Текст книги "Смерть героя"

Она приписала это благотворному влиянию их недолгой разлуки.

7

Вскоре они переселились в Челси. Фанни подыскала им отличную квартиру – две большие комнаты, кухня и вполне современная ванная, – за меньшую цену, чем обходились им две комнаты в халупах Сохо. У Элизабет нежданно открылся талант к «витью гнездышка», и она без конца суетилась и хлопотала, обставляя их новый дом, хоть Джордж над нею и посмеивался. Но оба они были так счастливы, что перебрались из грязного Сохо в чистую и удобную квартиру.

Шел июнь 1914 года. Настала жара, но они решили не выезжать за город, остаться на лето в Лондоне, а на сентябрь и октябрь поехать в Париж. Элизабет почти все свободное время проводила в обществе Реджи Бернсайда, а Джордж с головой ушел в живопись. Он хотел написать достаточно хороших полотен и осенью устроить в Париже небольшую выставку.

Однажды в конце июля он рано закончил работу – они с Элизабет и Реджи собирались позавтракать вместе где-нибудь возле Пикадилли. День был чудесный, белые пушистые облачка неподвижно висели в голубом небе, ветер легонько ерошил уже по-летнему потемневшую листву деревьев. Даже на Кингз-роуд было славно. Джордж заметил (и не раз потом вспоминал – ведь то были, в сущности, последние спокойные минуты его жизни), как ярко белели на фоне платана перчатки полицейского, который регулировал движение. Где-то в саду, в ветвях сирени, наперебой чирикали и ссорились воробьи. Нагретые солнцем белые плиты тротуара приятно дышали теплом.

Дожидаясь автобуса номер 19, Джордж сделал то, чего почти никогда не делал: купил газету. Он всегда говорил, что читать газеты – значит убивать жизнь на пустяки: уж если случится что-нибудь важное, об этом тотчас услышишь. Он сам не знал, почему в то утро ему вздумалось купить газету. Уже недели три он работал без отдыха, никого не видел, кроме Элизабет, – может быть, ему захотелось узнать, что делается на белом свете. А может быть, просто – поглядеть, не идет ли какой-нибудь новый фильм.

С газетой под мышкой Джордж поднялся на империал и заплатил за проезд. Потом мельком взглянул на заголовки – и прочел: «СЕРЬЕЗНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ НА БАЛКАНАХ, АВСТРО-ВЕНГЕРСКИЙ УЛЬТИМАТУМ СЕРБИИ, СЕРБИЯ ОБРАТИЛАСЬ ЗА ПОМОЩЬЮ К РОССИИ, ПОЗИЦИЯ ГЕРМАНИИ И ФРАНЦИИ». Джордж в недоумении посмотрел на соседей по автобусу. Кроме него тут были четверо мужчин и две женщины; все мужчины озабоченно читали тот же экстренный выпуск вечерней газеты. Джордж жадно, от слова до слова, прочел телеграммы и тотчас понял, что положение и впрямь серьезное. Австрийская империя на грани войны с Сербией (на эту страну всегда смотрели свысока, пока она не стала «одним из наших отважных маленьких союзников»); Россия угрожает выступить на защиту Сербии; обязательства по Тройственному союзу заставят Германию и Италию поддержать Австрию; Франция, связанная союзом с Россией, должна будет поддержать ее – и Англия как участница «Согласия» не сможет оставаться в стороне. Пожалуй, разразится общеевропейская война, крупнейшее столкновение сил со времен Наполеона. Джордж всегда считал, что между «цивилизованными» нациями война невозможна, – и вот она близка, она уже у порога. Он не мог этому поверить. Нет, Германия не желает войны, для Франции это было бы чистейшим безумием, и Англия, конечно, тоже не хочет воевать. Итак, великие державы вмешаются и не позволят. Чем там занимается сэр Эдуард Грэй? А, предлагает созвать конференцию… Пассажир, сидевший напротив, наклонился к Джорджу и ткнул пальцем в газету:

– Что вы на это скажете, мистер?

– Похоже, что дело очень серьезное.

– Война на носу, а?

– Ну надеюсь, до этого не дойдет. Газеты вечно преувеличивают. Это была бы чудовищная катастрофа.

– Ничего, нам не грех немножко встряхнуться. Все мир да мир, так и заплесневеть недолго. Маленькое кровопускание – штука полезная.

– По-моему, до этого не дойдет. По-моему…

– Рано или поздно дойдет. Уж эти немцы, сами знаете… А только перед нашим флотом им не устоять.

– Все-таки будем надеяться, что воевать не придется.

– Как сказать. Я бы немцам показал, почем фунт лиха, да и вы, думаю, не прочь.

– О, я человек нейтральный! – засмеялся Джордж. – На меня не рассчитывайте.

– Хм! – буркнул его собеседник, поднялся и, выходя из автобуса, подозрительно оглядел этого непатриотически настроенного субъекта с такой неанглийской внешностью. Ну ясно, иностранец, треклятый иностранец. Хм! Что он делает у нас в Англии, хотел бы я знать? Хм!

Джордж уже вновь погрузился в газету, не догадываясь, какую бурю чувств поднял он в груди сего весьма немолодого, но рьяного патриота.

– Послушайте! – воскликнул Джордж, едва успев поздороваться с Элизабет и Реджи. – Видели вы сегодня газету?

– Газету? – переспросила Элизабет. – А что там? Что-нибудь про тебя?

– Да нет же, на Балканах того и гляди начнется война, и похоже, она затянет всех.

Реджи пренебрежительно фыркнул:

– А, пустяки! Чудак вы, Джордж, кто же верит газетным сенсациям! Да мы только вчера говорили об этом в профессорской и сошлись на том, что конфликт будет локализован и что Грэй, вероятно, через день-два выступит с соответствующим заявлением. Все обойдется.

Элизабет выхватила у Джорджа газету и пыталась разобраться в непривычной путанице громких фраз.

– Так это, по-вашему, ложная тревога? – спросил Джордж, вешая шляпу и усаживаясь за столик.

– Ну разумеется! – презрительно отозвался Реджи.

– А ты как думаешь, Элизабет?

– Сама не знаю. – Элизабет с недоумением подняла глаза от газеты. – Каким-то странным языком написано, ничего не могу понять. Неужели в газетах всегда так пишут?

– Почти всегда, – сказал Джордж. – Но я рад, что это, по-вашему, просто раздуто, Реджи. Скажу по совести, заголовки меня напугали. Вот что получается, когда уходишь в свою скорлупу и не знаешь, что творится вокруг.

Все же он не вполне успокоился и на обратном пути распорядился, чтобы ему доставляли на дом ежедневную газету, пока он не отменит заказ. Он надеялся, что уже назавтра новости будут получше, но ошибся. Ничего хорошего не принес и следующий день. А потом пришло известие, что в России мобилизация и что главные силы британского флота вышли из Спитхедской гавани, будто бы на маневры, но с запечатанным приказом. Джордж вспомнил офицера береговой охраны, который однажды, выпив лишнего, проговорился, что у него в запечатанном пакете хранится приказ на случай войны. Быть может, через несколько дней этому офицеру придется распечатать пакет, быть может, он его уже распечатал. Джордж пытался работать – и не мог; отложил кисть и краски, взялся за книгу – и поймал себя на мысли: Австрия, Россия, Германия, Франция, а там, пожалуй, и Англия – да нет же, нет, не может быть! Он не находил себе места и наконец пошел к Элизабет. Легкими мазками она набрасывала пестрый букет летних цветов в большой синей вазе. В комнате стояла тишина. Одно из окон было открыто, за ним виднелся сад, сдавленный со всех сторон высокими домами. В просвет между полосатыми черно-оранжевыми занавесями влетела оса и с жужжаньем устремилась к гроздьям винограда на большом испанском блюде.

– Что скажешь, Джордж?

Комната была такая безмятежно спокойная и Элизабет такая же невозмутимая, как всегда… Джордж вдруг и сам удивился своему волнению.

– Неспокойно мне, как бы не было войны.

– Ну знаешь ли! Охота тебе поднимать панику. Ведь Реджи сказал, что это все пустяки, а у них в Кембридже всегда знают самые последние новости.

– Да, конечно, дорогая, но сейчас речь не о Кембридже, а о Европе. Уж если царь и кайзер пожелают развязать войну, они не станут спрашиваться у кембриджских профессоров.

Элизабет досадливо поморщилась, не отрываясь от мольберта.

– Что ж, – сказала она, прикусив кисть. – Я тут ничем помочь не могу. Впрочем, нас это не коснется.

Нас это не коснется! Джордж чуть помедлил в нерешимости.

– Пожалуй, пойду узнаю, что нового.

– Ну, иди. Я сегодня ужинаю с Реджи.

– Ладно.

В первые дни августа Джордж много бродил по Лондону, ездил в автобусах, без конца покупал газеты. Город казался мирным, безмятежным, как обычно, и, однако, во всем сквозила скрытая тревога. Быть может, это было лишь отражение внутренней тревоги Джорджа; быть может, всему виною было невиданное множество экстренных выпусков и непрестанные крики мальчишек-газетчиков – мальчишки останавливались в самых неожиданных местах, окруженные нетерпеливыми покупателями, и едва поспевали раздавать свежеотпечатанные листы. Те дни как-то слились в памяти Джорджа, и он не мог потом вспомнить последовательность событий. Две-три разрозненные сценки отчетливо стояли перед глазами, остальное расплывалось, исчезало, заслоненное видениями более страшными.

Ему запомнился обед в клубе Беркли, в отдельном кабинете: их с Элизабет и кое-кого из их друзей пригласил один богатый американец. Разговор то и дело возвращался к войне – будет ли она и какую позицию в этом случае займут Англия и Америка. Джордж все еще цеплялся за спасительную иллюзию, будто между высокоразвитыми промышленными странами война невозможна. Он изложил свою точку зрения американцу, тот согласился и сказал, что Уолл-стрит и Трэдниддл-стрит соединенными усилиями могут остановить даже звезды небесные.

– Если война все-таки разразится, – сказал Джордж, – это будет как стихийное бедствие: чума, землетрясение. Но, по-моему, все правительства в своих же интересах объединятся и предотвратят ее или хотя бы ограничат, чтобы не пошло дальше Австрии и Сербии.

– А вам не кажется, что немцы рвутся в драку? – спросил кто-то из англичан.

– Не знаю, просто не знаю. Да и что мы все знаем? Наши правительства не сообщают нам, что они делают и какие строят планы. Мы как слепые. Мы можем только гадать, но ничего не знаем наверняка.

– Похоже, рано или поздно войны не миновать. Мир слишком тесен, чтобы вместить и Германию, которая требует больше места под солнцем, и Британскую империю, которая не желает сокращаться.

– С одной стороны неодолимая сила, с другой – неподвижная косная масса… Но сейчас речь не об Англии и Германии, а об Австрии и Сербии.

– Ну, убийство эрцгерцога просто предлог – это, наверно, было заранее подстроено.

– Кем же, Австрией или Сербией? По-моему, это совсем не похоже на театральное представление, где на одной стороне злодеи, а на другой – прекраснодушные герои. Если, как вы говорите, убийство эрцгерцога было подстроено, то это гнусность и подлость. Значит, одно из двух: либо правители всех стран – подлые заговорщики, готовые ради достижения своих целей на любое преступление и вероломство, и тогда если они хотят войны, нам ее не избежать; либо они обыкновенные более или менее порядочные люди, как и мы с вами, – и тогда они сделают все, чтобы ее предотвратить. А мы ничего не можем сделать. Мы бессильны. У них и власть и полная осведомленность. У нас нет ни того ни другого…

Безупречные лакеи-австрийцы в белых перчатках неслышно подавали и уносили блюдо за блюдом. Джордж приметил одного – молодого, с коротко остриженными рыжими волосами и умным, подвижным лицом. Должно быть, бедный студент из Вены или из Праги, который пошел в лакеи, чтобы заработать на хлеб, пока изучает английский язык. Они были примерно одного возраста и роста. Джордж вдруг подумал: я и этот лакей – потенциальные враги. Что за нелепость, что за бред!

Пообедали, закурили. Джордж придвинул стул к раскрытому окну и смотрел вниз, на залитую светом оживленную Пикадилли. Сверху грохот улицы казался ровным, приглушенным гулом. Вывешенные возле отеля «Ритц» огромные плакаты с последними газетными сообщениями были особенно крикливы и воинственны. А сотрапезники Джорджа заговорили о другом: ведь они уже окончательно решили, что всеобщей войны не будет и быть не может. Джордж, свято веривший в политическую проницательность мистера Бобба, просмотрел его последнюю статью и успокоился: вот и Бобб говорит, что войны не будет. Это все просто газетная шумиха, спекуляция и шантаж, как на бирже… Тут вошли три или четыре новых гостя – сразу, но не вместе, а явно каждый сам по себе. И Джордж услышал, как один из них, моложавый, в безукоризненном фраке, здороваясь с хозяином, возбужденно сказал:

– Я только что обедал с Томми Паркинсоном из министерства иностранных дел. Ему пришлось рано уйти, он спешил назад, на Даунинг-стрит. По-видимому, кабинет заседает непрерывно. Томми очень мрачно настроен и не ждет ничего хорошего.

– А что он говорит? – нетерпеливо спросили сразу несколько голосов.

– Ну, он ведь не вправе распространяться. Ничего определенного не сказал, но был очень угрюм и рассеян.

– А вы не спросили, в Германии идет мобилизация?

– Я-то спросил, но он не ответил.

– Может быть, на него просто хандра напала.

Среди гостей был смуглый высокий человек лет сорока, державшийся очень прямо. Он не принимал участия в общем разговоре. Молча сидел он на диванчике рядом с женой – она была моложе его, но такая же молчаливая. Джордж слышал, как он, знакомясь с кем-то, назвал себя: полковник Томас. Немного погодя Джордж подошел к нему:

– Моя фамилия Уинтерборн. А вы – полковник Томас, если не ошибаюсь?

– Да.

– Что вы думаете о создавшемся положении, о котором мы тут так умно толковали?

– Ничего не думаю. Солдату, знаете, не полагается рассуждать о политике.

– Ну хорошо, а как вы думаете, у немцев уже мобилизация?

– Не знаю. Думаю, что да. Но это еще не обязательно означает войну. Может быть, они мобилизуются для маневров. Вот мы мобилизуемся для маневров на Солсбери-плейн.

– Мобилизуемся?! Британская армия мобилизуется?!

– Только для маневров.

– И вы тоже мобилизованы?

– Да, завтра утром еду.

– Боже праведный!

– О, это только маневры. Они всегда бывают летом.

Запомнился еще один день – должно быть, это было последнее воскресенье перед четвертым августа, – когда Джордж пошел на Трафальгарскую площадь, на социалистический митинг в защиту мира. Вокруг памятника Нельсону народ теснился так густо, что Джордж не сумел пробраться поближе и почти не слышал ораторов, стоявших на цоколе памятника, над головами толпы. Седовласый человек с резкими чертами лица и аристократическим произношением что-то говорил о предрассудках черни. Видимо, он доказывал, что грозящая человечеству война – дело рук Российской империи. Опять и опять доносились слова «кнут», «казаки» и фраза «орлы войны расправляют крылья». По соседству шел другой митинг – за войну, и часть этой воинственно настроенной толпы двинулась на сторонников мира. Началась свалка, но тут вмешалась конная полиция. Толпа отхлынула с Трафальгарской площади. Людским потоком Джорджа увлекло к Адмиралтейству и дальше к Мэлл. Он решил, что можно вернуться и этой дорогой и у вокзала Виктории сесть в автобус. Но у Букингемского дворца путь преградила огромная толпа, в которую с трех сторон непрерывно вливались новые массы людей. Дворцовые ворота были закрыты, и перед ними выстроился полицейский кордон. Гвардейцы-часовые в красных мундирах и меховых киверах стояли «вольно» перед своими будками.

– Короля Георга! Короля Георга! – хором выкликала толпа.

– Короля Георга!

Спустя несколько минут распахнулось окно, выходящее на средний балкон, и появился король. По площади прокатилось оглушительное «ура!», и Георг V приветственно поднял руку. Тысячи глоток завопили:

– Хо-тим вой-ны! Хо-тим вой-ны! Хо-тим ВОЙ-НЫ!

И снова «ура!». Король ничем не выразил ни одобрения, ни порицания.

– Речь! – вопила площадь. – Речь! ХО-ТИМ ВОЙНЫ!

Король снова сделал приветственный жест и скрылся. Толпа ответила ревом, крики «ура!» смешались с ропотом разочарования. Нашлись весельчаки – без них не обходится ни одно сборище – и принялись кричать:

– Мы – трусы?

– НЕ-ЕТ!

– А немцы?

– ДА-А-А!

– Может, мы немцев очень любим?

– НЕ-Е-ЕТ!

Можно было не сомневаться в том, каковы чувства и настроения этой частицы Англии…

Но и тогда Джордж еще цеплялся за надежду, что мир будет сохранен, покупал только более миролюбивые радикальные газеты и верил, что сэр Эдуард Грэй «что-нибудь предпримет». Только англичанин способен так трогательно верить во всемогущество своих правителей! В конце концов, сэр Эдуард был не всемогущий Бог, а всего лишь мучимый тревогой министр иностранных дел, оказавшийся в весьма затруднительном положении и не имевший единодушной поддержки кабинета. Что же, спрашивается, мог он предпринять? Быть может, надо было в июле заявить напрямик, что, если Франция или Бельгия подвергнутся нападению, Англия не останется в стороне? Так говорят теперь многие, но тогда это прозвучало бы как вызов… Кто мы такие, чтобы судить и выносить приговор? И могут ли народы безоговорочно изображать себя жертвами своих правителей? Ведь хорошо известно, что во всех столицах толпа во все горло требовала войны. И хорошо известно, что самые многолюдные манифестации в защиту мира состоялись в Германии…

Когда пришла весть о том, что во Франции объявлена мобилизация и что немцы перешли бельгийскую границу, Джордж тотчас оставил всякую надежду. Он знал, что одна из основ британской политики – ни в коем случае не допускать, чтобы Антверпен оказался во власти какой-либо великой державы. Этот принцип был установлен еще при королеве Елизавете, а то и раньше. Кто это сказал: «Антверпен – пистолет, нацеленный в висок Англии»? Вся Европа схватилась за оружие, и Англия тоже будет воевать. Невозможное совершилось. Предстоит три месяца резни и всевозможных ужасов. Да, три месяца. Это не может длиться больше. Пожалуй, даже меньше. Конечно, меньше. Разразится грандиозный финансовый крах, и правительства будут вынуждены прекратить драку. Учетная ставка Английского банка уже подскочила до десяти процентов. На углу у Хайд-парка Джордж вскочил в автобус и сел у самой двери.

– Какие новости? – спросил кондуктор.

– Все очень серьезно: во Франции мобилизация.

– А мы как же?

– Пока никак. Но, видно, это неизбежно.

– Так мы ж не объявляли войны, верно?

– Пока не объявляли.

– Ну, тогда еще не все пропало. Лучше бы нам заниматься своими делами и не совать нос, куда не надо.

Заниматься своими делами! Как быстро это бескорыстное чувство вылилось в национальный лозунг: дело остается делом!

И начался нескончаемый, невыносимый кошмар. Настало царство Лицемерия, Лжи и Безумия. Я уже показал (и не без злости, что вполне извинительно), как прежний режим Ханжества и Лицемерия губил и калечил сексуальную жизнь людей, а значит, и всю жизнь и характер их самих и их детей. Дети же ударились в другую крайность, поначалу вполне естественную и понятную. Просто необходимо было найти какой-то разумный выход, надо было смотреть правде в глаза. И каждый сколько-нибудь мужественный человек говорил об этом открыто, уже не позволяя себя запугивать сторонникам старого режима, которые затыкают вам рот и твердят одно: «Живи, как жили деды и прадеды, и делай вид, будто все обстоит прекрасно», – и не смущаясь тем, что многочисленные выродки и идиоты до тех пор болтали и захлебывались слюной и лопотали несусветную чушь о «вопросах пола», пока самые эти слова не набили оскомину. Но пол и вправду играет важную роль в жизни человека. Нередко он даже становится решающей силой или одной из решающих. Нельзя писать о людях, не затрагивая эту сторону их существования; так, ради всего святого, давайте говорить об этом честно и прямо, в полном согласии с действительностью, как мы ее понимаем, – или уж не будем притворяться, что мы пишем правду о жизни и людях. Хватит лицемерить! И тут я имею в виду не только лицемерие флёрдоранжа и свадебных колоколов, но и лицемерие свободной любви…

Если вы намерены доказывать, что Лицемерие необходимо (старая отговорка всех политиков), то баста, я в эту игру не играю. Но оно вовсе не необходимо. Без него не обойтись лишь там, где не обойтись без обмана, когда приходится понуждать людей действовать наперекор их коренным инстинктам и подлинным интересам. Если вы хотите правильно судить о человеке, движении или государстве, спросите: не лицемерят ли они? Будь каждый участник войны 1914–1918 годов искренне убежден в своей правоте, ее не пришлось бы подкреплять нагромождениями архинелепого ханжества и лицемерия. Единственно честными людьми, если таковые существовали, были те, кто говорил: «Все это – гнусное зверство, но мы уважаем зверство и восхищаемся им и признаем, что мы звери; мы даже гордимся тем, что мы – звери». Тут, по крайней мере, все ясно. «Война – это ад». Да, генерал Шерман, совершенно верно, – кровавый, жестокий ад. Спасибо за откровенность. Вы, по крайней мере, были честным убийцей.

Именно лицемерие, царившее до войны, помогло с такой легкостью лицемерить во время войны. Когда мы достигли совершеннолетия, викторианцы великодушно вручили нам славный маленький чек на пятьдесят гиней – пятьдесят один месяц ада со всеми его последствиями. Милые они были люди, не правда ли? Добродетельные и дальновидные. Но разве это их вина? Ведь не они развязали мировую войну? Ведь это все Пруссия и прусский милитаризм? О да, еще бы, вы совершенно правы! А кто вывел Пруссию в великие державы, ссужая деньгами Фридриха II, и тем самым подорвал Французскую империю? Англия. Кто поддерживал Пруссию против Австрии, Бисмарка – против Наполеона III? Англия. А чье лицемерие правило Англией в девятнадцатом веке? Впрочем, не обращайте внимания, если я и свожу кое-какие семейные счеты, понимайте так, что я имею в виду викторианцев всех стран.

Мозг одного человека не в силах вместить, память – удержать и перо – описать беспредельное Лицемерие, Ложь и Безумие, вырвавшиеся на простор во всем мире в те четыре года. Тут бледнеет самая буйная фантазия. Это было невероятно – должно быть, потому-то люди и верили. То была непревзойденная трагическая вершина Викторианского Лицемерия, ибо, как ни говори, викторианцы в четырнадцатом году еще цвели пышным цветом и всем заправляли. И что же, сказали они нам честно: «Мы совершили безмерную, трагическую ошибку, мы вовлекли вас, всех и каждого, в страшную войну; ее уже не остановить; помогите же нам, а мы обещаем при первой возможности заключить мир, прочный и надежный»? Нет, ничего подобного. Они заявили, что им жаль нас терять, но идти драться – наш долг. Они заявили, что король и отечество нуждаются в нас. Они заявили, что заключат нас в объятия, когда мы вернемся (merci! Таковы плоды «Сердечного Согласия»?). Один из самых цивилизованных народов мира они назвали варварами, гуннами. Они изобрели «фабрики трупов». Они уверяли, что народ, который многие века славился своей добротой, – это народ палачей, которые только тем и занимаются, что убивают младенцев, насилуют женщин, распинают пленных. Они говорили, что «гунны» – это жалкие, подлые трусы, но не объяснили, почему же при нашем огромном численном превосходстве потребовался пятьдесят один месяц, чтобы разбить наконец германскую армию. Они говорили, что сражаются за Свободу во всем мире – и, однако, всюду стало куда меньше свободы. Они говорили, что не вложат меч в ножны до тех пор, пока… и прочее, и прочее, и вся эта преступная, высокопарная болтовня именовалась верхом патриотизма… Они говорили… но к чему повторять все это? К чему продолжать? Это горько, очень горько. А потом они смеют удивляться, почему молодежь цинична, и разочарована, и озлоблена, и не признает никаких порядков и правил! И у них все еще есть приверженцы, которые все еще смеют что-то нам проповедовать! Живей! Поклонимся богиням Лицемерию и Бесстыдству…

Не знаю, понимал ли все это Джордж, мы с ним об этом никогда не говорили. В те дни очень много было такого, о чем из осторожности не говорилось: мало ли кто мог услышать и «доложить». Я и сам еще до вступления в армию дважды был арестован за то, что носил плащ, походил на иностранца, да еще смеялся на улице; в одном батальоне на мне долго тяготело серьезное подозрение, потому что у меня был томик стихов Гейне и я не скрыл, что побывал когда-то за границей; в другом батальоне, бог весть почему, заподозрили, что я не я, а какое-то подставное лицо. Но это пустяки, несравненно более тяжкие преследования вытерпел Д. Г. Лоуренс, едва ли не величайший английский романист наших дней, человек, которым, несмотря на все его слабости, Англии следовало бы гордиться.

Зато я знаю, что Джордж безмерно страдал с первого дня войны и до ее последних дней, до самой своей смерти. Должно быть, он понимал весь ужас ханжества и разложения: он говорил не раз, что теперь йеху всего мира вырвались на свободу и захватили власть – и он был прав, черт возьми! Не стану описывать безнадежное разложение, поразившее Англию в последние два военных года: во-первых, сам я почти все это время провел вне ее, а во-вторых, Лоуренс сделал это с исчерпывающей полнотой в своей книге «Кенгуру», в главе под названием «Кошмар».

В ту пору страданье стало общей участью всех порядочных людей, но для Джорджа все оказалось еще сложней и мучительней, потому что тягостно запутались его личные дела – и это было тоже как-то связано с войной. Не забудьте, он ведь не верил в «высокие идеалы», во имя которых якобы велась эта война. В его глазах она была чудовищным бедствием или еще более чудовищным преступлением. Все эти разглагольствования об идеалах не убеждали. Не хватало élan[47]47
  Душевного подъема (фр.).


[Закрыть], убежденности, того пламенного идеализма, что вопреки всякому вероятию привел оборванные, необученные войска Первой французской республики к победе над соединенными силами королей Европы. Неотступно точило подозрение, что за всем этим кроется мошенничество и обман. Поэтому Джордж воевал без всякой веры и увлечения. С другой стороны, он понимал, что стать в позу исключительной личности, искать легкой славы мученика, отказывающегося подчиниться приказу, было бы отвратительным эгоизмом. Если он пойдет в армию, в громадном пожаре прибавится еще один уголек; если не пойдет, его заменят другим угольком, быть может, более слабым, которому физически будет труднее. Совесть мучила Джорджа, пока он не вступил в армию, – и не меньше мучила потом. Только одно утешало его: уж конечно, на фронте тяжелей и опаснее, чем в тылу.

Признаться, я так до конца и не понял Джорджа. Он терпеть не мог говорить о своих затруднениях, но непрестанно мучился этими мыслями, и в голове у него все перепуталось. Его собственные тревоги каким-то образом сплелись с тревогой о судьбах вселенной – и, пытаясь определить свой взгляд на вещи, он вдруг заносился бог весть куда, толковал о греческих городах-государствах или о макиавеллизме. Его откровенная непоследовательность выдавала глубокий внутренний разлад. С самого начала войны он поддался неотвязным тревожным раздумьям, и чем дальше, тем сильней овладевала им эта опасная привычка. Война и его, Джорджа Уинтерборна, к ней отношение, взаимоотношения с Элизабет и Фанни, повседневные мелочи военной службы – все тревожило его. Такая неотвязная тревога не бывает вызвана тем или иным событием, нет, это – душевное состояние, при котором любое событие превращается в повод для тревоги.

Это форма неврастении, которая может поразить даже вполне здоровый дух, вызванная потрясением или непосильным напряжением. И вот месяц за месяцем Джордж бесплодно терзался, даже не пытаясь одолеть эту грызущую тревогу.

Когда Элизабет в конце четырнадцатого года решила, что пора им с Реджи осуществить принципы Свободы, и, как полагается, сообщила об этом Джорджу, он тотчас согласился. Быть может, ему было так тошно, что эта новость оставила его равнодушным; или, может быть, он попросту честно исполнял уговор. Меня удивляет другое: почему он не воспользовался случаем и не сказал ей про Фанни. Но, видно, он ни минуты не сомневался, что Элизабет и так все знает. Поэтому он испытал новое потрясение, убедившись, что ничего она не знала, и еще сильней потрясен был тем, как повела она себя, узнав правду. Когда дело касалось женщин, Джордж страдал каким-то помрачением ума. Он слишком их идеализировал. Однажды я довольно резко сказал ему, что Фанни, скорее всего, распутница, прикрывающаяся разговорами о «свободе», а Элизабет – узколобая обывательница, рассуждающая о «свободе», как рассуждала бы она о политико-эстетических взглядах Рескина и Морриса, доведись ей родиться поколением раньше, – и он очень рассердился. Он обругал меня дураком. Он заявил, что война сделала меня женоненавистником – и это, вероятно, правда. Я, видите ли, не понимаю ни Элизабет, ни Фанни, да и как мне понять двух женщин, которых я в жизни своей не видал, и откуда у меня такое нахальство, что я берусь объяснять их ему, ему, который так хорошо знает их обеих? Нет, мои суждения уж чересчур прямолинейны, упрощены и tranchant[48]48
  Резки (фр.).


[Закрыть], и я не понимаю (должно быть, и не могу понять) более тонких и сложных движений души человеческой. Он наговорил мне еще многое в том же духе, всего и не припомнить. Мы едва не поссорились, хотя были очень одиноки и каждый знал, что другого товарища у него нет. Это было в семнадцатом году, в офицерском учебном лагере, и нервы Джорджа были уже совершенно издерганы. После этой вспышки я больше не пытался выкладывать начистоту все, что думаю, и только всякий раз давал ему выговориться. Ничего другого и не оставалось. Его существование превратилось в двойную пытку: пыткой была война, пыткой стала и личная жизнь. Казалось, они безнадежно переплелись и перепутались между собой. Личная жизнь стала невыносимой из-за войны, а война – из-за разлада в личной жизни. Должно быть, чудовищно было напряжение, в котором он жил, – пожалуй, он и сам был в этом виноват. Но он был горд и потому молчал. Как-то, когда пришла моя очередь командовать курсантами, я повел роту на строевые учения. Джордж шел правофланговым в первой шеренге первого взвода, и я взглянул на него, проверяя, понял ли он команду. Меня испугало его лицо – такое жесткое, застывшее в таком отчаянии, такое вызывающе страдальческое. В столовой, где мы сидели по шесть человек за столом, он почти никогда не вступал в разговор, – разве что, вежливости ради, выдавит из себя какую-нибудь ничего не значащую фразу или съязвит, но так туманно, что его мишень и не заметит насмешки. Пожалуй, он чересчур откровенно презирал грубые, непристойные разговоры о девках и гулянках, и ему явно претили казарменные остроты. И, однако, к нему не питали особой неприязни. Его попросту считали чудаком и оставляли в покое.

Быть может, больше всего угнетала Джорджа свара между Элизабет и Фанни. Вокруг него рушился целый мир – казалось бы, не диво, что рухнул и Генеральный План Идеальных Отношений Между Полами. Джордж не склонен был брюзжать и ныть, как сделал бы идеалист, который мечтал исправить грешный род людской и потерпел неудачу. Но среди всеобщего развала и распада всех человеческих отношений он особенно дорожил этими двумя женщинами – слишком дорожил, вот в чем беда. Они стали для него каким-то таинственным символом. Они возмущались войной, осуждали ее, но при этом оставались непостижимо далеки от нее. Для Джорджа они были воплощением всех надежд, всей веры в людей, какую он еще сохранил; казалось, только в них одних еще уцелело что-то от цивилизации. Все остальное – кровь и зверство, гонения и обман. Они одни еще связывают его с прежней жизнью. То были две крохотные мирные гавани, где продолжалось нормальное человеческое существование – и лишь они одни помогали ему хоть немного верить в будущее. Их не отравил дух мстительного разрушения, которым так безобразно одержимы были все здравомыслящие люди. Разумеется, на них всячески нападали, – это было неизбежно. Но они оставались в стороне от всеобщего безумия и сохранили душу живую. К несчастью, они не умели понять, в каком нечеловеческом напряжении жил Джордж, и не замечали пропасти, которая все ширилась между мужчинами и женщинами их поколения. Да и где им было понять? Друзья больного раком сами раком не больны. Они полны сочувствия, но сами они – не в числе обреченных. Еще до того как Элизабет и Фанни разругались между собой, Джордж незаметно стал отдаляться от них, совсем того не желая, напротив – всеми силами стараясь сохранить близость и понимание. Над ним и его сверстниками тяготел рок; это великолепно, хоть и жестоко, выразил некий чин из британского штаба, обратившийся к своим подчиненным во Франции с такими словами: