердце уже готово, на 8 неделе беременности начинается развитие коры головного мозга. Первые отдельно встречающиеся потоки ЭЭГ можно обнаружить в стволе головного мозга начиная с 12 недели беременности, а в полушариях коры головного мозга – с 20 недели. К этому моменту сердце уже полностью сформировано и используется для мониторинга эмбрионального развития (84-й день). С ростом нервной системы сердце становится первым полностью развитым органом, который отправляет свои сигналы первым клеткам мозга. В результате мозг буквально взрывается: 40 тыс. синапсов в секунду развиваются, начиная с 34 недели беременности [82, 85]. Значит, голос сердца вносит в развитие мозга огромный вклад. Лишь в нескольких местах на планете можно выполнить магнитоэнцефалографию эмбриона и измерить электромагнитные волны в этом крошечном мозге. Эти показатели также меняются с биением сердца матери [86, 87, 88].

Полагаю, в будущем нас ждут и другие научные сюрпризы на эту тему. Умный мозг не забывает голос сердца и не теряет с ним связи. «Бу-Бумм» нашего сердца – это не досадный посторонний шум, возникающий при закрытии сердечного клапана, и не звук для постановки диагноза с помощью аускультации, а наша первая колыбельная, первый голос и первый в жизни язык. Первое, что мы слышим, – это биение жизни. Следовательно, первое, что делают младенцы, – слушают сердце. Почему же так часто в процессе жизни мы утрачиваем это умение? Мозг растет, и эта способность вытесняется тем, что мы считаем «более высокой» когнитивной функцией мозга. Думать, планировать, действовать, совершать. Это чудесные способности, но взятые сами по себе, отдельно от сердца, они уводят нас все дальше от нас самих, от нашего истока и корней. Все дальше от того, кем мы являемся на самом деле.

Сердца знают больше, чем мы полагаем

Я с облегчением увидел ярко освещенное здание клиники, которое вынырнуло из-за последнего поворота. Я как раз записывал в протокол скорой помощи актуальные показатели Якоба, как вдруг он на секунду открыл глаза. Огромные, голубые. Он смотрел на меня, как на человека с другой планеты. Пронзительно. Без выражения. Но так, будто хотел заглянуть в самую мою суть. Затем снова закрыл глаза. Это был первый раз после его рождения, когда световые лучи коснулись его глаз. В материнской утробе по большей части темно. Новорожденные видят мир расплывчатым и в серых тонах и способны различать лишь те предметы, которые находятся в непосредственной близи от них. Главное, что они умеют чувствовать кожей, слышать сердцем и распознавать голоса близких людей. И как бы банально это ни звучало, самое важное для новорожденного – то, чего глазами он не увидит. Якоб представлял собой Чувство в чистом виде. Это можно сравнить с состоянием глубокой медитации. Говорят, у младенцев чистое сердце. Я убежден, что под этим имеется в виду свобода мыслей, суждений и воспоминаний.

Природа сознания – одна из величайших загадок вселенной. Иногда, когда мы не находим однозначных ответов, было бы полезно вернуться к источнику. Туда, с чего все началось, к нашему зачатию, к первым ударам сердца, к рождению и первым дням жизни. Именно там я обнаружил нежно сияющий клад, который благодаря твердости своих аргументов способен выдержать многие дискуссии. Сердце способно синхронизироваться с самого начала, едва человек появился, и мы можем быть в буквальном смысле одним сердцем. А когда одно сердце знает другое, это оказывает непосредственное влияние на наше сознание. Даже если человек родился без головного мозга. Что-то по-настоящему знать – не верить, не думать, а именно знать – можно только сердцем.

В клинике Якоба встречают несколько детских медсестер и врачей. Прежде чем передать им маленького короля в позолоченной мантии, я в последний раз слушаю его сердце. Бу-Бумм, Бу-Бумм, Бу-Бумм…

Сердце в инкубаторе

Есть случаи, которые я буду помнить всю жизнь. К ним относится и Якоб. Однако моим самым маленьким пациентом был не он, а Мария. У меня на родине ее бы назвали «зябликом». Она родилась на 25-й неделе беременности и весила всего 580 граммов. Ее сердце издавало шум поезда в тоннеле. Шш-Шш-Шш-Шш – как локомотивы в старых фильмах про Шерлока Холмса или паровой двигатель моего друга по играм Йохана, с которым я в детстве прошел сквозь огонь, воду и медные трубы. Он был сыном врача и обладал этим восхитительным предметом, которым я тоже страстно желал завладеть. К сожалению, нам разрешалось играть в него лишь тогда, когда папы Йохана не было дома. «Двигатель опасен и может взорваться», – то и дело предостерегали нас. Я ничего не хотел в жизни так сильно, как иметь собственный паровой двигатель. Но он стоил более сотни немецких марок, то есть очень дорого. Даже бабушка не могла исполнить мое шикарное желание, зато она всегда придумывала, как меня отвлечь и направить мои мысли в иное русло. «Идем со мной, я тебе кое-что покажу. Опять зяблики». В курятнике она отодвигала тяжелый засов и позволяла мне прошмыгнуть мимо ее длинной юбки в таинственный мир золотисто-желтых перьев на двух ножках с оранжевым клювом. Маленькие комочки плотно жались друг к другу и пребывали в постоянном движении. Над ними сияло солнце согревающей лампы, чтобы они не зябли, то есть не мерзли. Терморегуляция новорожденных цыплят и людей очень хрупка. Им непременно нужно тепло – лучше всего, если это будет тепло матери. Как продвинутая «куриная мамочка», моя бабушка «высиживала» яйца в инкубаторе и обогревала вылупившихся птенцов под лампой.

Несколько десятилетий спустя передо мной в инкубаторе лежала крошка Мария. Ее должны были вот-вот прооперировать. Она казалась хрупким растением в парнике. У моего коллеги Юкселя, который собирался ассистировать мне во время операции, родились другие ассоциации. Ему эта картинка напомнила полбуханки хлеба, что очень возмутило одну студентку-медика в реанимации, пока она не заметила, что Юксель ее поддразнивает. Он был знаменит тем, что никогда не упускал случая пофлиртовать.

Перед операцией Юкселю захотелось сходить за кофе. У нас оставалось еще около 45 минут.

– Ты кофе будешь? – спросил он меня.

– Нет, спасибо.

Я подошел ближе к инкубатору и прошептал: «Бедный зяблик».

Такие дети – иллюстрация к состраданию, как выразилась бы моя бабушка. Кожа девочки нежная, как только что свернувшееся молоко, синевато просвечивают кровеносные сосуды. Над сердцем Марии приклеены крошечные электроды, которые придется переместить, чтобы мы могли вскрыть грудную клетку. Этот ребенок представлял собой маленького незрелого человечка и весил немногим больше полкило. Дышать самостоятельно она пока не могла; кислород поступал через крошечную трубочку, которая торчала из ее рта и вела в трахею. Рядом с аппаратом жизнеобеспечения стояло множество мигающих маленьких насосов с препаратами, которые по капле подавали в крошечное тельце поддерживающие жизнь субстанции. Над всем этим возвышался монитор размером больше ребенка, и я считал с него две вещи: давление тревожно низкое, а в крови слишком мало кислорода.

Мария жила, сохраняя в себе кровообращение ребенка, дом которого находится в матке. Лежащий в околоплодных водах эмбрион не может дышать. В утробе матери его кровь при помощи специального кровеносного сосуда перегоняется из сердца в легкие. Именно в этом кровеносном сосуде, Ductus arteriosus Botalli, и заключалась проблема. После родов артериальный (Боталлов) проток не закрылся. У здоровых новорожденных это происходит автоматически в течение нескольких часов или дней после родов. Несколько попыток с применением медикаментов у Марии не увенчались успехом. Она все синела и слабела, ей не хватало связи с артерией, кровоснабжающей легкие. Медики называют это явление «право-левый шунт», именно он и производит шум паровоза в тоннеле. Артериальный проток – довольно крупный сосуд, и если с ним что-то не в порядке, то кровь не поступает к органам-мишеням, а вместо этого вращается между сердцем и легкими. Преизбыток крови в легких препятствует кислородному обмену в легочных альвеолах. В малом круге кровообращения давление слишком высокое, а в остальном теле, в большом круге кровообращения, слишком низкое. Мария еще так мало прожила на белом свете, была очень больна и более хрупка, чем сырое яйцо. Из-за малейших потрясений нежные кровеносные сосуды могли порваться, и однажды это уже произошло: у крошки случилось мозговое кровотечение. Поэтому я и Юксель отправились с нашей мобильной хирургической командой в клинику, чтобы провести операцию на месте.

Наша детская медсестра Гюйен подготавливала Марию к операции.

– Что такое зяб… – спросила она у меня.

Она всегда старалась запоминать новые немецкие слова. Она приехала в Германию всего 4 года назад, но словарный запас у нее был уже внушительный. Я объяснил ей это слово, а она достала Марию из инкубатора и положила под большую греющую лампу. Под этой лампой нам и предстояло провести операцию.

– Зяблик, – повторила Гюйен, как будто желая получше запомнить это слово.

В ее устах оно прозвучало еще красивее, с чем согласился и Юксель, который вернулся, окутанный облаком кофейного аромата. Но значения слова он не знал, и Гюйен ему все растолковала. После этого Юксель рассказал нам о трудностях, подстерегающих курдских фермеров: хищные птицы, которые охотятся на кур! Он широко развел руками, встал прямо напротив Гюйен и прошептал, скорчив угрожающую гримасу:

– Они забирают не только кур, но и малых детей!

Гюйен отодвинула его в сторону.

– Болтун!

– А иногда и красивых женщин! – рассмеялся Юксель.

Гюйен набрала в легкие больше воздуха. Неужели эти оба сейчас снова начнут ссориться? Я такое за ними уже замечал. Нет, на этот раз Гюйен лишь пожаловалась большому начальнику:

– Господи, подкинь моему коллеге немного мозга.

Затем мы все сосредоточились на операции, в рамках которой нам предстояло закрыть артериальный проток.

Операция в кукольной кухне

Поскольку разрез будет проходить слева между ребрами, Марию укладывают на правый бок. Юксель теперь очень сосредоточен и реагируют на малейший сигнал с моей стороны. Такую операцию мы уже неоднократно проводили вместе, и он знает, как мне больше всего нравится работать, как он лучше всего может помочь, он очень любезен и полностью подстраивается под меня. Когда я оперирую вместе с ним, у меня две пары глаз и две пары рук. Четыре мужских руки могут оперировать пациентку ростом всего в 30 см лишь в том случае, если они не робеют, касаясь друг друга. Мы стоим так близко друг к другу, насколько это возможно. Иначе бы у каждого из нас не было возможности заглянуть внутрь крошечного тельца, которое я как раз собираюсь вскрывать.

– Скальпель.

С этого момента все подчинено давно отрепетированной хореографии. Медбрат из операционной, Клаус, с легким нажатием вкладывает скальпель в мою раскрытую ладонь, а я не свожу взгляда с нарисованной линии разреза между ребрами. Я Клауса не вижу, потому что между нами стоит Юксель, а ребенок совсем крошечный. Так вложить маленький скальпель в раскрытую ладонь, чтобы он не упал на пол и чтобы хирург уверенно его сжал, тоже своего рода искусство. Клаус владеет им в совершенстве. Юксель легонько касается моего запястья и пронзительно смотрит в глаза. Тем самым он показывает, что полностью готов.

Хирурги читают по глазам, как по раскрытым книгам. Они ежедневно по несколько часов кряду смотрят в глаза, и я полагаю, что это правда – то, что наблюдала аббатиса и ученый-естествоиспытатель Хильдегарда Бингенская еще 1000 лет назад: глаза – это окно в душу. На голове у нас колпак, рот и нос закрывает маска, на теле – стерильная одежда. У хирургов очки с увеличительными стеклами, а у меня еще и фонарь на голове, похожий на фонарь шахтера, который вкалывает в темных штольнях. Время от времени мы и чувствуем себя шахтерами, и даже пациенты это подтверждают, когда говорят: «Сердце давит в груди как камень».

В операционной очень тихо. Из 5-сантиметрового разреза хлещет кровь. Я разделяю тонкую дыхательную мускулатуру между ребрами и открываю плевру, кожу легких. Крошечные крючочки в руках Юкселя, маленькие, как будто взятые из игрушечной кухни, держат разрез открытым и не позволяют краям раны сомкнуться. Я беру расширитель ребер и медленно его раскручиваю. Теперь легкое видно, и Юксель осторожно отодвигает его в сторону. Это очень опасное положение, поскольку дыхание становится еще более тяжелым. Зато открывается окно и становится виден артериальный проток. В самой глубине грудной клетки проходят многочисленные кровеносные сосуды и нервы, и существенно важно правильно их идентифицировать. Пинцетом я указываю на самые важные из них: на дугу аорты, нисходящую аорту (aorta descendens) и подключичную артерию (arteria subclavia). Юксель подтверждает их расположение и указывает на блуждающий нерв (nervus vagus), то есть на его важную ветвь, возвратный гортанный нерв (nervus laryngeus recurrens), которым нам предстоит заняться. Через блуждающий нерв сердце и мозг обмениваются сообщениями. Названная выше ветвь совершает дополнительный оборот вокруг артериального протока, расположенного рядом с сердцем, затем возвращается обратно наверх к голосовым связкам, чтобы держать их открытыми. Без этого recurrens, что можно перевести как «возвратный», мы бы разговаривали с огромным трудом и производили бы лишь хриплые звуки, потому что голосовая щель закрывалась лишь наполовину.

После того как мы с Юкселем определили анатомический ландшафт у нас перед глазами, принимаемся за работу. Нужно закрыть артериальный проток. Длина этого кровеносного сосуда из эмбриональной ткани составляет всего полсантиметра. Его стенки не эластичные и растягивающиеся, как в других артериях, а в высшей степени хрупкие и подвержены разрывам. Он создан не для того, чтобы сопровождать человека всю жизнь. Вообще-то ему следует закрыться и превратиться в артериальную связку, которую можно еще встретить и у взрослых и которую тогда называют боталлов тяж (ligamentum Botalli). Операция состоит в том, чтобы выделить артериальный проток из окружающей его соединительной ткани, обернуть двумя нитями и связать двумя узлами. В принципе, это очень просто. Если бы не его крошечные размеры и хрупкость.

Греющая лампа светит мне на голову, и ощущение такое, будто я засунул голову в тостер. Я отношусь к тем людям, которые даже в сауне придерживаются умеренных температур. Юксель всегда потеет, и на лбу у него всегда повязка. Во время этой операции на бесконечно хрупком артериальном протоке я сравниваю себя с согнувшимся над бомбой сапером. Вынуть запал – не такая уж трудная задача. Но одно малейшее колебание, малейшее неверное действие – и бомба взорвется. В этом случае у меня перед глазами все покраснеет, потому что за долю секунды вся операционная окажется забрызгана и залита кровью. Даже у крошечного человечка огромные для его размеров аорты и легочные артерии. Тонкими ножницами я делаю крошечные надрезы вокруг короткого соединительного прохода, артериального протока. Немного надрезать, немного раздвинуть, но не слишком сильно. Снова и снова из окружающей соединительной ткани просачиваются капли крови. Юксель уже наготове с крошечным, как будто взятым из кукольной кухни отсосом и собирается опустошить поврежденный кровеносный сосуд. Снова и снова анестезиолог просит нас оставить легкое в покое, потому что снабжение кислородом слишком стремительно падает. Затем операционное поле скрывается под вздувшимися легкими, и все приходится устанавливать заново. Наконец, мы освобождаем проход. Тонким зажимом я подсекаю артериальный проток, на миллиметр приоткрываю зажим, и Юксель вкладывает внутрь нить. Это текучее, синхронное движение двух человек и четырех рук. Мы работаем и дышим в унисон. Скорее всего, наше сердцебиение тоже синхронизировалось.