Текст книги "Эмоции: великолепная история человечества"

Августин полагал, что поиск Бога – это эмоциональный поиск, движимый правильной любовью, и смысл его отражен в заповедях:

…Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею, – вот первая заповедь!

Вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Иной большей сих заповеди нет[135]135
  Mark 12:30–31.


[Закрыть], [136]136
  Мк. 12:31.


[Закрыть].

Для Августина любовь была страстью, которую Аристотель называл вратами к истине, а в случае Августина – к благодати и милости Божьей. Но так же как есть две части души, полагал он, – внутренняя и внешняя, – есть и два вида любви.

Первой и более распространенной разновидностью любви была cupiditas, или себялюбие. Она мало чем отличается от того желания, которого, по мнению живших ранее религиозных мыслителей, следует избегать. Это эгоистичная, похотливая и надменная любовь, что ошибочно принимает земные желания за истину и красоту. Это неутолимая жажда. Именно такая любовь, по мнению Августина, стала причиной грехопадения, в ней он видел источник всех грехов.

Вторую форму любви – ту, о которой говорил Иисус, формулируя золотое правило нравственности, – Августин называл caritas, что иногда переводят как «милосердие». Это любовь к Богу и богоугодным делам. У этой второй формы любви была особенность, центральная для понимания эмоций Августином. Наслаждение само по себе он называл frui. Это относилось к Богу и только к Богу. Бога следует любить ради Него самого, потому что Бог и есть любовь. Frui – это путь к раю и Богу. Согласно Августину, главная цель не прийти к раю, а прийти к Богу. Он есть finis и telos – конец и цель. Просто так совпало, что он в раю.

Любовь к кому-либо или чему-либо как способ прийти к раю и Богу, любовь как инструмент он называл uti. Это та самая любовь к ближнему. Любовь к ближнему или даже врагу – это тоже служение Господу, потому как она бескорыстна, во всяком случае должна быть такой. Идея использовать близких, чтобы обеспечить себе встречу с Богом и место в раю, может показаться вам оскорбительной. Но ее стоит понимать скорее как попытку стать ближе к Богу через свою любовь к другим. Вы любите их не потому, что вам так хочется, а потому, что так пожелал Бог. В его глазах Христос точно так же позволил себя распять, чтобы приблизить всех к Богу. Согласно Августину, любя ближнего своего, вы любите жертву, которую принес за вас Иисус[137]137
  Helmut David Baer, “The Fruit of Charity: Using the Neighbor in De doctrina christiana,” Journal of Religious Ethics 24, no. 1 (Spring 1996); 47–64.


[Закрыть].

Главное, что любовь uti – это путь к обретению внутреннего «я» через сосредоточение на любви к Богу и на духовном мире вместо материального. Любовь учит управлять своей волей, как это делал Иисус. Она способна наставить на путь мудрости и обретения образа Бога, заложенного в каждом из нас.

Связь между любовью и мудростью может показаться несколько странной. Она опять же произрастает из интереса Августина к трудам Платона. Платон воспринимал любовь как лестницу. На нижней ступеньке находилась любовь к красоте и ее физическим проявлениям – можно сказать, вожделение. Выше стояла любовь ко всем частям души человека – то, что современная наука называет привязанностью. На самой вершине располагалось то, что Августин назвал бы frui. Любовь не к телесному, но к мудрости и добродетели, к божественному – любовь к истинному благу. По мнению Платона, именно такая любовь могла направить человека к эросу. Некоторые философы утверждают, что эрос и есть любовь, но для меня это скорее цель, чем то, что ведет к ней.

Несмотря на всю свою сложность, любовь Августина была проще лестницы Платона. Платон расставлял типы любви на ступеньках лестницы. В его системе могло случиться так, что вы оказались на промежуточной ступеньке, где вы любите и тело человека, и его душу, но первое – больше второго. Августин адаптировал видение Платона к своему пониманию Бога. Он отмел нюансы, сосредоточившись на крайностях, и сделал любовь бинарной: светлой и темной, caritas и cupiditas.

Эта бинарность не ограничивалась любовью. Если любовь – набор эмоций, то, согласно Августину, разделяющий все эмоции на светлые и темные. Это вовсе не означало, что сами эмоции делятся на плохие и хорошие – для Августина каждая эмоция имела положительную и отрицательную манифестацию. Одна тянет вас в град земной, другая ведет в Град Божий. Гнев может быть разрушительным – например, неконтролируемая ярость приводит к убийству, – но может быть и праведным, как гнев Иисуса на меновщиков денег, осквернивших храм в Иерусалиме. Страх может истощить, но может и защитить, увести от греха. Эгоистичная скорбь об утрате земных богатств может сменяться исполненной любви скорбью о грешниках и раскаянием в собственных грехах. Для Августина, как и для многих до него, эмоции не были изначально положительными или отрицательными; их моральная ценность определялась тем, как их направляли. Любое чувство могло рассматриваться как благо, если помогало служить Господу, точно так же как любое чувство могло рассматриваться как зло, если использовалось ради личной выгоды.

Даже сегодня в большинстве ветвей христианства вера строится вокруг концепции августинианской любви. Идея о том, что Бог есть любовь, исходит непосредственно от Августина. Как и идея о том, что распятие Христа представляло собой акт не кровавой жертвы, как считали ранние христиане, а чистой милости и любви – акт прощения Бога, понимающего, как трудно контролировать волю, и пришедшего на землю, чтобы продемонстрировать, насколько сильной может быть воля даже в самых исключительных обстоятельствах. Несмотря на то что процесс принятия Иисуса, как его описывают многие христиане, не вполне похож на медитацию и внутреннее путешествие, предлагаемое Августином, он все еще направлен на поиск чего-то большего, чем собственное «я». Августинианское видение эмоций стало фундаментом для эмоционального режима, распространившегося на весь христианский мир. Представления о том, как подобает вести себя, выражать свои чувства и даже молиться праведному христианину, уходят корнями в труды Августина. Августинианская любовь действительно изменила мир. Но не во всем к лучшему.

Любовь и крестовые походы

Через семьсот лет после обращения Августина в христианство папа Урбан стоял перед переполненным залом в Клермоне, где собрались десятки, а может, и сотни самых влиятельных и могущественных людей Европы, включая архиепископов, аббатов, рыцарей и дворян со всего региона. Если он действительно собирался что-то изменить, лучшего момента было не придумать. Идеи Августина о любви и эмоциях все еще доминировали в христианской философии того времени, а Урбан, будучи искусным оратором, знал, как их использовать. Он начал свою речь.

Дражайшие братья, я, Урбан, верховный понтифик и с Божьего соизволения прелат всего мира, вследствие высочайшей необходимости, а также как вестник божественного воззвания, к вам, рабам Божьим, спустился в эти земли[138]138
  Fulcher of Chartres, “The Speech of Urban 11 at the Council of Clermont, 1095,” in A Source Book for Medieval History. Selected Documents Illustrating the History of Europe in the Middle Age, ed. Oliver J. Thatcher and Edgar Holmes McNeal, cans. Oliver J. Thatcher (New York: Charles Scribner’s Sons, 1905), 513–517.


[Закрыть], [139]139
  Шартрский Ф. Иерусалимская история / пер. с лат., вступ. ст. и примеч. А. Н. Слёзкина. СПб.: Евразия, 2020.


[Закрыть].

По крайней мере, так приводит его слова Фульхерий Шартрский. Существует несколько версий речи Урбана, каждая из которых записана кем-то, кто предположительно присутствовал на соборе. В действительности большинство из них – вероятно, пересказ редких оригинальных свидетельств, приукрашенных для пущей убедительности. Однако это не значит, что рассказы хронистов сильно разнятся. Почти в каждом переложении Урбан в своей речи называет собратьев-христиан дражайшими или возлюбленными братьями[140]140
  Fulcher of Chartres, “The Speech of Urban II.”


[Закрыть]. Это обращение встречается не только в процитированной выше версии, но и в версиях Роберта Реймского, Гвиберта Ножанского и Бальдрика Дольского. Выбор слов «дражайшие братья» как способ уравнять всех собравшихся очень важен. Урбан и его хронисты играли на чувстве братской – uti – любви присутствующих к таким же христианам, противостоящим общему врагу. Самый яркий пример можно найти в версии Бальдрика Дольского. Закончив перечислять ужасы, которым исламские воины подвергали его собратьев-христиан, живших на окраинах Византийской империи, – порку, изгнание из домов, обращение в рабство, захват церквей и т. д. – Урбан, если верить хронике, обратился к толпе напрямую:

Содрогнитесь же, братья, содрогнитесь от жестокости руки, поднятой на христиан; менее нечестиво размахивать мечом против сарацин. Единственно эта война праведна, ибо рисковать жизнью своей ради братьев – есть милосердие[141]141
  Перевод по: August C. Krey, The First Crusade: The Accounts of Eyewitnesses and Participants (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1921), 19.


[Закрыть].

В большинстве оригинальных источников для обозначения милосердия используется caritas – праведная любовь по Августину. Однако Урбан с хронистами взывали в том числе и к прямой и не менее сильной frui, которую надлежит испытывать к самому Христу. У Роберта Реймского Урбан использует эту идею, чтобы разорвать узы земной любви, удерживающие собравшихся от действий:

И если вас удерживает нежная привязанность к детям, и родителям, и женам, поразмыслите снова над тем, что говорит Господь в Евангелии: «Кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во стократ и наследует жизнь вечную»[142]142
  Dana C. Munro, ed., “Urban and the Crusaders,” in Translations and Reprints from the Original Sources of European History (Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1895), 1:5–8.


[Закрыть], [143]143
  Пер. М. А. Заборова. Текст воспроизведен по: История крестовых походов в документах и материалах. М.: Высшая школа, 1977.


[Закрыть].

Обещание вечной жизни перед лицом Бога сыграло ключевую роль. Связать его с любовью к Христу – frui – и другим христианам было сильным ходом.

Большая часть риторики крестоносцев опиралась на любовь к Святой земле – uti. У вечного полемиста Бальдрика Дольского Урбан в своей речи вторит Псалму 78:1:

Братья, мы вопием и проливаем слезы, увы, подобно псалмопевцу, в глубине души своей! Мы убоги и несчастны, и в нас исполняется пророчество: «Боже! Язычники пришли в наследие Твое, осквернили святый храм Твой, Иерусалим превратили в развалины; трупы рабов Твоих отдали на съедение птицам небесным, тела святых Твоих – зверям земным; пролили кровь их, как воду, вокруг Иерусалима, и некому было похоронить их»[144]144
  Krey, The First Crusade, 18.


[Закрыть], [145]145
  В кавычках приведен русский синодальный перевод.


[Закрыть].

Любовь uti к Святой земле не была выдумкой хронистов, документировавших крестовые походы. В исламских текстах о крестовых походах в уста крестоносцев вложены похожие слова. Персидский историк Имадуддин аль-Исфахани пишет, как во время исламского завоевания Иерусалима в 1187 году испуганные крестоносцы готовились к решающей битве со словами:

Мы любим землю сию, мы связаны с ней, наша честь – в том, чтобы чтить ее, в ее спасении – наше спасение, в ее сохранности – наша сохранность, в ее жизни – наша жизнь. Если мы оставим ее, будем непременно заклеймены позором и справедливым порицанием, ибо здесь есть место распятия и наша цель, здесь есть алтарь и место жертвы[146]146
  Imad ad-Din al-Isfahani, in Arab Historians of the Crusades, ed. Francesco Gabrini, trans. E. J. Costello (Abingdon, UK: Routledge, 2010), 88.


[Закрыть].

Побудительным мотивом для крестоносцев, по всей видимости, стало глубокое чувство любви к ближнему в августинианском понимании. Беда в том, что Августин имел в виду отнюдь не «возлюби только того ближнего, с которым согласен». В связи с чем возникает вопрос: как эта самая любовь к ближнему уживалась с насилием в человеке XI века? К счастью – по крайней мере, для крестоносцев, – у Августина был ответ и на этот вопрос, и заключался он в концепции справедливой войны. Августин видел в войне акт исправления, подобный наказанию ребенка за плохое поведение. Он писал:

И поэтому заповеди «не убивай» отнюдь не преступают те, которые ведут войны по велению Божию или, будучи в силу Его законов, то есть в силу самого разумного и справедливого распоряжения, представителями общественной власти, наказывают злодеев смертью[147]147
  Saint Augustine, The Works of Aurelius Augustine, Bishop of Hippo: A New Translation, ed. Rev, Marcus Dods, M.A., vol. 1, The City of God, trans. Rev, Marcus Dods, M.A. (Edinburgh: T. & T. Clark, 1871).


[Закрыть], [148]148
  Блаженный Августин. Творения / cост. и подгот. текста к печати С. И. Еремеева. СПб.: Алетейя, 1998.


[Закрыть].

Покуда причины вашей войны правильны, то есть пока вы сражаетесь за Господа, а не ради личной выгоды или из ненависти, она справедлива. Более того, такая война может служить проявлением любви uti. Убить грешника – значит очистить землю от греха, что, по мнению Августина, есть благо. Благом это считали и крестоносцы.

С помощью Божьей любви

Однако проблема остается. Крестовые походы, очевидно, не были исключительно актом любви к Богу, ближним и Святой земле. В них чувствовалась и изрядная доля ненависти. В письме-наставлении, написанном папой Урбаном в 1095 году, говорится, что «ярость варваров, к прискорбию, поразила и опустошила церкви Божьи»[149]149
  Krey, The First Crusade, 42.


[Закрыть]. Свидетельства современников о крестовых походах пестрят описаниями мусульман как варваров и антихристов, «презренной и низменной расы, поклоняющейся демонам», и другими полными ненависти эпитетами[150]150
  Krey, The First Crusade, 42.


[Закрыть]. Крестоносцы всей душой ненавидели своего врага. Для них мусульмане были не просто противником, а угрозой и опасностью. С точки зрения августинианства враги – это грешники. Требовалось противостоять «ярости варваров», поклонению демонам и подобным вещам; Августин увидел бы в этом праведную ненависть, рожденную из любви к Богу. Вероятно, хронисты-христиане полагали, что предавать смерти тех, кто занимался распространением других религий, то есть, по их мнению, грешников, также считается актом любви uti. Само собой, ни крестоносцы, ни летописцы не были святыми, даже если святым был тот, чьему пониманию любви они следовали.

Папа Урбан использовал представления Августина о любви, чтобы вдохновить первых крестоносцев, утвердить свое положение единственного папы и попытаться воссоединить православную и католическую церкви. В первом и втором он преуспел, в последнем же – не вполне. Церкви продолжили отдаляться, и участники Четвертого крестового похода лишь усугубили ситуацию, когда решили вторгнуться в колыбель православия. Однако потребность стольких людей в Европе выразить свою uti-любовь – совершить что-то во имя Бога, чтобы приблизиться таким образом к благодати, – превзошла даже самые смелые ожидания Урбана. Безусловно, не обошлось и без обещаний каникул от чистилища и части трофеев – в награду за труды. Но оказалось, что выражение uti может быть очень и очень полезным.

От кровавой жертвы к благодати и любви

Христиане часто повторяют: «Бог есть любовь». При этом они вольно или невольно цитируют святого Августина. Это упрощенная версия его описания любви как глубокой привязанности, основанной на том, что вы цените Бога, думаете о нем и желаете с ним воссоединиться. Согласно современным христианским представлениям о Боге, любовь обоюдна и Бог и Иисус любят вас так же сильно, как вы их. Вот каким живучим оказался эмоциональный режим, введенный Августином. Он определил видение христианской любви, составляющей ядро веры в лучших ее проявлениях. По сей день под сводами христианских церквей эхом разносятся рассуждения о том, что любить ближнего – значит поставить свои чувства на службу Богу и Иисусу и что нет плохих и хороших чувств, их ценность определяется тем, как их направить. Можно с уверенностью сказать, что без идей Августина о любви наш мир был бы совсем иным. Если бы не его влияние, христианство могло бы до сих пор основываться на кровавой жертве, совершенной Мессией, а не на акте божественного милосердия и Божьей милости. Сложно сказать, сколько из 2,4 миллиарда тех, кто называет себя христианами сегодня, были бы христианами при таком развитии событий.

Что касается чуть менее далеких событий, когда я говорю, что интерпретация любви Урбана повлияла на историю так, как ему и не снилось, я имею в виду не только крестовые походы. Последствием этой серии конфликтов стали три века ожесточенных войн между христианской Европой и исламским Ближним Востоком, длившиеся до тех пор, пока в 1396 году во время битвы при Никополе силы ислама не объединились. В результате кровавой резни возникла новая великая держава – Османская империя. Именно туда мы и отправимся – в момент, когда Османская империя изменила правила игры. Пусть и случайно.

Глава 5. Чего боялись османы

Вечером 28 мая 1453 года (или 857 года по исламскому календарю хиджры) между рядами османского войска, стоящего у стен великого города Константинополя, шел человек в капюшоне. Он переходил от одной группы солдат к другой, от батальона к батальону, от подразделения к подразделению. Эти воины держали осаду уже шесть недель, обстреливая городские стены из пушек. И далеко не простых. Взять хотя бы «Базилику» Орбана – это восьмиметровая пушка, настолько массивная и мощная, что количество залпов ограничивалось семью в день. Шесть недель осады были изнурительными, напряженными и не всегда успешными. Моральный дух бойцов стал ослабевать. Но их предводитель, султан Мехмед II, умел вселять храбрость. В тот вечер талант убеждения не мог его подвести, потому что на следующий день был назначен финальный штурм Константинополя. То, что султан объявил день искупления и молитвы, привело в порядок мысли солдат. Это помогло им вспомнить, зачем они здесь и сколь великой наградой станет завоевание Константинополя.

По правде говоря, материальное вознаграждение не было бы таким уж щедрым. По крайней мере, для стороннего наблюдателя. С началом крестовых походов блеск некогда великого города Константинополя, жемчужины Византийской империи, померк. Он предоставлял разве что предлог для начала войны, а в нем самом видели перевалочный пункт для усталых рыцарей на пути к великим подвигам. Однажды таким подвигом стало разграбление и завоевание самого Константинополя – в 1204 году во время Четвертого крестового похода. С появлением на сцене турок-сельджуков и турок-османов ситуация только ухудшилась. Византийская империя ослабла, ее влияние уменьшилось, а население столицы сократилось.

Однако для османских солдат, пробивающихся сквозь его ворота, Константинополь имел глубочайшее символическое значение. Исламские войска атаковали его не впервые. Первая попытка была предпринята в 678 году, когда Муавия I, халиф династии Омейядов, намеревался взять город, однако в процессе потерял воинов, близких к пророку Мухаммеду. Даже отец Мехмеда II, Мурад II, пытался пройти за городские стены, осадив их в 1421 году. Но ему пришлось оставить попытки, когда в других частях империи начались беспорядки. Хотя их противнику вроде бы везло, среди османов была сильна вера – или мысль, или ощущение, – что Константинополь имеет особое значение для Аллаха и сам Бог желает, чтобы город покорился исламу. Для османов Константинополь был «вратами к процветанию». Для сына Мурада он был незавершенным делом.

Проходя по лагерю, он услышал, как праведные мужи произносят имена сподвижников Мухаммеда, погибших в 678 году. Он также заметил, что те, с кем он сталкивается, все чаще повторяют один хадис[151]151
  Хадисы – предания о словах и деяниях пророка Мухаммеда.


[Закрыть]. Он звучал так:

Пророк, мир ему и благословение Аллаха, спросил: «Слышали ли вы о городе, часть которого располагается на воде, а часть – на суше?» Люди ответили: «Слышали, о Посланник Аллаха». Тогда он сказал: «Судный час не наступит до тех пор, пока семьдесят тысяч потомков Исхака не завоюют этот город. Они подойдут к нему и остановятся. Они не станут сражаться с оружием в руках и стрелять из лука. Они скажут: «Ля иляха илляллах! Валлаху акбар!»[152]152
  «Нет Бога, кроме Аллаха, и Велик Он!» (араб.)


[Закрыть] – и разрушится одна часть крепостных стен. Затем они во второй раз скажут: «Ля иляха илляллах! Валлаху акбар!» – и разрушится другая часть крепостных стен. Затем они в третий раз скажут: «Ля иляха илляллах! Валлаху акбар!» – и откроется дорога перед ними. Они войдут в город и захватят богатую добычу[153]153
  Vani Mehmed Efendi, “Ara’is al-Kur’an Wa Nafa’is al-Furkan (Ornaments of the Quran and the Valuables of the Testament)” (Yeni Cami 100, Istanbul, 1680), para. 543a, Suleymaniye Library; as translated in Mark David Baer, Honored by the Glory of Islam: Conversion and Conquest in Ottoman Europe (Oxford, UK: Oxford University Press, 2008), 207.


[Закрыть], [154]154
  Пер. Э. Кулиева.


[Закрыть].

Хадис, вероятно, был написан специально для наступления на Константинополь. Но это не имеет значения. В его духе чувствуется, что занимало умы солдат в ту ночь. Для них, как и для султана, взятие Константинополя означало не только возможность продемонстрировать всю мощь Османской империи при Мехмеде II. Это был акт служения Аллаху, призванный заслужить его любовь и милость. Все они были движимы глубоким эмоциональным порывом, чьи корни уходят на 843 года в прошлое, в самое сердце Корана. Их вел страх, но страх не дурной. А такой, что способен вдохновить на великие свершения.

Что такое страх?

Согласно современной науке, страх возникает, когда разные участки мозга – прежде всего группа клеток, называемая миндалевидным телом, которая находится в его основании, – воспринимают угрозу. Миндалевидное тело – составляющая наиболее древней, способной реагировать без предварительных размышлений части человеческого мозга, которую некоторые психологи обобщенно называют рептильным мозгом. В наши дни мало кто придерживается этой концепции, поскольку мозг, скорее всего, эволюционировал странным и сложным образом. Однако суть в том, что миндалевидное тело реагирует молниеносно. Иногда с такой скоростью, что вы замечаете эту реакцию, только когда она уже заставила вас подпрыгнуть или убежать.

Исследователи страха описывают эту эмоцию как «мотивированное состояние, вызванное специфическими стимулами, провоцирующими оборонительное поведение или бегство»[155]155
  Thierry Steimer, “The Biology of Fear– and Anxiety-Related Behaviours,” Dialogues in Clinical Neuroscience 4, no. 3 (2002): 231–249.


[Закрыть]. Речь о желании драться, бежать или замереть. Но этим понятие страха не исчерпывается. Борьба, бегство и замирание не охватывают всего спектра поведения, которое мы связываем со страхом. Кто-то испугается, увидев мышь, и захочет ударить ее, убежать, застыть или вскочить на стул. Кто-то живет в постоянном страхе, что мышь может выскочить из-за любого угла, и такой страх варьируется от активной неприязни до полноценной фобии. Последняя, как правило, развивается в результате той или иной травмы и способна привести к так называемой сверхбдительности. Подобно страху, сверхбдительность может как спасти вам жизнь, так и, если выйдет из-под контроля, превратить ее в ад.

Страхи, связанные с фобиями, например панический, зарождаются в голубом пятне. Это участок в стволе мозга, вырабатывающий норадреналин – то же самое вещество, которое в соединении с дофамином вызывает привязанность. Это не значит, что любовь и паника тесно связаны. Не всегда. Несмотря на то что оба чувства могут вызывать дрожь, ощущение бабочек в животе и непреодолимое желание сбежать, норадреналин, выброшенный в связи с испугом, не смешивается с дофамином.

Подобно отвращению и любви, страх, вероятно, имеет эволюционное нейрохимическое происхождение, однако это в том числе и культурное переживание. Очевидно, есть вещи, которых боится почти каждый: сорваться с обрыва или заболеть чем-то неизлечимым. Однако страх довольно сложно облечь в универсальные термины. На каждого арахнофоба найдется тот, кто любит пауков (я) или даже держит гигантских тарантулов дома (не я). И хотя существуют довольно распространенные страхи, некоторые с удовольствием лазают по скалам.

Есть страхи, которые мы усваиваем благодаря культуре, воспитанию и образованию. Среди них не только страх перед адскими муками или инопланетным вторжением, но и куда более прозаичные, связанные, например, со здоровьем и базовым ощущением безопасности. Большинство из нас еще в детстве научились остерегаться движущегося транспорта. Во взрослом возрасте мы часто не представляем возможным перейти оживленную дорогу, соблюдая меры предосторожности. Но существуют культуры, где люди задорно переходят дорогу с куда меньшей опаской, так как не разделяют наш укоренившийся страх пострадать из-за движущегося автомобиля. Любой, кому доводилось бывать в Индии или садиться за руль в Италии, понимает, о чем я говорю. Возможно, страх, которому мы учимся, отличается от врожденного страха. Возможно, выученные страхи, как и любовь, представляют собой комплекс эмоций, состоящий из тревоги, панической боязни, сверхбдительности и искренней обеспокоенности тем, что заставляет нас испытывать страх.

Стоит отметить, что страх – это не всегда плохо. С научной точки зрения любое чувство, удерживающее нас от причинения вреда самим себе, не просто полезно, оно закономерно развивается в процессе эволюции. Как правило, тот, кто боится, что за кустом может оказаться медведь, не становится жертвой медведя. Тем не менее современная наука склонна делить эмоции на позитивные и негативные в зависимости от того, что они заставляют нас чувствовать. На самом деле это сравнительно новая концепция, и я еще к ней вернусь. Идея о том, что страх – это плохо, показалась бы чуждой османам и большинству их современников. Считать эмоцию плохой или хорошей определяло то, что вы с ней сделаете и на что направите. Мы уже сталкивались с этой идеей у греков, когда говорили об эросе и атараксии. Мы также касались хороших страхов, существующих в других религиях, хоть и не останавливались на них подробно. Древние иудеи боялись вызвать у Бога отвращение. Августин считал, что богобоязненность может привести нас к вечной жизни и к Богу. Страх, который испытывали османы, был именно таким – созидательным. Он позволял им оставаться непоколебимыми в своей вере и вдохновлял на великие свершения. Это был правильный страх перед Аллахом, и проследить его историю можно вплоть до основателя религии, пророка Мухаммеда.

Гора, преобразившая Мухаммеда

Чтобы понять этот благочестивый страх, вернемся в 610 год, когда сорокалетний мужчина по имени Мухаммад ибн Абдуллах ибн Абд аль-Мутталиб ибн Хашим ибн Абд Манаф, более известный просто как Мухаммед, начал восхождение к пещере Хира на горе Джабаль ан-Нур на территории нынешней Саудовской Аравии. За минуту до этого он, как и Августин, услышал голос, который велел ему читать. Но голос принадлежал не ребенку. Это был неземной голос, голос сущности, обладающей необычайной силой. Сущность явилась ему, заполнив собой все вокруг. Поначалу Мухаммед отказывался говорить, поэтому сущность приказала ему читать во второй раз. Не доверяя видению, он снова отказался. Мухаммед боялся, что перед ним джинн или другой посланник дьявола, желающий обмануть его. Голос приказал в третий раз, и Мухаммед вновь отказался. Тогда сущность заключила его в объятия и удерживала, пока он не сдался. Мухаммед ощутил, как теряет контроль над собственным голосом, и первые слова Корана против воли сорвались с его уст.

Читай [откровение] во имя Господа твоего, который сотворил [все создания], сотворил человека из сгустка [крови].

Возвещай, ведь твой Господь – самый великодушный, который научил [человека письму] посредством калама, научил человека тому, чего он [ранее] не ведал[156]156
  N. J. Dawood, trans., The Koran (London: Penguin Classics, 1978), 418.


[Закрыть], [157]157
  Пер. М.-Н. О. Османова.


[Закрыть].

Мухаммеда охватил ужас. Пришедшее кошмарное осознание, что он действительно одержим демоном или джинном, заставило его бежать вверх по горе. Он был готов освободиться от того, что овладело его телом, бросившись с вершины. Жизнь промелькнула у него перед глазами.

Мухаммед вырос в плавильном котле верований. Его племя исповедовало одну из разновидностей древних семитских религий, распространенных в регионе, и верило в целый ряд богов, включая бога плодородия, точнее Богиню, или аль-Лат. Верховным божеством, однако, считался бог-отец, или Бог, – аль-Лах. Мухаммед знал и о других богах. В центре его родного города Мекки было воздвигнуто из угольно-черного метеорита священное сооружение Кааба. Конечно, в те времена жители города даже не подозревали, что это метеорит. Для них этот камень выглядел таким неземным и поразительным, что казался подходящим домом для божеств. Кааба служила местом поклонения многочисленным богам, которых почитали кланы, населявшие регион. Тогда, как и сейчас, традиция предписывала человеку семь раз обойти вокруг камня, прежде чем приблизиться для поклонения.

Мухаммед был торговцем и вел дела по всему Аравийскому полуострову. Его уважали за честность и неустанное трудолюбие. Вполне вероятно, Мухаммед впитывал легенды и верования, бытовавшие за пределами его региона, не менее охотно, чем местные, что привело его к чему-то вроде кризиса веры. Именно поэтому, достигнув средних лет, он стал проводить недели напролет в пещере в горах, предаваясь духовной практике tahannuth. Уединившись, он старался сосредоточить свой ум на молитве, отрываясь от нее только для того, чтобы накормить бедняков. Мухаммед засомневался, правда ли верховный бог аль-Лах – тот самый единый истинный Бог, о котором он постоянно слышал от иудейских и христианских купцов.

По преданию, во время одного из таких обрядов он услышал страшный голос, завладевший им. У него и раньше случались видения – это было частью практики, – но никогда столь сильные и яркие. Мухаммед решил, что в него вселился злой дух. Он чувствовал, что у него не остается выбора, кроме как сброситься с горы[158]158
  Не все богословы согласны с этой версией.


[Закрыть], пока зло окончательно не одолело его и не нанесло вреда тем, кого он любил.

Пока он взбирался наверх, видение вернулось, еще более устрашающее, чем прежде. На этот раз оно представилось: «О Мухаммед! Ты – апостол Божий, а я – Джибриль!»[159]159
  Ibn Ishaq. “The Hadith,” in Islam, ed. John Alden Williams (New York: George Braziller, 1962), 61.


[Закрыть] Мухаммеда парализовало от ужаса. Он не мог шевельнуться, пока его не нашли люди, которых отправила на поиски его первая жена Хадиджа, и не помогли спуститься с горы. После этого Мухаммед какое-то время пребывал в растерянности и страхе. Но видения не прекращались, и он всякий раз обращался к жене за утешением, с дрожью падая в ее объятия, умоляя «укрыть» его. Мухаммед испытывал на себе чистую, необычайную силу единого истинного Бога – Аллаха. Он понимал, что этой силы надлежит бояться, но вскоре обнаружил, что страх можно использовать во благо. Мухаммед стал пророком – глашатаем Бога. Ужасающие видения кое-чему его научили. Он на собственном опыте убедился, что страсти способны управлять сердцами людей. Он обращался к людям со словами из Корана.

Благочестивый страх перед Богом

Текст Корана сам по себе – произведение искусства. После того как в 650 году Абу Бакр переписал его, придав нынешний вид, содержание книги приобрело эмоциональный аспект, внушающий уважение почти каждому, кто читает ее. Спросите любого, кто исповедует ислам, и он скажет вам, что оригинальный арабский текст прекрасен – даже совершенен. Некоторые верующие утверждают, что арабский язык Корана настолько безупречен, что не может не быть вдохновлен Богом. В нем нет ни одной лишней фразы, ни одного неудачно подобранного слова, ни одной грамматической ошибки. Коран следует читать с не меньшим, а может, и с большим чувством, чем «Гамлета». Преклонение актеров перед талантом великого барда в действительности не идет ни в какое сравнение с благоговением мусульман перед текстом Священного Корана. Шекспира нужно исполнять, а не читать. Чтение Корана, вслух или про себя, должно сопровождаться аналогичным представлением.

Один из хадисов гласит:

Коран был ниспослан с печалью, и вы плачьте при его чтении. Если не можете плакать, хотя бы делайте вид, что плачете. Кто не поступает так, тот не один из нас[160]160
  Abdur-Rahman bin Saib, hadith 1337, in “The Chapters of Establishing the Prayer and the Sunnah Regarding Them,” chapter 7 of Sunan In Majab, Ahadith.co.uk, ahadith.co.uk/chapter.php?cid=158&pagc=54&rows=10, дата обращения: 20.08.2020.


[Закрыть].

Чтецы Корана не должны торопиться, иногда на прочтение всего текста им дается до нескольких дней. Они должны плакать, когда положено, говорить мелодично, когда текст передает нечто прекрасное, повышать и смягчать тон, когда это необходимо. Чтецы должны пропускать слова через себя и позволять телу двигаться в такт. Верующие люди видят в Коране слова самого Аллаха, а не просто талантливого драматурга или даже апостола.

Коран – это книга, целенаправленно вызывающая у читателя эмоции в попытке изменить его жизнь и приблизиться к Аллаху. Это произведение задумано так, чтобы на него реагировали слезами и громкими возгласами. Определенные суры (главы) и откровения призваны вызвать у слушателя мощный инстинктивный эмоциональный отклик. Как и большинство религиозных текстов, Коран оказывает эмоциональное воздействие, чтобы как обратить людей в ислам, так и укрепить их веру после обращения. Ключ к такой трансформации – страх, но не страх в нашем с вами понимании.